Российский терроризм в начале XX века

В настоящее время в массовое сознание внедряется стереотип, что идеологический канон в историографии был установлен едва ли не на следующий же день после захвата власти большевиками. В действительности наименее подверженным канону и богатым в фактографическом отношении периодом в изучении российского революционного терроризма стало время 1920 - начало 1930-х годов. Именно на послеоктябрьский период пришлось издание большей части известных на настоящее время документальных, эпистолярных и мемуарных материалов, относящихся к проблемам индивидуального террора.
Ряд обнародованных в эти годы фактов, связанных, главным образом, с участием в террористической деятельности большевиков, в последующее время предпочитали вуалировать. "Вся наша боевая и террористическая работа, - писал в 1931 г. один из большевистских боевиков Н.М. Ростов, - ныне - удел истории. Если двадцать пять лет тому назад по тактическим соображениями мы не афишировали эту часть своей деятельности, то теперь эти соображения, полагаю, отпали. Актов партизанской войны в 19061907 гг. социал-демократы совершили много, в том числе и большевики". Буквально через несколько лет о большевистском терроризме писать уже стало невозможно.
В первые послеоктябрьские годы на территории Советской России еще продолжали действовать партийные структуры некоторых организаций, прибегавших в дореволюционный период к террористической тактике. Ряд мемуарных материалов, относящихся к истории терроризма, были опубликованы, в частности, в 1918-1921 гг. в центральном органе ПСРМ журнале "Максималист".
Первым историографическим трудом послеоктябрьского периода по истории революционного терроризма явилась книга, изданная ПСР в 1918 г., "Боевые предприятия социалистов-революционеров в освещении охранки". Она стала одним из последних легальных изданий эсеров в Советской России. Особое внимание в ней уделялось характеристике книг А.И. Спиридовича и личности их автора. Отмечалась парадоксальная ситуация: лучшие исследования по истории социалистов-революционеров были проведены врагами партии, представителями охранки. Цель эсеровской публикации заключалась в доказательстве тезиса о большей для самодержавного режима опасности, исходящей от социалистов-революционеров, по сравнению с социал-демократами, о чем и свидетельствовало освещение истории революционного движения представителями охранного отделения. Обращалось внимание, что, к примеру, истории российской социал-демократии А.И. Спиридович посвятил всего 250 страниц, тогда как эсерам - почти 600, причем в основном боевой и террористической деятельности.
Вместе с тем многие из работ, посвященные оппонентам большевиков в борьбе за власть в то время, когда идеологические противники большевизма еще не сошли с политической арены, имели ярко выраженный пропагандистский характер. Главным проводником террористической тактики в России считалась партия социалистов - революционеров. В книгах и брошюрах А. Луначарского, Н. Попова, Ю. Стеклова, М. Покровского, А. Лучинского, П. Лисовского и др. отношение к ПСР определялось ярлыком террористической партии. Терроризм эсеров преподносился в качестве единственного средства ведения ими политической борьбы, что коррелировалось с мелкобуржуазной, а следовательно, контрреволюционной природой социалистов-революционеров.
В советской историографии индивидуальный политический террор осуждался не как насилие, а как проявление мелкобуржуазного индивидуализма в классовой борьбе. Ему противопоставлялись массовые формы движения угнетенных классов. Сам по себе террор не только не осуждался, но превозносился как наиболее действенный способ разрешения социальных антагонизмов. Индивидуальный террор в контексте выхода на политическую арену пролетариата считался недостаточным. Мелкобуржуазному индивидуальному терроризму противопоставлялся массовый пролетарский террор.
Идеологическим клише советской историографии стали оценки, высказанные В.И. Лениным в отношении терроризма в 1902 г. в статье "Почему социал-демократия должна объявить решительную и беспощадную войну социалистам-революционерам?". Терроризм определялся в ней как скоропреходящее явление, не связанное с революционным движением масс. Вслед за В.И. Лениным советские историки констатировали, что на деле террор социалистов-революционеров является не "чем иным, как единоборством, всецело осужденным опытом истории".
В.И. Ленин, оценки которого служили директивой подходов советской историографии, был далек от того, чтобы осуждать терроризм по гуманистическим соображениям. В работе "Детская болезнь левизны в коммунизме" он писал: "Мы отвергали индивидуальный террор только по причинам целесообразности, а людей, которые способны были бы "принципиально" осуждать террор великой французской революции или вообще террор со стороны победившей революционной партии, осаждаемой буржуазией всего мира, таких людей еще Плеханов в 1900-1903 годах, когда Плеханов был марксистом и революционером, подвергал осмеянию и оплевыванию". Большевики также устраивали террористические акты, менее эффектные, но более прагматически выверенные.
Тезис о мелкобуржуазной сущности индивидуального политического террора был апробирован в советской историографии еще в начале 1920-х годов. Авторами работ, затрагивающих проблемы эсеровского и анархистского террора, выступили главным образом видные большевистские деятели, такие как А.В. Луначарский, Ю. Стеклов, А. Платонов, Я. Яковлев и др. Отличительной особенностью их трудов являлось преобладание дидактического компонента. Названные авторы не столько пытались реконструировать историческую канву, сколько полемизировали со своими оппонентами в социалистическом лагере, еще не сошедшими к тому времени с политической авансцены.
В советской историографии в период доминации школы М.Н. Покровского предпринимались неоднократные попытки объяснения феномена революционного терроризма с позиций экономического детерминизма. Преобладал тезис о том, что теракты были вызваны резким ухудшением экономического положения народных масс. В воспоминаниях о М.А. Натансоне бывший представитель партии социалистов-революционеров Г. Ульянов утверждал, что начало эсеровской пропаганды терроризма осуществлялось на фоне голода в Центральной России. Однако, если проследить хронику политических терактов, то прямой зависимости их динамики от хозяйственного положения страны не обнаруживается. Политические убийства осуществлялись в годы как экономического упадка, так и подъема. Более того, в условиях хозяйственного кризиса представители радикальных организаций начинали апеллировать к народу и соответственно отдавали приоритет в тактическом отношении массовым формам революционного движения, тогда как в годы экономического роста оставалось возлагать надежду на индивидуальные методы борьбы.
После осуждения школы М.Н. Покровского экономическое объяснение сущности политического терроризма оказалось окончательно заменено социологической интерпретацией. Терроризм определялся тактикой классовой борьбы мелкой буржуазии.
Повышенный интерес к теме провокаторства в советской историографии 1920-х годов объясним преломлением психологического стереотипа победившей стороны. После одержанной победы начались естественные, судя по опыту революции других стран, процессы поиска изменников, сведение счетов. Феномен провокаторства среди эсеровских боевиков предоставлял советским историкам прекрасную возможность в очередной раз продемонстрировать мелкобуржуазную сущность своих политических оппонентов внутри социалистического лагеря.
Советская послеоктябрьская историография развивалась под знаком "охоты на ведьм". Историки революционного движения активно включились в поиск бывших агентов царской охранки.
Иногда интересы охранных служб и террористов парадоксальным образом совпадали. Полиции, по ее корпоративным соображениям, полный разгром террористических организаций был не выгоден. При отсутствии террористической угрозы социальный, а соответственно и материальный статус охранки имели бы тенденцию к понижению. Поэтому охранные службы иногда пользовались приемами создания террористических фантомов. Естественно, что советские авторы не упускали возможности разоблачения такого рода провокаций. Уже в 1918 г. В.К. Агафонов писал об организации П.И. Рачковским в Париже лаборатории по изготовлению бомб, сведения о которой были переданы французской полиции. В результате оказалось сфабриковано следственное дело о заговоре в целях убийства Александра III во время визита того во Францию.
Первым из советских авторов использовал для изучения истории революционного терроризма архивы Департамента полиции В.К. Агафонов. Непосредственно его исследование было посвящено определению роли и места в системе органов политического сыска заграничной агентуры. Им приводились материалы о методах вербовки провокаторов в террористических организациях. В приложении к своей книге В.К. Агафонов опубликовал очерк "Евно Азеф", в котором подробно описывалась полицейская карьера руководителя эсеровской Боевой организации.
При широком ажиотаже поиска бывших секретных сотрудников охранки особо востребованными оказались материалы личного архива Л.П. Меньщикова, составленного по копиям документов Департамента полиции. В начале 1920-х годов часть документов была продана им В.Д. Бонч-Бруевичу. Остальные материалы его коллекции скупил в 1926 г. за 500 долларов Российский заграничный исторический архив в Праге. На основании источников полицейского происхождения и личных мемуаров была написана трехтомная книга Л.П. Меньщикова "Охрана и революция". Последняя часть его труда целиком посвящалась рассмотрению феномена "азефовщины". По мнению Л.П. Меньщикова, двойная игра Е.Ф. Азефа стала возможна как ввиду идеалистического отношения революционеров к террористической деятельности, так и по причине порочности розыскной практики Департамента полиции. Сам провокатор предстает в интерпретации автора довольно примитивной в моральном и интеллектуальном отношении фигурой, банальным циником и мелким эгоистом. Подготовленная Л.П. Меньшиковым в конце жизни "Черная книга русского освободительного движения", представлявшая собой комплексное изложение сведений о секретных сотрудниках Департамента полиции, так и не была опубликована. Парадигма поиска агентов царской охранки замещается в 1930-е годы поиском шпионов императорских государств.
И в постреволюционные годы общественное сознание продолжал будоражить "синдром Е.Ф. Азефа". Так, в бюллетене № 1 ЦК партии левых социалистов-революционеров, изданном в период левоэсеровского мятежа, причина убийства немецкого посла эсеровским боевиком Я.Г. Блюмкиным объяснялась следующим образом: "В распоряжение Мирбаха был прислан из Германии известный русский провокатор Азеф для организации шпионажа, опознанный партийными товарищами в Петрограде и в Москве". В действительности Е.Ф. Азеф ко времени левоэсеровского мятежа в списке живых уже не значился. Он умер 24 апреля 1918 г. в Германии. Возможно, слухи о его сотрудничестве с В. Мирбахом были связаны с последним местом работы в германском министерстве иностранных дел.
Большевистские авторы также использовали фигуру Е.Ф. Азефа для дискредитации идеологических противников. Азефовщина преподносилась не в качестве единичного инцидента, а как выражение контрреволюционной сущности эсеровского движения. Если левые эсеры уличали в связях с Е.Ф. Азефом германского посланника в России, то большевики устанавливали идеологическое преемство от него самих левых эсеров. Такая мысль проводилась, в частности, в статье Эрде "Азеф и азефовщина", написанной по горячим следам левоэсеровского мятежа. "От Азефа, - декларировалось со страниц "Известия ВЦИК", - протянулись прямые нити к партии левых эсеров", которая выступает "действительной наследницей заветов Азефа и азефовщины". "Двойниками Азефа, пробравшимися в ВЧК" назывались такие представители, как Я.Г. Блюмкин, Н. Андреев, А. Александрович, А. Попов.
Для полярного мировосприятия, которым отличается душевный склад террористов, отрицательный персонаж является отрицательным во всех своих ипостасях. Симптоматично, что наиболее уничижительные характеристики личности Е.Ф. Азефа были даны бывшей соратницей его по эсеровской БО П.С. Ивановской. "Подлая трусость", - утверждала она, - являлась основной чертой азефовского характера. Хотя, очевидно, что трус не мог бы вообще заниматься террористической деятельностью, тем более как Е.Ф. Азеф вести рискованную двойную игру между охранкой и боевиками.
Одно из наиболее обстоятельных исследований, посвященных личности Е.Ф. Азефа, было проведено А.В. Лучинской. Однако ссылки на ее работу в современной историографии азефовщины фактически отсутствуют.
Впоследствии, вплоть до середины 1980-х, фигуру Е.Ф. Азефа предпочитали обходить стороной, ограничиваясь сведениями справочного характера. Иногда указывалось, что "азефщина" была имманентно присуща ПСР. В действительности тема провокаторства Е.Ф. Азефа могла подвести к проблеме провокаторов и в большевистской среде.
Если в эмиграции авторы указывали на азефскую двойственность и противоречивость, то в советской историографии преобладала однозначная трактовка Е.Ф. Азефа как шпиона, без допущения предположения о каком-либо вкладе его в революцию. Традиция такого объяснения шла от исследования СИ. Черномордика, доказывавшего, что через Е.Ф. Азефа полиция, по сути, управляла ПСР и потому, даже вопреки своей воле, эсеры осуществляли контрреволюционную миссию.
Помимо азефовского дела, яркой иллюстрацией тезиса о связях террористов с охранкой, а соответственно о подлинной контрреволюционной сущности терроризма, стала публикация сенсационных материалов об агентурной службе убийцы П.А. Столыпина Д.Г. Богрова в Киевском и Петербургском охранных отделениях. Одними из первых архивные документы полицейского происхождения по Д.Г. Богрову были обнародованы Б. Струмилло. В его публикации убийца премьера однозначно оценивается как провокатор. Мотивом совершения теракта, полагал Б. Струмилло, являлась попытка уличенного в связях с охранкой Д.Г. Богрова реабилитировать себя в глазах товарищей. В результате, резюмирует автор, разоблаченный провокатор "вместо самоубийства, кончил убийством Столыпина".
Таким образом, через фигуру Е.Ф. Азефа проводилась дискредитация эсеров, а через Д.Г. Богрова - анархистов. Для последних же убийство реакционного премьер-министра являлось, по существу, главным вкладом в революцию. Другие предприятия анархистских террористов были несоизмеримы по масштабу. Поэтому остававшиеся в Советской России бывшие адепты анархизма стремились хотя бы частично реабилитировать Д.Г. Богрова. Конечно же, целиком отрицать после публикации соответствующих документов его сотрудничество с охранкой они не могли. Но при этом делалась оговорка, что какой бы то ни было помощи охранному отделению предоставляемые Д.Г. Богровым сведения не оказали. На следствии он скрыл подлинную картину участия анархистов в организации теракта 1 сентября. Читателю давали понять, что убийство премьер-министра осуществлялось по организованному анархистами плану. Сотрудничая с полицией, Д.Г. Богров вел игру на стороне революционеров. "Богров, - писал в своих воспоминаниях бывший лидер парижской анархисткой группы "Буревестник", фигурировавшей в следственном деле об убийстве премьера, И.С. Гроссман-Рощин, - я в этом убежден, презирал до конца хозяев политической сцены, хотя бы потому, что великолепно знал им цену. Может быть, Богрову захотелось уходя "хлопнуть дверью", да так, чтобы нарушить покой пьяно-кровожадной, дико гогочущей реакционной банды - не знаю".
Тезисы Б. Струмилло пытался также опровергнуть один из членов киевской группы анархистов Г.Б. Сандомирский. С его точки зрения, Д. Г, Богров являлся "провокатором без провокаций". Никаких партийных обвинений в провокаторстве над ним в момент совершения теракта в Киеве не довлело. Будучи одно время сотрудником охранки, он, по мнению автора, со временем пересмотрел свои взгляды. Проблема для Г.Б. Сандомирского заключалась только в выявлении факторов революционного перерождения сотрудника охранки. Д.Г. Богров, согласно его интерпретации, был "типичным героем Достоевского, у которого была "своя идея". К этой идее он позволил себе идти сложными извилистыми путями, давно осужденными революционной этикой. Разобраться в этих путях сейчас очень трудно, но уже с достоверностью можно сказать, что в худшем случае Богров был не полицейским охранником, а революционером, запутавшимся в этих сложных, "запрещенных" путях, которыми он шел неуклонно и мужественно к осуществлению "своей идеи".

Например, А. Голубков на страницах "Каторги и ссылки" иронизировал по поводу смены в канун октябрьского манифеста "оружия критики" на "критику оружия". Он вспоминал, что в центре, в отличие от провинциального Орла, эта установка приобрела реальные очертания. Организовывались мастерские для изготовления динамита, пироксилина, оболочек для бомб и т.п. Особая роль, по свидетельству А. Голубкова, отводилась Л.Б. Красину, создавшему боевую группу для обеспечения снабжения партийной организации оружием. В Москве, вспоминает он, шла открытая продажа в магазинах оружия - револьверов, маузеров, винчестеров. Сам мемуарист вел переговоры в Двинске о приобретении большой партии оружия. Стоит ли возмущаться, как это делает А. Голубков, погрому социалистов, учиненному черносотенцами в Орле. "Наступал момент, - делился он своими впечатлениями, - когда, казалось, ружья сами начинают стрелять". В период баррикадных боев в Москве мужчины миновали полицейские посты, спрятав оружие за полами пальто, а женщины - в чулках. Отсутствие массовых арестов при столь примитивных приемах конспирации А. Голубков относил на счет растерянности и неорганизованности полиции. Другим техническим аспектам опыта декабрьских боев в Москве является констатация мемуаристом особого значения высотных зданий как при реализации, так и при предотвращении террористических актов. По ироническому замечанию А. Голубкова, в этом и заключалась миссия церкви в революции. На значительной части московских церквей и колоколен размещались пулеметные гнезда.
Информацию о широкомасштабных закупках оружия динамитов, производимых социал-демократами в Европе в период революции 19051907 гг., свидетельствовал изданный в 1925 г. сборник статей и воспоминаний "Боевая группа при ЦК РСДРП ". Сообщалось, к примеру, что некоторые германские оружейные предприятия, ориентируясь на российский революционный рынок, существенно увеличили выпуск производимой продукции.
Характерный эпизод из биографии культовой фигуры большевистского подполья Камо привел в брошюре посвященной Боевой группе при ЦК РСДРП СМ. Познер. Во время одного оживленного спора по аграрному вопросу представителя большевистской партии с меньшевиком боевик предложил своему товарищу: "Что ты с ним ругаешься? Давай я его зарежу". В свете последующих политических репрессий в Советской России Камо был недалек от определения большевистского курса "дискуссии" с оппонентами.
Как известно, для террористических групп характерны авторитарные принципы руководства. По своей психологической парадигме они изоморфны тоталитарным сектам. Поэтому механизмы вывода человека из террористической семиосферы могут быть смоделированы исходя из опыта реабилитации бывших сектантов. Интересно было бы посмотреть на процесс формирования культа вождя в советском обществе через призму ментальности революционных террористов. Литература 1920-х годов предоставляет в этом отношении довольно богатый материал. Боевики, утверждала Т.И. Вулих, ставили авторитет В.И. Ленина выше партии. "Они бы пошли за Лениным даже против всей партии, несмотря на их верность ей", - писала революционерка о кавказских боевиках.
Определенные элементы историографического плюрализма в вопросе о терроре сохранялись до начала 1930-х годов. На страницах "Каторги и ссылки" могли помещать свои воспоминания не только ортодоксальные большевики, но и бывшие представители иных политических партий. Один из них - член Боевой организации эсеров С. Басов-Верхоянцев. Он вспоминал, в частности, о весьма интересном эпизоде: еще за три дня до "кровавого воскресенья" по царской ставке в Петербурге был произведен пушечный выстрел. Впрочем, вопрос о том, кто стрелял, остался невыясненным. Но если выстрел имел террористическую подоплеку, то требует корректировки сама хронология революционной динамики в 1905 г. Революция готовилась еще до событий 9 января, а потому не вполне правомерно говорить о ее стихийности, выраженной в рефлексии народного разочарования в справедливости царской власти. Между прочим, С. Басов-Верхоянцов сообщал, что в подготовке гапоновского народного шествия к царю принимали активное участие и эсеры, предполагавшие направить мирное движение в революционное русло. Большие надежды на Г. Гапона в качестве катализатора революции, по свидетельству мемуариста, возлагал, в частности, видный эсеровский боевик М. Швейцер. Показательно, что в преддверии "кровавого воскресенья" Боевой организации эсеров было поручено осуществление целой серии громких террористических актов. Первым на очереди находился министр юстиции Муравьев. При прочтении воспоминаний С. Басова-Верхоянцева создается впечатление, что революционное подполье ожидало каких-то экстраординарных событий 9 января. Возможно, поэтому пушечный выстрел 6 января имел провоцирующий смысл, предопределяя враждебное отношение властей к последующей через три дня затем демонстрации.
Начало революции еще более расширило горизонты террористической программы "Ну, вот, - воспроизводил С. Басов-Верхоянцев собственные слова, сказанные им М. Швейцеру сразу же после драмы "кровавого воскресенья" - Подумайте только, какой это будет ответ: сегодня Фулон, через день-два Муравьев, как у нас намечено. А там еще кто-нибудь. Может быть, сам царь. А Москва, Киев!". Бывший эсеровский боевик подтверждает, что подготовка покушения на Николая II действительно проводилась. Непосредственную разработку вопроса о цареубийстве вела в то время член Боевой организации Т. Леонтьева. Ведущим психологическим мотивом обращения к терроризму С. Басов-Верхоянцев определяет чувство мести. По соображениям революционного возмездия устанавливался круг лиц, предназначенных стать жертвами террористических актов.
Правда, условием времени стала необходимость автора покаяться в своем эсеровском прошлом. Но, называя эсеров "приспешниками мирового капитала", он в то же время пытался реабилитировать моральную сторону эсеровского терроризма. Эсеровские боевики были представлены наивными романтиками, обольщенными внешней броскостью псевдосоциалистической, а на поверку мелкобуржуазной программой ПСР. "Обольщала, - оправдывался он, - возможность немедленно же вступить в рукопашную с представителями ненавистного строя. Рассуждали так: когда-то еще организуется рабочая революционная армия. А тут коротко: ухватил любого царского сатрапа - и о земь" - Уже повержены Боголюбов, Сипягин, Богданович, Плеве. Наивно рассчитывали террористическими актами ускорить надвигающуюся революцию. Боевики - обреченные люди. Их мечта - как можно скорее отдать свою жизнь в бою за свободу". .
Для семиосферы революционного подполья стирание граней с уголовным миром было неприемлемо. Хотя революционер-экспроприатор мало чем отличался от тривиального уголовника, но категорически отказывался это признавать. История царской тюрьмы обладает многочисленными примерами кровавых войн между уголовными и политическими. Характерно, что верх в этих столкновениях часто оказывался на стороне политкаторжан.
Первоначально даже советские авторы, памятуя о прежнем единстве политических, воздерживались от сравнений террористов с уголовниками. Но уже в 1926 г. А. Локерман, сам некогда являвшийся революционным боевиком, признавал, что новая генерация террористов-экспроприаторов была по своим моральным установкам и поведенческим стереотипам весьма близка к уголовному миру.
Накопленный практический материал о вооруженной борьбе в период революции 1905-1907 гг. позволяет классифицировать ее в качестве апогея развития российского терроризма. Террористический компонент неизменно присутствовал, а зачастую и доминировал в ней на каждом из этапов. Ведь даже лейтмотивом декабрьских боев в Москве стали диверсионные действия боевых групп, а не баталии в собственном смысле слова. Классические баррикадные сражения имели место лишь на Пресне.
Имелись свидетельства о той или иной степени причастности к терроризму едва ли не всех ведущих оппозиционных общественных организаций. С.Я. Елпатьевский и Н. Осипович восстанавливали картину всеобщего ликования интеллигенции вне зависимости от партийной принадлежности в связи с убийством эсерами К.В. Плеве.
В 1920-е годы в советской историографии еще довольно много внимания уделялось персоналиям, представлявшим террористический спектр общественного движения. Так, в 1925 г. был выпущен сборник писем убийцы К.В. Плеве эсеровского боевика Е. Сазонова к родным, открывавшийся вступительной статьей Б.П. Козьмина. Автор пытался реконструировать нравственный облик террориста. Для последующих поколений советских исследователей биографический ракурс рассмотрения темы революционного терроризма был неприемлем ввиду возможной при таком жанре тенденции романтизации образа боевиков.
В публикациях 1920-х годов в неожиданно для восприятия последующих лет террористическом свете предстает ряд видных большевистских лидеров. Обнаруживалась причастность к терактам и экспроприаторской деятельности многих из тех, кто в последующие годы был канонизирован как партийный идеолог. Деяния же, связанные с убийствами и грабежами, могли, естественно, бросить тень на культивируемый образ. Непосредственным организатором крупнейших террористических операций большевиков называют в этих публикациях члена ЦК, создателя Боевой технической группы Л.Б. Красина. Обстоятельства террористического прошлого видного большевистского идеолога Емельяна Ярославского восстанавливал его бывший соратник по Боевой организации Петербургского комитета РСДРП В.К. Воробьев. Сообщалось множество подробностей террористической деятельности М.М. Литвинова. И.М. Мошинский приводил факты террористического прошлого Ф.Э. Дзержинского. О. Баренцева писала об участии М.В. Фрунзе в покушении на убийство урядника. В. Бонч-Бруевич вспоминал о поддержке А.В. Луначарскими его плана похищения "парочки великих князей" во время декабрьского вооруженного восстания 1905 г. Выдвигался даже план, целью которого было похитить самого Николая II из его резиденции в Петергофе. Только категорический запрет на осуществление такого замысла В.И. Лениным предотвратил его реализацию. В Петербургском комитете большевиков обсуждалось также предложение похитить пушку из двора гвардейского флотского экипажа и, в случае начала беспорядков стрелять из нее по Зимнему дворцу. По свидетельству Г. Мызгина, в Екатеринбурге члены боевого отряда большевиков, возглавляемого Я.М. Свердловым, постоянно терроризировали сторонников "черной сотни", убивая их при первой представившейся возможности. В статье А.А. Биценко сообщалось о сотрудничестве с большевистскими и эсеровскими террористическими организациями A. M. Горького. СМ. Познер и Н.М. Ростов описывали теракт, совершенный в 1906 г. по постановлению Петербургского комитета большевиков в трактире "Тверь", где собирались монархически настроенные рабочие судостроительных заводов. Террористы бросили внутрь помещения три бомбы, а когда уцелевшие посетители трактира пытались выбежать из здания, открыли по ним стрельбу из револьверов. Причем и СМ. Познер, и Н.М. Ростов, оценивали данное деяние как проявление революционного героизма. А. Белобородов, оперируя уральским материалом, представил широкую палитру терактов большевиков, совершенных против владельцев фабрик, управляющих и полицейских. Марцинковский же свидетельствовал, что зачастую жертвами терактов становились и рабочие, отказывавшиеся поддерживать забастовки, бойкоты и другие проявления пролетарского протеста. Имелись случаи смертных казней штрейкбрехеров. Марциновский описывал эпизод, когда во время стачки большевики изгоняли людей со своих рабочих мест при помощи специальных вонючих бомб. Басалыго приводил шокирующие, по меркам современной электоральной культуры, подробности вооруженных нападений большевиков на избирательные участки с конфискацией и уничтожением официальных протоколов результатов голосований. П. Никифоров сообщал о специфической практике региональных большевистских групп по ведению издательской деятельности, когда с целью размножения революционных листовок и газет ими осуществлялись вооруженные захваты типографий.
Понятное дело, что террористические аспекты деятельности большевистской партии были нежелательны в свете выработки идеологического канона. О большинстве публикаций 1920 - начала 1930-х годов попросту забыли.
Характерно, что о террористическом прошлом И.В. Сталина даже в 1920-е годы авторы воспоминаний о революционных событиях на Кавказе предпочитали не распространяться.
Фактически забытыми впоследствии оказались исследования и мемуары 1920 - начала 1930-х годов, реконструирующие региональный аспект истории терроризма. Между тем, по сути, все горячие точки на карте российского терроризма были в этот период достаточно точно сфокусированы. В последующие десятилетия революционная историческая регионалистика развивалась преимущественно в фарватере изучения массовых форм общественной борьбы.
В отличие от работ последующего историографического периода, в исторической литературе 1920-х годов, посвященной эсеровскому терроризму, центральная Боевая организация эсеров не заслоняла собой региональные террористические группы - летучие отряды и боевые дружины.
Более упрощенно трактовался вопрос об идеологии революционного терроризма. Было высказано мнение, что вообще о какой бы то ни было идеологической платформе революционного терроризма говорить не приходится. По ироничному свидетельству А. Биценко, "что ни с. - р., то или особый оттенок в теоретическом обосновании программы и тактики и, в частности, террора, или же вовсе совсем особое, такое своеобразное миросозерцание с вытекающим из него своим обоснованием деятельности".
Мировоззренческой основой терроризма советские историки определяли свойственный для интеллигенции буржуазный индивидуализм. Широкие возможности для изобличения индивидуалистической морали террористов предоставляли им художественные произведения Б.В. Савинкова. Характерно, что они однозначно оценивались как автобиографическая реминисценция. Так, М. Горбунов опубликовал на страницах "Каторги и ссылки" статью "Савинков как мемуарист", где в качестве мемуаров рассматривал главным образом его романы "Конь бледный" и "То, чего не было". Сам же Б.В. Савинков, как известно, долгое время отрицал автобиографичность своих литературных произведений.
"Конь Бледный" создал Б.В. Савинкову репутацию оплевывателя революции, претендующего на роль сверхчеловека. Раздавались голоса, требующие исключения его из партии. Но следует учитывать, что художественные произведения не есть документальный источник. Ряд литературоведов указывали на влияние на творчество В. Ропшина полифонического стиля Ф.М. Достоевского с его раздвоенными личностями и Д.С. Мережковского с заимствованием библейской, эсхатологической символики. Кроме того, Б.В. Савинков писал свои произведения после отступления революции и разоблачения Е.Ф. Азефа. Послереволюционная меланхолия Б.В. Савинкова была ретроспективно перенесена в прошлое и исказила образ эсера-боевика революционной эпохи. Критика произведений Б.В. Савинкова как исторического источника предпринималась в 1920-е годы Н.С. Тютчевым и Е.С. Колесовым. Вывод Н.С. Тютчева гласил: "Воспоминания Савинкова "менее всего могут претендовать на значение как история партии". Но данная критическая интерпретация не учитывалась в последующей отечественной историографии.
Как правило, исследователи обращали внимание на кавалергардские, бретерские замашки Б.В. Савинкова, распутный и мотовской образ жизни, дискредитировавший революционное подполье. Об этом свидетельствовали его партийные соратники. По словам М. Горбунова, "глубокая социальная индифферентность и растущий эгоцентризм постепенно стали его отличительными чертами В противоречии с тем, что ожидалось от революционера, вовсе не народ или массы, а раздутое или требующее самовыражения "я" этого "искателя приключений" диктовало его действия".
В различных исторических культурах террористы-смертники идут на самопожертвование, будучи уверенными в существовании потустороннего бытия. Совершение террористического акта предполагает соответствующее загробное воздание. Судя по всему, глубоко верующими, при разном понимании смысла религиозного учения, являлись и многие представители революционного террора в России. Без учета религиозного фактора невозможно понять генезис русского террора. Между тем в советской историографии он, вопреки всем имеющимся свидетельствам, старательно ретушировался. Герои революционного подполья преподносились советскими историками в качестве атеистов. М.И. Гернет, в частности, сообщал об отказе многих из осужденных на казнь террористов принимать священника.
Начало процесса коллективизации, - как окончательный разрыв с принципами аграрной программы социалистов-революционеров "о социализации земли", - предполагало организацию новой антиэсеровской кампании в печати. Наряду с программой решения земельного вопроса, критике, естественно, подвергалась террористическая тактика ПСР. Хрестоматийной для советской историографии в этом отношении стала книга СИ. Черномордика "Эсеры". Терроризм классифицировался в ней как главное средство борьбы социалистов-революционеров. В противоречии с хроникой фактов переход эсеров к террористической тактике датировался преддверием Первой русской революции, что отражало растерянность мелкобуржуазных слоев общества перед надвигающейся бурей. СИ. Черномор-дик преувеличивал степень осведомленности и влияние Департамента полиции через систему провокаторов на террористические организации. Так, утверждал он, охранка через Е.Ф. Азефа по существу руководила Боевой организацией эсеров. Данный тезис, по-видимому, потребовался автору для обоснования контрреволюционной сущности мелкобуржуазных партий.
Согласно установленной с 1930-х годов периодизации народничество в своем развитии прошло три основные этапа: 1 - революционные демократы-шестидесятники; 2 - революционное народничество 70-х годов XIX в.; 3 - либеральное народничество 1880-1890-х годов. Какое место при этой классификации отводилось эсеровским террористам? Первоначально эсеры объявлялись политическими преемниками либеральных народников. А поскольку последние оценивались как реакционеры, выразители интересов кулачества, клеветники марксизма и пролетариата и даже как сторонники сохранения крепостного права, то такие же оценки перенеслись и на ПСР. Абсурдное по своей сути положение о либеральных террористах стало тем не менее историографическим догматом.
Издание немногочисленной литературы 1930-х годов по истории революционного терроризма характеризует парадоксальная ситуация, выражавшаяся в заимствовании советскими историками аргументов меньшевистской критики эсеров. "Цитаты заменяли доказательства, ярлыки - факты. И неизбежный казус: яростно бичуя меньшевизм, авторы, вслед за каноническим творением, повторяли меньшевистские оценки", - писал впоследствии видный историк эсеровского движения М.И. Леонов.
Стагнация дальнейшего развития изучения истории российского революционного терроризма была предопределена письмом И.В. Сталина в журнал "Пролетарская революция" и публикацией "Краткого курса истории ВКП". Суть идеологической позиции сводилась к двум тезисам:
1) единственной партией, нуждающейся в изучении, является ВКП;
2) все остальные партии - реакционны и консервативны как по своему составу, программным документам, так и по той роли, которую они сыграли в истории России. А потому нет надобности в их специальном исследовании и освещении в литературе".
Единственной партией, историю которой допускалось легально изучать, являлась ВКП. По мнению В.Ф. Антонова, запрет И.В. Сталина на изучение истории народовольцев и социалистов-революционеров был связан с намерением вытравить из народной памяти образ террориста-мстителя, который мог бы стать образцом для подражания людям, недовольным режимом. В редких работах по истории ПСР сталинской эпохи Э. Генкиной, А. Агарева, П. Соболевой эсеры были представлены как скрытые, а потому и более опасные контрреволюционеры, как кулацкая партия, с которыми большевики не допускали никаких компромиссов.
После убийства СМ. Кирова изучение истории революционного терроризма было на долгие годы табуизировано. Вызывало опасение, что у террористов могут найтись подражатели. Упоминания о прежде культивируемых героях террористического движения Е. С Сазонове и И.П. Каляеве исчезают со страниц советской печати. Характерно замечание И.В. Сталина на снятый по мотивам теракта против СМ. Кирова фильм "Великий гражданин" по сценарию М. Болыпинцова, М. Блейма и Ф. Эрмлера: "Портрет Желябова нужно удалить: не аналогии между террористами-пигмеями из лагеря зиновьевцев и троцкистов и революционером Желябовым".
Публикации по истории индивидуального террора продолжались вплоть до рокового 1935 г. Одним из последних крупных изданий по этой проблеме до установления негласного запрета на ее освещение стала книга "Первая боевая организация большевиков 1905-1907". Из нее небезынтересно было, к примеру, узнать, что основные базы подготовки боевиков располагались в Финляндии. При учете данного обстоятельства становится понятным столыпинский курс ограничения финских автономных прав. Он, выражаясь современным языком, имел контртеррористическую направленность.
Наиболее заметным явлением в историографии революционного терроризма 1940-х годов стал фундаментальный труд М.Н. Гернета "История царской тюрьмы". Канва изложения невольно подводила читателя к сравнению старорежимной и сталинской пенитенциарной системы. У них обнаруживались явные признаки исторического преемства. Однако контекст установления временного моратория на применение смертной казни в СССР обусловливал благожелательное отношение цензуры к монографии М.Н. Гернета. За публикацию первых двух томов "История царской тюрьмы" в 1947 г. постановлением Совета Министров автор удостоился звания лауреата Сталинской премии.
Хотя проблема терроризма вовсе не составляла тематику гернетовского исследования, определенные аспекты в террористической составляющей русского общественного движения получили опосредованное освещение. И это неудивительно ввиду того обстоятельства, что арестованные террористы непременно оказывались узниками наиболее одиозных царских тюрем. Будучи людьми с особой, эксцентричной психикой, они, пребывая в заключении, весьма часто оказывались в эпицентре внутритюремных скандалов. Ряд реконструированных М.Н. Гернетом следственных дел был посвящен революционным террористическим группам начала XX в., таким как Боевая организация при Рижском комитете РСДРП или Боевая организация при Петербургском комитете РСДРП. Попутно обнаруживалось, что не только неонародники или анархисты, но и большевики принимали активное участие в терроре. Из выявленных М.Н. Гернетом 32-х узников Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, принадлежавших к социал-демократам, 18 оказались осуждены за членство в боевых или военных организациях РСДРП. Основным концептуальным положением работы М.Н. Гернета являлся тезис об историческом процессе омассовления состава политических заключенных, что отражало динамику возрастания революционной активности народных масс. Революция 1905 года стала рубежом перехода от групповой ротации политкаторжан к всесословной. Она подвела черту под террористическим периодом русского освободительного движения. Хотя теракты по-прежнему продолжали осуществляться, они уже сошли с авансцены классовой борьбы. Обращает на себя внимание отличие гернетовской периодизации от ортодоксальной, согласно которой наступление пролетарского этапа освободительного движения в России связывалось с учреждением ленинского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса". Допускаемые в "Истории царской тюрьмы" некоторые неточности объяснимы тем, что ко времени написания монографии автор полностью потерял зрение и создавал свой труд под диктовку. Для отечественной историографии публикация работы М.Н. Гернета имели значение первой бреши в снятии табу с научной разработки тематики терроризма.
Для проведения исследований по истории терроризма периода Первой русской революции в условиях советского цензурирования историки шли на терминологическую подмену. Термины "аграрный" или "экономический террор" замещались дефиницией "партизанское движение". Если слово "террорист" вызывало у советских идеологических цензоров отторжение, то слово "партизан" вызвало вполне положительную реакцию. В действительности зачастую речь шла об одном и том же. Именно посредством такого терминологического приема стало возможным изучение революционного терроризма на национальных окраинах Российской империи. В частности, довольно подробное освещение получило экспроприационное движение "лесных братьев" в Латвии.
Первые отряды Лесных братьев создаются в январе 1906 г. на основе боевых дружин ЛСДРП и ЛСД в целях сопротивления карательным экзекуциям. Мартовская конференция ЛСДРП официально поддерживает данную форму борьбы. Проводится обучение партизан военному делу, налаживается производство бомб и холодного оружия, члены ЦК ЛСДРП Ф. Грининь и Я. Лутер организуют закупку в Бельгии, Германии и Швейцарии огнестрельного оружия и динамита, переправленного в распоряжение Лесных братьев. По неполным данным, Лесные братья вели борьбу в 91 волости Курляндской, 84 - Лифляндской и 9 - Витебской губерний.
Партизанские группы обычно насчитывали 10-15 чел., прием новобранцев осуществлялся с согласия всей организации и с утверждения местного социал-демократического центра. Первоначально Лесные братья отрицательно относились к конфискациям, предпочитая систему, когда каждый усадьбовладелец платил налог на содержание их отрядов, но затем перешли к экспроприаторской практике. Лесные братья совершали убийства участников карательных экспедиций, представителей полиции, сил самообороны, помещиков, серых баронов, предпринимали налеты на волостные правления, почтовые и телеграфные отделения, организовывали диверсии на железных дорогах, сжигали замки, корчмы и винные лавки, усадьбы и хозяйственные постройки помещиков, убранное для них сено, конфисковывали оружие и деньги. Конфискованные деньги партизаны вносили в кассы социал-демократических организаций. Закрытие церквей и винных лавок осуществлялось под предлогом имевших место фактов неумышленного предательства и выдачи Лесных братьев во время исповедей и при нахождении в нетрезвом состоянии. В центральном органе ЛСДРП "Цине" и листовках Лесных братьев регулярно публиковались списки разоблаченных агентов и предателей, над многими из которых, в том числе над некоторыми пасторами, производились расправы. Всего, по неполным данным генерал-губернатора правления, с апреля по 15 ноября 1906 г. в Курляндской и Лифляндской губерниях было совершено 643 партизанских выступления, из них 211 вооруженных нападений, 372 налета на волостные управления, почтовые и телеграфные конторы, корчмы и казенные винные лавки, 57 поджогов, 3 повреждения телеграфа.
По мнению А. Гейфман, невнимание советской историографии к теме революционного терроризма периода правления Николая II объясняется пренебрежением к проигравшим, т.е. всем политическим партиям, кроме большевистской. Поскольку же террористическая деятельность была связана главным образом с эсерами и анархистами, она и не получила должного исследовательского внимания.