Кончина императора Мануила и тираническое правление Андроника

Тем временем Константинополь сделался театром ужаснейших событий, которые могли напомнить эпоху римского Тиберия. Жизненные силы, которые влили в одряхлевшую империю три великих Комнена, иссякли со смертью императора Мануила, последовавшей 24 сентября 1180 года. При кончине этого достойного удивления государя его восхвалитель Евстафий мог воскликнуть, что великое царственное солнце закатилось и земля лишь освещается померкшей луной; так ему представлялась красавица вдовствующая императрица Мария Антиохийская, накинувшая на себя монашеское покрывало. Тем не менее Мария правила государством за несовершеннолетнего своего сына Алексея, совместно со своим любимцем протосебастом того же имени, и опиралась на переселившихся в Константинополь латинцев из Пизы, Генуи и Венеции, численность которых тогда уже достигала, пожалуй, 60 000 человек. Противная партия вызвала в столицу из Малой Азии прославившегося своими приключениями и дикими страстями Андроника Комнена, внука Алексея I. Он овладел властью весной 1182 г. При этом перевороте пафлагонские его войска и столичные греки, разгоряченные национальною ненавистью против чужеземных переселенцев, совершили над ними ужасную кровавую расправу. Ненависть эта, впрочем, понятна. Еще Мануил I принужден был изгнать венецианцев из столицы и из империи, и Киннам, сообщающий это известие, по этому поводу описывает невыносимую заносчивость этих «бродяг и нищих, которые свили гнездо в Ромейском царстве». Франки в Константинополе целыми тысячами были зарублены или обращены в рабство, а обиталища их и церкви сожжены, имущество же их разграблено. Впрочем, в свою очередь, и латинцы отомстили не менее жестоко, и, как справедливо заметил Евстафий, от константинопольского избиения латинцев и пошли все дальнейшие беды для Византии. В сентябре 1184 г. Андроник вступил на престол единодержавным государем, изведя царственную свою невестку и ее сына. Преисполненный злодеяний, купающийся в крови тиран Андроник, однако же, оказался способен на великие политические замыслы и был истым Цезарем Борджия Византийской империи.
Год спустя отомстили норманны за постигшее их избиение, когда король Вильгельм II Сицилийский, поощряемый ко вмешательству в дела Византии партией, враждебной Андронику, принялся опять за осуществление замыслов своих предков на Востоке. Сицилийцы с двумястами кораблей и значительным сухопутным войском осадили богатый торговый город Фессалоники, 24 августа 1185 г. взяли его штурмом и более чем с турецкой жестокостью ограбили и вырезали население. Свидетелем этих ужасов, а затем и их уврачевателем явился благородный архиепископ Евстафий. Но что же могло ожидать несчастный Константинополь в тот день, когда бы на самую столицу обрушилась вся мстительность латинян?
Греция на сей раз, правда, избегла норманнской ярости, но тем не менее сильно была истощена вербовкой войск, сбором корабельной подати и вымогательствами императорских правителей. При все более усиливавшихся притеснениях, падении государственной власти и возраставшем произволе провинциальных правителей Михаил Акоминат пытался облегчить по возможности бедственность Афин. Уже и при Мануиле страдания населения во всех частях империи стали тягостными, когда император для покрытия издержек, вызванных войнами против сербов, венгров и турок, обложил провинции не только налогами, но затеял пагубное нововведение — содержание войск, которые дотоле довольствовались от казны, возложить на города и селения в виде натуральной повинности. Войска, уполномочиваемые на то особыми императорскими грамотами, вторгались в города и села, отымали у граждан и поселян плоды их трудов и даже всю их собственность, так что местные жители обращались чуть ли не в их рабов или же спасались бегством, либо сами наконец вступали в ряды воинов.
Стратеги, преторы и пропреторы Эллады и Пелопоннеса (в ту эпоху обе фемы были объединены в административном отношении в одну область) заняли там такое влиятельное положение, какое прежде принадлежало разве равеннским экзархам. Они содержали целый двор военных и гражданских чинов, которые все содержались за счет провинции Немногие из этих властителей завоевали себе любовь у эллинов, как, напр., милосердый и справедливый Алексей Бриенний Комнен, сын цезаря Никифора и принцессы Анны, который правил греческими городами после 1156 г.; большая же часть правителей, по выражению архиепископа Михаила Акомината, рассеивала над Грецией яд сущей погибели, как некогда над Фессалией спасавшаяся бегством Медея.
Этих-то императорских наместников местные епископы приветствовали при первоначальном прибытии их в провинции или при поездках их по краю обычными тогда широковещательными хвалебными речами. Тут до небес превозносились доблести наместников, и каждый из них описывался чуть ли не желанным всей Грецией мессией. В своем Encomium'e, обращенном к Никифору Прозуху, претору Эллады и Пелопоннеса, прибывшему в Афины, когда Андроник I был еще только соправителем юного Алексея, Акоминат взывал к нему со льстивыми словами: «Моя Аттика и некогда золотой град Афины принимают тебя за дар, вымоленный у богов». Тут оратор заставляет уже Афины самолично обратиться с речью к претору, пуская в ход ту же риторическую фигуру, какую Симмах и другие римские ораторы последней императорской эпохи употребляли относительно «престарелой Roma» или с какой еще позднее народный трибун Кола ди Риенцо и Петрарка обращались от имени «печальной вдовицы» к римским властителям.
«Ты видишь, — так вещали в 1183 г. несчастные Афины, — как меня, некогда прославленный изо всех городов, истребило время. К тому немногому, что безжалостное время от меня оставило, присоединились многие бедствия. Я превратилась в ничтожное опустелое местечко, которое пользуется известностью лишь по своему имени да по древним почтенным развалинам. Я, несчастная, некогда была матерью всяческой мудрости, настави-тельницей во всех добродетелях. Я во многих боях, и сухопутных и морских, побеждала персов, а теперь надо мной берут верх и немногие разбойничьи барки, и все мои приморские поселения подвергаются разграблению. Я испила до дна чашу из рук Господних и изнемогаю от голода, жажды и нищеты. Бедствия внутренние и внешние терзают меня; меч морских разбойников и страх перед сборщиками податей соделывают меня бездетной. Протяни же мне, поверженной во прах, руку, влей в меня, умирающую, новую жизнь, дабы я сопричислила тебя к сонму Фе-мистоклов, Мильтиадов и праведных Аристидов».
Остроумный епископ возымел счастливую мысль напомнить стратегу и о том, что в древних Афинах был воздвигнут алтарь милосердию, и вот он усовещивает его восстановить таковой ныне вновь. Акоминат заключил речь вознесением молитвы к Богоматери Деве, которую наименовал спасительницею Афин; а таковой у афинян была Приснодева Мария, или Атениотисса, подобно тому, как средневековые римляне своим заступником почитали апостола Петра.
Как и в эпоху Юстиниана, греческие епископы занимали по отношению к государству столь влиятельное по самому установлению законов положение, что являлись естественными заступниками и ходатаями за свои городские общины. Если бы сохранились послания епископов коринфского, фиванского и новопатрейского, то весьма вероятно, и в них отмечены были бы те же жалобы. По смерти благородного Евстафия Акоминат влагает в уста несчастного города Фессалоники скорбь о том, что так как великий пастырь уже перестал его охранять, то отныне осиротелые Фессалоники обречены сделаться добычей для сборщиков податей, этих зверей, пожирающих человечество.
С подобными же жалобами обратился и архиепископ Михаил к новому претору Дримису, когда тот посетил Афины. Он сравнил его с основателем города Тесеем, ибо население, благодаря отсутствию средств к пропитанию и выселениям, настолько поредело, что Афины требуют как бы основания заново через привлечение новых поселенцев. Уже в первом своем письме из Афин Михаил сравнивал голодающее население города с птенцами, странствующими с места на место в поисках корма. Время, так говорил архиепископ претору, похитило у Афин все, даже язык. Увы! Лишилась ныне языка матерь мудрости, которая некогда весь мир пополняла славой своей стоической и перипатетической школы. Онемел тот град, где Перикл носил прозвище Олимпийского, где Демосфен, Лисий, Ксенофонт и Исократ побеждали самих граций и сирен! И сам он, архиепископ, чувствует себя несчастным в пустоте афинской. Сидя на скалистой твердыне, он внимает эхо, которое приносит ему только пустой отзвук собственных его слов. Не говоря уже о погибшем великолепии давнишней старины, Афины утратили самую даже внешность города. «Стены низвержены, дома распались, поселянин пашет там, где были некогда жилища; как некогда Фивы терпели обиды от македонцев, так Афины страждут от опустошителей. С большим еще варварством, чем персы, время и его союзник, зависть, разрушили счастье Афин». Архиепископ повторяет слова пророка о Вавилоне: «Не стада в нем пасутся, но лишь дикие звери; привидения живут в нем, а в его чертогах обитают скорпионы и ежи».
Затем речь Акомината переходит в напыщенное восхваление императора Андроника. Страшный властолюбец, Протей, принимавший бесчисленные формы, по выражению Евстафия, Андроник, однако же, в некоторых отношениях заслужил от народа признательность. Он щадил народ и обуздывал его угнетателей — коварных стяжательных вельмож; он кровавой рукой, словно ангел смерти, косил дворянские роды, чтобы создать простор мещанскому и сельскому сословию, и в его время, по признанию историка Никиты Акомината, действительно расцвели города, а поля стали приносить урожаи. Андроник мог бы сделаться преобразователем империи, если бы только разлагающийся ее организм вообще доступен был исцелению
А между тем вследствие опустошения Фессалоник норманнами, которые затем стали угрожать и Константинополю, Андроник Комнен 12 сентября 1185 г. подвергся ужасной кончине во время дворцового переворота. С ним в Византии угасла покрывшая себя славой династия Комненов, а вскоре последовали совершенно нежданно события, повергшие империю в беззащитность и сделавшие ее добычей франков.
Как некогда папа Григорий Великий в силу дипломатических расчетов введен был собственными выгодами в искушение подольститься к убийце императора Маврикия, порочному Фоке, так теперь горькая необходимость заставила и архиепископа Михаила Акомината превознести до небес убийцу и преемника Андроника, недостойного Исаака Ангела, которого он и именует ангелом-избавителем и освободителем мира. Архиепископ сравнивал Исаака Ангела даже с Гармодием и Аристогитоном. Впечатление деяния этих давних избавителей родины от гнета тирании было настолько могущественно и непреходяще, что еще в XII в. праведный афинский архиепископ находил уместным торжественно превозносить их доблесть; впрочем, Акоминат теперь выискивал и в мифологии, и в Библии всевозможные ужасные образы, чтобы заклеймить сравнениями с этими чудовищами того самого Андроника, которого некогда приравнивал царю Соломону. Со стыдом взираешь на эти византийские пятна, грязящие вообще чистый облик благородного иерарха.
В начале 1187 г. Акоминат самолично отправился в Константинополь в качестве представителя Афин, чтобы принести новому государю поздравления по случаю победы, одержанной над норманнами в Фессалии, хотя, впрочем, Исаак Ангел тут был ни при чем, ибо честь этого подвига всецело принадлежала храброму военачальнику Бранасу. Таким образом, страшный разгром Фессалоник был отомщен истреблением сицилийского сухопутного войска, Константинополь, угрожаемый и этим войском, и норманнским флотом, был освобожден, а Исаак Ангел по случайному счастью увенчан незаслуженно лаврами.
Обычай обращаться к императорам с похвальным словом перешел от императорского Рима в Византию, как особый отдел античного ораторского искусства, но выродился здесь в Широковещательность, свойственную литературе, приходящей в упадок. Если ныне подобные трубные гласы придворной лести и кажутся нам отвратительными, то они нимало не возмущали греков той эпохи, ибо являлись формальностью, вполне отвечавшей требованиям тогдашнего слога.
Прославление деспотизма в официальном обращении к сенату со стороны придворных поэтов и ораторов удержалось в течение всего существования греческого царства, как ораторская прикраса рабьего и пышного восточного церемониала, каким окружила себя императорская власть. Бесстыдная хвалебная речь, с которой Никифор Грегорас еще в XIV в. обращался к императору Андронику II Палеологу, не может теперь нам не казаться смешной, а между тем названный и в свое время славившийся философ эту речь с горделивым сознанием включил, как образец ораторского искусства, в свой исторический труд. Точно так же бесстыдны были и речи Михаила Пселла в прославление императора Константина Мономаха, к которому он с самого начала взывает «О, император солнце!», а равно и другие «энкомии» того же прославленного философа, написанные в честь Романа-Диогена Ведь и такой почтенный правдолюбец, каким был Евстафий, и он даже впадал в тот же византийский тон, как это доказывает его речь к Михаилу I, сочиненная, когда Евстафий был избран в митрополиты мирские. Не обезображивайся надгробная речь, произнесенная знаменитым фессалоникийским епископом в честь того же императора, набором широковещательных слов, она и в наших глазах могла бы служить образцом ораторского искусства, а в сущности она нисколько по напыщенности не отличается от речей его же ученика, Михаила Акомина-та. Впрочем, и Михаил имел храбрость в речи, обращенной к Исааку Ангелу, повторить жалобы о бедственности города Афин, который дошел до полной нищеты и не мог даже поднести императору обычный приветственный дар, т. е. золотой венец.
Десять лет процарствовал гуляка Исаак Ангел на беду греческого царства, которое впало в прежние бессилие и испорченность. Враждебные народы на Востоке и с Дунайской области, которых Комнены сдерживали своей мощной рукой, теперь выродились в грозную силу. В то время как сельджукские турки проникали в Малой Азии все дальше на запад и пытались достигнуть Геллеспонта, на Балканском полуострове опять возникли два воинственных славянских государства. Сербов еще в 1160 г. краль Стефан Неманья объединил в особое царство, которое от своей столицы Расса (Новый Базар) получило наименование Расции. В 1186 г. возмутились между Дунаем и Балканами болгары, доведенные до отчаяния невыносимым гнетом налогов. Они соединились с дако-романскими племенами валахов в Фессалии и восстановили царство Самуила под главенством царя Асана. Столицей их сделалось Тырново.
На предпринятом против этого народа военном походе и утратил Исаак Ангел в апреле 1195 г. владычество. Собственный брат изменил ему, пленил его, ослепил и заточил совместно с сыном в Константинополе, а сам вступил на престол под именем Алексея III.
К новому императору обратился Михаил Акоминат с памятной запиской, в которой предстательствовал за Афины Он изобличал постыдные вымогательства преторов, которые вместе со своей свитой, словно завоеватели, грабили город и страну; жаловался на жадность сборщиков податей, которые ради составления индикци-онных описей или нового кадастра вымеривали поля с кропотливой точностью и пересчитывали чуть ли не все листья на деревьях и волосы на головах афинян. Последствием же фискальных угнетений, как указывал Михаил, явится массовое выселение. Это опасение было не преувеличено, ибо не один город и селение в греческом царстве обезлюдели благодаря бегству их населения, доведенного до отчаяния. Целые греческие общины, по утверждению Никиты Акомината, выселились к варварам, чтобы там и основать селения.
В то же время греческие провинции более чем когда-либо терпели муки от корабельного налога, раскладку коего производили императорские чиновники, хотя собирание налогов по закону входило в круг ведомства логофета дрома или генерал-почтмейстера империи. Граждане и поселяне должны были вносить произвольно налагаемые на них суммы на предмет снаряжения военных судов, которые даже не строились вовсе. Так, напр., Афины принуждены были выплатить штраф, когда состоялось распоряжение о постройке флота, причем, однако же, нигде галер построено не было по той причине, что чиновники утаили собранные деньги у себя. Греческое правительство, очевидно, видело в корабельной подати лишь удобное средство для поправления финансов, рассудив, как впоследствии Монтескье, что обширные флоты лишь истощают государство и, подобно многочисленным сухопутным войскам, по общему правилу, пользы не приносят Предлогами же для вымогательства корабельной подати служили разбойничьи набеги корсаров, особенно пресловутого генуэзца Гаффоре, против которого византийское правительство подрядило для борьбы с ним бывшего морского же разбойника, калабрийца Джиованни Стирионе, а этот, в свою очередь, насилием добывал сборы в свою пользу с Афин и других приморских городов
Позднее явился тут еще и Сгур, архонт, возвысившийся в На-вплии до значения тирана, в сопровождении претора Эллады, и они с бедных Афин выжали большие поборы, чем какими были обложены несравненно более богатые Фивы и Навплия. Незаконное эксплуатирование страны византийскими магнатами, пожалуй, было даже невыносимее, чем вообще упорядоченный гнет налогов. Но если в самом деле ежегодный взнос корабельной подати не превышал для Афин 8000 франков, а уплата этих денег повергала народ в отчаяние, то, конечно, приходится допустить, что Афины, являвшиеся в древности величайшей финансовой силой Греции, и впрямь теперь дошли до полной нищеты
Императорское правительство порой оказывалось даже вынужденным уменьшать гнет налогов для городов. Так, по-видимому, и Афины по прибытии претора Прозуха добились этой льготы, хотя потом на самом деле мера эта не была приведена в действие. Прозух был по происхождению турок (персиянин), но ребенком был обращен в христианство и огречился, а затем в царствование Мануила отличился на Востоке как военачальник. По -видимому, человек он был благожелательный, но за всем тем, однако же, архиепископ при его приезде стал ссылаться на старинное писаное право, заключавшееся в хризобуллах, которые будто бы возбраняли претору само вступление в город. Так как это изъятие Афин из-под власти стратега стоит в противоречии с известными фактами, то, вероятно, Михаил Акоминат в своем заявлении хотел сказать только, что претор не вправе в Афины вступать с войском, ставить солдат на постой к гражданам, производить произвольно сборы податей и вмешиваться в установленную законами юрисдикцию судьи Эллады. Несмотря на это, претор явился со свитой, подобной войску, которая и высасывала все соки из края, в то время как преторские сановники вроде логари-астов, протовестиариев, протокентархов и пр. там же хозяйничали с своей стороны; начальники же воинских отрядов требовали выполнения натуральных повинностей, заключали под стражу ослушников, угоняли у земледельцев скот и заставляли потом его у себя же выкупать.
Акоминат писал логофету Дмитрию Торникису, что в Афинах, кроме претора, проявился еще и антипретор, и выражал желание, чтобы из них лишь первый, если уж настоит в том надобность, наезжал в город, но только по временам, как то делали Дримис и Прозух. Архиепископ не уставал клеймить императорских чиновников названием губителей, так как они-де с большим еще варварством, чем некогда Ксеркс, хозяйничают в Афинах, в этом древнем, некогда счастливом городе, враждебном тирании, в этой общей всем образованным людям родине, находящейся под покровительством самой Богородицы, царящей в акрополийском Парфеноне. Константинополь же насылает повсюду, а особенно в Грецию, откупщиков и сборщиков податей, преторов, межевщиков и сборщиков корабельной подати в большем числе, чем Иегова наслал на Египет жаб, как казнь Архиепископ писал настоятельнейшие просьбы к своим могущественным придворным друзьям и пересылал непосредственно исходившие от афинян жалобы к правительству через верного своего секретаря Фому.
Отчаяние архиепископа еще более возросло, когда податью обложены были и церковные имущества. Колонисты и крепостные обрабатывали церковные земли в вечном страхе перед высадкой морских разбойников, а далеко не плодородные от природы земли Аттики давали весьма скудные урожаи винограда и масла Архи-епископия платила в пользу государства лишь акростихон, а особый придворный чиновник в Константинополе, носивший титул мистика, являлся там представителем прав афинской церкви. И вот Акоминат однажды ходатайствует пред императором, чтобы тот приказал мистику противозаконно собранные с церковных зе-мель деньги в государственную казну не вносить.
При бессильном, находившемся под влиянием своих любимцев Алексее III византийское правительство достигло крайней степени расстройства. Все должности продавались; самые опороченные люди приобретали значительнейшие места; даже скифы и сирийцы, некогда бывшие невольниками, за деньги добивались титула себаста. Родственники императора и другие вельможи благодаря частым сменам правителей привыкли к всевозможным злодействам и хищению государственной казны и скопляли себе богатства, налагая произвольно контрибуции на провинции. Когда Василий Каматерос, человек могущественный, потому что доводился свойственником императору и был логофетом дрома, прибыл в Афины, архиепископ и его приветствовал с торжественной почестью. Акоминат призывал также великих афинян, чтобы они окружили Каматероса, как хор, умоляющий о заступничестве за Афины, и тут же выражал надежду, что гордый византиец, муж образованный, не побрезгает назвать Афины, матерь всяческой мудрости, своей отчизной. После Фемистокла и Конона пусть он, Каматерос, станет третьим основателем города, мертвого в настоящее время в такой степени, что само его имя сгибло бы, если бы только славные воспоминания древности, берущие верх даже над завистью, не поддерживали «здесь Акрополь, а там ареопаг, а дальше ^еЩе Гимет и Пирей и то, что вообще можно еще назвать из незыблемых произведений природы».
Отсюда видно, что по государственным делам иногда в Афины ^еЩе наезжали крупные государственные сановники. Так являлся туда и другой еще родственник императора Алексея III, склонный к грабежу, генерал-адмирал Михаил Стрифнос, нисколько не стеснявшийся тем, что доводил флот окончательно до разрушения, продавая оснастку в свою пользу. Стрифнос был тот самый вельможа, который своею несправедливостью довел в Константинополе генуэзского купца Гаффоре до такого ожесточения, что он превратился в страшнейшего морского разбойника своего времени. Когда Стрифнос вступил в парфенонскую церковь в сопровождении своей жены, сестры порочной императрицы Ефросиний, чтобы принести Богоматери от себя дар, архиепископ и к нему обратился с напыщенной речью. Об Афинах следует всегда вспоминать, внушал Акоминат, как о блестящем и преисполненном славе городе, который некогда еще Пиндар назвал столпом Греции. Ныне же единственное богатство Афин сводится к таинственной святыне церкви Пресвятой Девы Марии, ибо все прочее обратилось в кучу развалин.
Стрифнос видел, однако же, в Пирее даже купеческие суда, ибо Пирей никогда не оставался без торговых сношений, почему в императорских хризобуллах, обращенных к Венеции, Афины прямо именуются портовым городом, хотя тамошняя торговля не могла быть значительной и ограничивалась каботажными сношениями лишь с греческими же городами. Вообще же византийские авторы единственно Пирей называют гаванью, Мунихийская же и Фале-ронская гавани никогда более и не вспоминаются. Быть может, Стрифнос не без злостной насмешливости сравнил Афины с Константинополем, именно по поводу примеченных им в городской гавани судов, потому что архиепископ впоследствии отписал адмиралу письмо, преисполненное негодования за насмешливое сравнение. Акоминат заверяет Стрифноса, что ни Афины, ни прилежащая к ним область не знает ни земледелия, ни скотоводства; что там отсутствуют и шелковые фабрики; что Афины богаты лишь морскими разбойниками, которые опустошают край вплоть до самых гор, и таким образом то самое море, которое некогда способствовало благосостоянию города, теперь приносит ему погибель. Он умоляет Стрифноса не давать веры завистникам, которые клевещут и на него, архиепископа, и на афинян. Впрочем, под неблагосклонными соседями-завистниками Акоминат разумел, пожалуй, не столько императорских правителей, сколько соседние города, ибо в византийскую эпоху города сохраняют тот же характер муниципальной розни и ревности, которым отличалась эллинская государственная жизнь в древности. Каждая греческая община обладала своеобразными обычаями и привилегиями и подтверждения их всемерно добивалась от императоров. Таким образом, в эту еще эпоху между Афинами, или вернее, их церковью, и Фивами велись споры из-за обладания Оропосом.
К сожалению, из писаний архиепископа мы не узнаем ничего определенного о внутреннем состоянии и устройстве города. Нигде не поименовывает Акоминат ни выдающихся среди граждан фамилий, ни того, какие в общине были должностные лица, мы Даже не узнаем через него, существовал ли в Афинах в конце XII века городской сенат, как в Фессалониках. Многократные Жалобы и ходатайства Михаила перед министрами и вельможами
Византийской империи не возымели желанного действия, хотя и не всегда оставались не услышанными. По крайней мере, Михаил Акоминат мог восхвалять своего брата Никиту за то, что он, как влиятельный при дворе человек, оказал и ему, епископу, и городу Афинам не одно благодеяние. В общем же благородные старания архиепископа разбивались о безнадежные обстоятельства империи и Греции, и даже сам он подвергался зависти и клевете со стороны разных негодяев.
В 1195 г. смерть похитила у Акомината великого его друга Евстафия, с которым он долгое время из Афин поддерживал письменные сношения. Он оплакал Евстафия, «как последний остаток золотой эпохи», и в восторженной надгробной речи воздвигал ему истинный памятник почтительной и нежной дружбы Уединение Акомината в Афинах становилось все тягостнее, а отчаяние его все росло. Он жаловался, что его там позабыли, словно мертвеца. Подобно всем прочим византийцам, Михаил называет Афины «самым крайним уголком мира», чистым Тартаром, где он, Михаил, с товарищами имеет лишь тени и искупает свое отважное безумие за то, что отправился в Афины архиепископом Акоминат умолял влиятельных константинопольских друзей протянуть ему руку помощи и вывести его наконец из этого ада опять на свет Божий.
Желание Акомината покинуть Афины наконец осуществилось после 30-летнего управления им архиепископским столом в Акрополе; остаток жизни, однако же, ему пришлось провести среди больших еще бедствий — в ссылке. В то же время ужасная беда, пришедшая с Запада, постигла царство Комненов и, разгромив его, подчинило Грецию мечу латинских завоевателей.