РЕФЕРАТ
по истории
Севастопольское восстание 1830 года

Впервые в России произошел неслыханный случай, власть в городе Севастополе захватили народные массы, руководимые представителями «Доброй партии» и удерживали ее в своих руках четыре дня. Царское правительство долгое время скрывало полную информацию о событиях в Севастополе. Ниже помещены отдельные выдержки о событиях того периода в Севастополе из книги Семина «Севастополь»:
«...Царская Россия все больше отставала в технико-экономическом отношении от передовых стран Западной Европы. Это отставание приводило также к замедлению культурного и общественно-политического развития страны. Феодально-крепостническая система в России переживала глубокий кризис, все больше становилась очевидность невыгодности крепостного труда. Крепостничество тормозило развитие производительных сил страны.
По всей России широкие крестьянские массы стихийно поднимались на борьбу против крепостного права, против помещиков. Восстания и волнения происходили одно за другим во многих областях страны.
26 декабря 1825 года в Петербурге дворянские революционеры, главным образом офицеры армии и флота, подняли военное восстание против самодержавия. Хотя восстание было подавлено, оно имело большое значение.
Русский император Николай I всю жизнь своей главной задачей считал беспощадное подавление нараставших в стране крестьянских волнений и буржуазной революции. Вместе с тем число крестьянских восстаний и волнений в России не только не уменьшалось, а, напротив, возрастало: в 1826-1834 годах их было 145, а в 1845-1854 годах—348.
По России прокатилась волна «холерных» и «чумных» бунтов. В них тоже отразился массовый, стихийный протест против крепостнической системы, против бесправия народа и произвола царских чиновников.
В период 15-19 июня 1830 года особенно крупные размеры приняло восстание в Севастополе. В нем приняли участие значительные массы матросов, солдат, мастеровых и «прочих гражданского звания людей». Причем, как доносила севастопольская жандармерия, «были ниспровергнуты все власти города».
Четыре дня Севастополь фактически находился во власти восставших. Непосредственным и главным поводом к восстанию послужили нестерпимые условия, созданные для населения Севастополя, в том числе и для матросов, в связи с введением в городе строжайшего противочумного карантина. Чума в то время появилась в войсках на Кавказе и в Бессарабии, но в Севастополе ни одного чумного заболевания не было. Тем не менее царские власти обрекли жителей на голодное существование, отрезав город от всего Крыма.
В оцеплении Севастополя участвовало до 5000 солдат. Подвоз в город продуктов даже из окрестных сел был прекращен. Чиновники и купцы всячески пользовались создавшимся положением для своей наживы, взяточничества, хищений, спекуляций.
Современник восстания — севастопольский врач Н. Закревский позже писал о положении жителей Корабельной стороны: «Бедные лачужки... Тесно, грязно, сыро, холодно... Зайдешь в другую, третью, десятую лачужку — видишь тот же быт жильцов, туже бедность, те же лишения, сырость, грязь, холод, и обогреться нечем. Лачужки приросли к крутому скату горы или под навесом скалы — тыл в земле, фасад только снаружи». Таково же было положение и в Артиллерийской слободке, и на городском холме — «Хребте беззакония», беспорядочно залепленном хибарками. Тяжелой и бесправной была также жизнь матросов и солдат. Служили они тогда долгие 20-25 лет, в условиях жестокой палочной дисциплины. Матрос и солдат в глазах большинства офицеров были «бессловесной скотиной». Наказания розгами, плетьми, линьками и шомполами, зуботычины являлись основными методами «обучения» и «воспитания».
В книге «В память столетия Крыма» признавалось: «Варварство командиров нередко доходило до того, что в морозные дни приказывали раздевать догола провинившихся матросов, класть на пушки и пороть линьками до такой степени, что некоторые умирали через два часа». Не лучше было и в рабочих экипажах, в которых находились матросы-кузнецы, литейщики, слесари, плотники, столяры и т. д. Рабочий день у них продолжался с восхода и до захода солнца, а в июле-августе еще часа два после заката. Дисциплина в рабочих экипажах была такая же жестокая, что и во флотских.
Кормили матросов, как правило, отвратительно. На поставках флоту продовольствия, обмундирования и других предметов наживалось множество поставщиков, всяких посредников, интендантов. Матросы и солдаты зачастую получали муку горькую или с песком, тухлое мясо, червивые сухари, гнилую обувь и ветхое обмундирование. Даже царский ревизор флигель-адъютант Римский-Корсаков, обследовавший севастопольские склады в сентябре 1829 года, вынужден был признать: «Всех вообще припасов гораздо меньше, нежели должно быть». Ревизией было взято до 700 проб муки: «Решительно во всех нашел муку с примесью песка больше или меньше», а много такой, которая «совершенно гнила и никуда не годится». Крупа и сухари также оказались «с затхлостью и червяками». О нескольких тысячах пудов солонины, заготовленной подрядчиком англичанином Атвудом, написано, что она «была гнила и совершенно никуда не годна».
Царское правительство направило в Севастополь контр-адмирала Беллингсгаузена «для изыскания виновных в открытых флигель-адъютантом Римским-Корсаковым злоупотреблениях и беспорядках». Но, как и следовало ожидать, кроме нескольких мелких чиновников, никто не пострадал.
Вице-адмирал Грейг писал царю: «Показание матросов... оказалось легкомысленного происхождения, от упрямства...» А так как после восстания декабристов, в котором участвовало немало балтийских моряков, Николай I как огня боялся всякого «упрямства», то «доводы» вице-адмирала Грейга вполне его удовлетворили...
Восстание в Севастополе назревало постепенно, так как противочумный карантин был введен еще в мае 1828 года. При любом заболевании, а нередко и совершенно здоровых людей отправляли в карантинные помещения и держали там по два-три месяца, хотя инкубационный период чумы составляет всего лишь несколько дней. Один из мастеровых адмиралтейства содержался в карантине даже 140 дней. В большинстве случаев в карантин отправлялась вся «сомнительная по чуме» семья, нередко и соседи. Все ценное из их имущества обычно растаскивалось чиновниками и полицейскими, остальное сжигалось.
Флотский начальник Севастополя Сальто в секретном донесении генерал-губернатору Новороссии и Бессарабии графу Воронцову вынужден был признать: «Люди, признанные сомнительными, забираются в карантин и по неимению удобных строений помещаются в сараях, не имеющих ни полов, ни потолков, ни окон, ни печей, через что причиняется в позднее осеннее время вред здоровью людей и без того больных». По другому официальному свидетельству, «больных из морского госпиталя (подозреваемых в чуме) отправляли на Павловский мысок (в карантин) без всякого рассмотрения и сострадания к человечеству в сильные морозы в одних халатах и туфлях, и некоторые от страха и холода умирали по дороге и на месте».
Нечеловеческое, надругательское отношение невежественных медицинских чиновников к людям вызывало всеобщее негодование. Особенно отличались издевательствами над слобожанами чиновники Ланг, Верболазов, Шрамков, Заровный.
Молодая женщина Марфа Максимова на следствии показала: «Шрамков и Заровный шесть раз раздевали меня донага под предлогом осмотра». Верболазов, подвыпив, с гордостью похвалялся, что он сделался ужасом для всех. Впоследствии один из председателей следственных комиссий в секретном рапорте должен был отметить: «Пользуясь слабостью начальства, некоторые из чиновников — Семенов, Ланг и Верболазов — сделались истинными бичами города, часто обращались с жителями жестоко и всюду находили чуму, всякого больного находили чумным».
Естественно, при таком отношении к людям смертность росла, что вызывало новые карантинные строгости, новые издевательства. В январе 1830 года Ланг издал дикое распоряжение о том, чтобы всех больных и подозрительных в чуме купать в Севастопольской бухте (!). А затем стали сгонять купаться в холодной морской воде и всех здоровых жителей слободок... Совершенно ясно, что смертность от такого нелепого метода «лечения» снова возросла. В связи с этим было приказано из своих дворов никому не выходить. В результате среди беднейшего населения, лишенного всяких запасов, все чаще стали случаи голодной смерти.
Уже зимой возмущение жителей действиями властей города начало выливаться в активное сопротивление, вплоть до вооруженного отпора карантинным чиновникам.
В конце февраля был объявлен чумным мастеровой 17-го рабочего экипажа Василий Абраменко. Прибывшие для отправки его в карантин чиновники и конвойные, как доносил Верболазов, «...были разогнаны толпой матросов и женщин, а я едва спасся, сопровождаемый градом камней, причем у часового было вырвано ружье и сорвана перевязь с унтер-офицера». По словам Верболазова, в Корабельной слободке он не раз слышал угрозы убить его, и нередко вслед ему летели камни. В середине марта матрос 18-го рабочего экипажа Григорий Полярный при попытке властей отправить в карантин его семью оказал вооруженное сопротивление, убив карантинного чиновника.
Военный генерал-губернатор Столыпин лично прибыл на место происшествия. Забравшись на чердак, Полярный отстреливался от подступавших к его дому конвойных, убил лейтенанта Делаграматика, адъютанта генерал-губернатора, и «опалил выстрелом» самого Столыпина. По дому Полярного была открыта частая стрельба. В конце концов матрос был схвачен и тут же, без суда, расстрелян.
В результате Корабельная слободка задолго до восстания была окрещена властями города как «рассадник мятежного духа», «гнездилище мятежников»... В связи с этим было решено выселить всех жителей слободки в специальные «противочумные» лагеря в окрестностях города. Когда об этом было объявлено населению, в слободке поднялась новая волна возмущения. Все жители наотрез отказались выйти в лагеря. Появлявшиеся в слободке карантинные чиновники, полицейские, санитары забрасывались камнями.
Генерал-губернатор послал «для увещевания» жителей слободки капитана Кондарева, но он также был изгнан. Ничего не удалось сделать и генералу Примо, и контр-адмиралу Скаловскому. Тогда Сталыпин возложил эту миссию на соборного протопопа Софрония Гаврилова. В ответ на его призывы «побояться Бога и повиноваться начальству» жители слободки заявили: «Долго ли еще будут нас мучить и морить. Мы все здоровы и более полутора месяцев находимся в карантинном состоянии по домам своим.
Дома наши окурены, мы и семейства наши очищены. Нас обнажали, купали во время холода в морской воде. Скоро год, как заперт город, — и жены наши, а также вдовы умерших и убитых матросов с детьми своими остаются в городе без заработков. Все вообще сидели всю зиму в холодных домах, не имели пищи. Все, что было по домам деревянного, сожгли. Платье свое, скотину и все, что имели, продали и покупали хлеб. В воде также нуждались, когда сидели в карантине по домам, так как нас не выпускали из домов, и мы ожидали, когда нам дадут воду; будучи без дров, многие ели одну муку, разведенную водой. Карантинные чиновники давали нам муку такую, что мы не могли есть...»
Протопоп Софроний начал всячески поносить жителей слободки, но в ответ раздались только насмешки, а затем послышались ругательства и угрозы. В результате протопоп также был вынужден убраться восвояси. После этого Корабельная слободка была оцеплена войсками.
Из судебных материалов вытекает, что в период восстания в Севастополе существовала какая-то группа, именовавшая себя, или названная народом, «Доброй партией» и имевшая своим центром Корабельную слободку. О «Доброй партии» несколько раз упоминается в судебном деле «О всеобщем возмущении в Севастополе». Некий Харта-хай, напечатавший в 1861 году в журнале «Современник» № 10 статью «Женский бунт в Севастополе», указывал в ней: «Жители Корабельной слободки под общим знаменем Доброй партии разделились на несколько групп и пошли по городу с криком «ура!» и колокольным звоном». Протопоп Софроний в расписке, данной восставшим, заявлял: «По требованию Доброй партии сим свидетельствую, что в городе Севастополе нет чумы и не было».
Очевидно, это название возникло в ходе событий, так как никаких данных о существовании «Доброй партии» до восстания не имеется. Следует сказать, что военно-судная комиссия всячески преувеличивала значение «Доброй партии», чтобы иметь больше оснований для зверской расправы над участниками восстания и тем самым угодить Николаю I.
Нужно отметить также, что в Севастополе тогда проходила службу часть матросов и офицеров, высланных из Петербурга после подавления восстания декабристов. Из числа известных декабристов-моряков в Черноморский флот были переведены мичманы Ф. С. Лутковский и В. М. Тыртов, разжалованный из отставного капитан-лейтенанта в лейтенанты В. П. Романов, лейтенанты Д. Н. Лермонтов и А. Р. Цебриков. Кроме того, многие декабристы, в том числе братья П. А. и А. А. Бестужевы, Б. А. и М. А. Бодиско, а также немало матросов были посланы «для искупления вины» на первую линию огня в действующую Кавказскую армию.
Возможно было предположить, что часть находившихся в Севастополе балтийских моряков-декабристов также принимала участие в восстании. Известно, например, что одному из офицеров-балтийцев военно-судная комиссия потом дала следующую характеристику: «Службу исполнял с уклонением, начальничьего приказа в точности не выполнял, характера самого беспокойного и строптивого, через что получал от начальства своего неоднократные выговоры... Был посажен генерал-губернатором Сталыпиным на Павловский мысок за явное буйство и неповиновение карантинным распоряжениям». Судя по материалам, этот офицер был среди участников восстания. Правда, одновременно указывается, что, когда восставшие громили дом скрывшегося вице-адмирала Патаниоти, лейтенант пытался заступиться за него, говоря, что он «хороший».
Но мастеровые в ответ ему закричали: «Врешь, он нас, плотников, бил по зубам...» Нужно также иметь в виду, что и во времена парусного флота на военно-морскую службу посылали наиболее развитую часть новобранцев. Этого требовали сложное оснащение кораблей, дальние плавания, трудности службы на море.
Многие матросы до восстания участвовали в заграничных плаваниях, где познакомились с более свободной и культурной в тот период жизнью населения ряда стран, уже освободившегося от крепостной зависимости, были наслышаны о французской буржуазной революции. Все это пробуждало в их среде критическое отношение к самодержавию и крепостничеству. Материалы судебного следствия и архивные документы свидетельствуют, что мастеровые и матросы проявили немало элементов организованности, дисциплины и порядка, дружбы и товарищества.
Когда Корабельную слободку оцепили войска, ее жители также начали вооружаться. Было создано три вооруженных отряда, которыми руководили квартирмейстер 37-го флотского экипажа Тимофей Иванов, отставной квартирмейстер яличник Кондратий Шкуропелов и унтер-офицер 34-го флотского экипажа Федор Пискарев. Они организовали караульное охранение слободки от проникновения в нее войск, выставив на опасных местах вооруженные пикеты. Оружие для отрядов достали силой, захватив склад, в котором, в частности, были сложены ружья и сабли, отобранные властями у населения после перестрелки у дома матроса Полярного. Больше того, началось обучение слобожан военному делу. Оно было поручено шкиперскому помощнику Кузьмину, пользовавшемуся у жителей большим уважением. В материалах следствия указывается: «Ночью Кузьмин учил бунтовщиков маршировке, различным эволюциям».
В судебном деле особо отмечается руководящая роль в восстании Тимофея Иванова. Пользуясь большим авторитетом, он «по знаку, рукой данному, заставлял молчать говорящую толпу».
О сплоченности и единстве слобожан свидетельствуют многие показания. Контр-адмирал Скаловский заявил, что он не заметил зачинщиков и зачинщиц, «вся толпа одинаково упорствовала». На приказ Сталыпина выдать зачинщиков, переданный его адъютантом поручиком Орлаем, жители слободки ответили категорическим отказом, сказав ему: «Зачинщиков между нами никаких нет, и нам все равно, умереть ли с голоду или от чего другого». Матросы же угрожали поручику Орлаю, а квартальному надзирателю (полицейскому) Юрьеву говорили: «Скоро ли откроют огонь, мы только того и ожидаем, мы готовы».
В судебном деле утверждается, что еще до восстания на Корабельной стороне был организован военный совет. В него, кроме Тимофея Иванова, Кондратия Шкуропелова и Федора Пискарева, входили фельдфебель Петр Щукин, унтер-офицер Крайненко, слесарь адмиралтейства Матвей Соловьев и ремесленник Яков Попков.
Интересно показание юнги Алексея, сына слесаря Матвея Соловьева. Еще 10 июня он был послан отцом из Корабельной слободки в город к матросу-плотнику Ивану Никитину, чтобы тот упросил команду мастеровых быть помощниками в бунте, который предполагают жители Корабельной слободки. Мастеровые ответили, что все находятся в готовности. Так была установлена связь между мастеровыми адмиралтейства и военного порта. Кроме Алексея Соловьева, связь военного совета с матросами флотских и рабочих экипажей, Корабельной слободки с городом поддерживали юнги Василий Нечаев, Иван Стукалов, Василий Захаров и Конон Вялов.
Восстание было намечено заранее. Начало его военный совет назначил на вечер, когда заканчивались работы в мастерских адмиралтейства. В это время все матросы находились в сборе. Был установлен сигнал восстания — набат с колокольни соборной церкви. Заранее составили для расправы список наиболее ненавистных лиц из числа городского и портового начальства.
Слухи о готовящемся восстании шли в городе за несколько дней до его начала. Поэтому 12 июня войсковое оцепление Корабельной слободки было усилено двумя батальонами пехоты при двух орудиях под командованием полковника Воробьева. А 13 июня «было замечено расположение к мятежу» не только на Корабельной слободке, но и в некоторых других частях города, особенно в Артиллерийской слободке и на «Хребте беззакония».
Вот почему в этот день вице-адмирал Патаниоти отдал приказ о том, чтобы все офицеры флотских экипажей были на своих местах не только днем, но и ночью. Генерал-губернатор Столыпин накануне восстания доносил графу Воронцову: «Я не должен скрыть от вашего сиятельства, что расположение умов частей морских экипажей, в Севастополе находящихся, весьма неблагонадежно, так как они, почти не скрываясь, говорят, что в случае, если бы начальство вознамерилось действовать на мятежников силою оружия, то они выжидают только первого выстрела, чтобы идти к ним на помощь...»
Восстание началось вечером 15 июня, но до установленного военным советом сигнала. Дело в том, что Столыпин приказал в этот день расставить войска и по городу, «чтобы не допустить к соединению мятежников», и назначил сильный караул из 52 солдат и офицеров к своему дому. Жители решили, что карантинное оцепление вводится и в городе. Они вышли из домов на улицы, быстро образуя большие толпы. Накопившись в Артиллерийской слободке, на Городском холме и в переулках, народ двинулся к военному порту и адмиралтейству (к Минной башне), к дому Столыпина и соборной церкви. Ударили в набат. Толпы с каждой минутой росли. У многих были топоры, колья и ломы.
Столыпин, увидев подходившую к его дому толпу, послал ей навстречу генерала При-мо с несколькими солдатами. Но восставшие не стали слушать генерала, сорвали с него погоны, грозились убить, если не будет отменен карантин. Прямо бросился бежать в дом Столыпина, солдаты его смешались с толпой. В большинстве своем сочувствуя жителям и сами испытывая большие лишения, солдаты, охранявшие дом генерал-губернатора, попрятались, а некоторые примкнули к восставшим. Толпа ворвалась в дом, нашла в одной из комнат Столыпина и выбросила его на улицу, где он был добит камнями и дубинками.
В это время к восставшим уже примкнули мастеровые 17-го и 18-го рабочих экипажей. Сломав замок на воротах военного порта, они вышли в город (на Екатерининскую улицу) и направились к флотским казармам. Сюда же устремились толпы народа.
Командиры флотских экипажей, узнав по набатному звону, шуму и крикам в городе о начале восстания, выстроили матросов и стали говорить им о долге присяги, повиновении начальству и преданности царю. Характерно, что матросы были выстроены без оружия, так как командиры не только не надеялись, что экипажи пойдут «подавлять восстание», но даже боялись доверить им оружие. Ружья стояли по казармам в пирамидах и охранялись офицерами. Матросы слушали командиров молча, но, как только восставшие подходили к казармам, самовольно покидали строй, бросались в казармы, захватывали ружья и, взломав ворота, примыкали к народу. Среди них были матросы 29, 37, 38 и 39-го флотских и 16-го рабочего экипажей. Раздавались возгласы: «Бей и коли офицеров!» Но офицеры трусливо попрятались или бежали по домам.
Восставшие начали громить карантинные учреждения, сжигали их документы, искали ненавистных чиновников, офицеров, адмиралов и генералов, чтобы расправиться с ними, разбивали и рушили все в их домах.
В то же время следует отметить, что это был не просто слепой, яростный бунт. Об элементах руководства восставшими свидетельствует ряд фактов: поиски врагов и разгром их домов по намеченному военным советом списку, строгое пресечение всяких попыток к грабежу имущества и, наконец, «отобрание у представителей властей расписок в том, что чумы в городе не было».
На Городском холме восставшие поймали контр-адмирала Скаловского. Сорвав с него погоны, толпа повела его в церковь, требуя дать такую расписку. Скаловскому удалось бежать и присоединиться к проходившей мимо колонне солдат одного из батальонов Орловского пехотного полка. В ней уже был комендант города генерал Турчанинов, а также несколько офицеров. Но они не посмели заставить солдат стрелять по восставшим, так как солдаты громко заявили: «Они нас не тронут, и мы стрелять в них не будем». Большая часть толпы направилась за колонной солдат к комендатуре, требуя от Скаловского и Турчанинова расписок. Другая часть восставших пошла к дому протопопа Софрония Гаврилова и такую расписку от него получила («По требованию Доброй партии сим свидетельствую...»).
В расписке, данной Скаловским и Турчаниновым в комендатуре, говорилось: «1830 года, июня 3 числа, мы, нижеподписавшиеся, даем сию расписку жителям города Севастополя в том, что в городе Севастополе не было чумы и нет, в удостоверение чего подписываемся».
На документе — две подписи и сургучные печати. Такая же расписка была взята от городского головы Носова, многих священников, купцов и офицеров. Участники восстания наивно верили, что расписки помогут им избежать потом наказания. А представители властей, дававшие эти документы, просто спасали свою жизнь. Турчанинов, например, заявил: «Лучше дать расписку, которая ничего не будет значить, а утихомирить бунтующих, через это можно спасти невинных от ярости мятежников, обещавших по получении таковой расписки успокоиться».
Еще более ярко об элементах организованности восстания и солидарности его участников говорит тот факт, что после присоединения к нему матросов флотских и рабочих экипажей значительная часть восставших тут же направилась на Корабельную сторону на помощь слобожанам. Солдаты, стоявшие на охране дамбы, соединяющей город с Корабельной слободкой через болота в конце Южной бухты, беспрепятственно пропустили восставших.
Когда в городе раздался набат, жители слободки, в том числе вооруженные отряды, подошли к войскам оцепления на 15-20 шагов, но нападать на них не стали, ожидая помощи из города. На главном пути в город стояли построенные в две шеренги солдаты гренадерской роты Елецкого пехотного полка, за ними — два орудия с 14 канонирами 5-й морской артиллерийской бригады под прикрытием 32 солдат мушкетерской роты Елецкого полка. Из толпы раздавались дружеские выкрики в адрес солдат, с ними заговаривали девушки и женщины, слышались веселые шутки и смех. Солдаты явно сочувствовали народу, поэтому офицеры не решились приказать им применить оружие для разгона толпы, а, наоборот, стали уговаривать жителей разойтись по домам.
Когда толпа матросов, мастеровых и других горожан подошла к Корабельной слободке, ее жители бросились к войску с криком «ура!» и с возгласами: «Солдаты, не стреляйте!» Полковник Воробьев приказал солдатам открыть огонь из ружей, а канонирам из пушек. Но выстрелила только часть солдат, и не по толпе, а вверх. Канонир же, державший наготове для выстрела из пушки горящий фитиль, бросил его на землю. Горожане захватили орудия, жители слободки взяли в плен офицеров и солдат, отобрав у них оружие. Полковник Воробьев в свалке был убит.
Орудия доставили к дому Тимофея Иванова. Сюда же привели пленных офицеров.
Затем, как и в городе, начались разгром карантинных учреждений и сжигание их документов, расправа с карантинным начальством. Обходили дома, вылавливая попрятавшихся кое-где чиновников и спекулянтов, чтобы «выбить из них чуму», как говорили восставшие — «карманную чуму», ломали их имущество, выбивали рамы. Были убиты начальник военного карантина Стулли и чиновничек Степанов, нагло обиравшие слобожан, избит плац-адъютант Сталыпина Родионов. Остальных чиновников и спекулянтов по списку военного совета поймать не удалось. Пять раз врывались восставшие из отряда Шкуропелова в дом ненавистного слобожанам и матросам военного священника Кузьменко, разгромили все в комнатах, но самого попа не нашли. Под конец взяли заложниками его жену с двумя дочерьми и привели их в дом Тимофея Иванова.
В 10 часов вечера весь город был фактически во власти восставших. Поиски начальства, обыски и аресты продолжались всю ночь на 16 июня. Вооруженного сопротивления восставшие нигде не встретили. Впоследствии военно-судная комиссия отмечала, что бездействие войск подбодрило на мятеж даже тех жителей, что оставались еще в нерешительности. «Поведение некоторых офицеров и солдат, — говорилось в заключении комиссии, — способствовало восстанию: имея оружие и боевые патроны, они, занимая вверенные им посты, смотрели на мятежников как бы на людей, отправляющих правое и похвальное дело». Комиссии было невдомек, что на самом деле большинство солдат и часть офицеров так и понимали события.
Утром 16 июня генерал Турчанинов, по требованию народа, официальными приказами не только отменил внутренний карантин в городе, но и отодвинул внешнее оцепление Севастополя на две версты. Пообещал он также в ближайшее время совершенно снять с города чумной карантин.
После этого участники восстания начали успокаиваться. Число их быстро пошло на убыль. Многих пугала ответственность за восстание. Среди руководителей начались разногласия. Военный совет не только не взял власть в городе в свои руки, но и просто растерялся, не зная, что же делать дальше. Никакой общественно-политической программы восставшие, естественно, не имели.
17 июня в Корабельную слободку пришли два офицера с ротой солдат, чтобы взять, как они говорили, казенные пушки. Оправившееся после паники первых дней военное начальство предусмотрительно уже 16 июня начало выводить из города все армейские воинские части, чтобы изолировать солдат от восставших. Якобы в связи с выходом в лагеря и явились офицеры за пушками. Среди руководителей восстания поднялся спор: отдавать или не отдавать орудия.
К дому Тимофея Иванова в это время собрались многие жители. Спор был перенесен на обсуждение всех собравшихся. После долгих разговоров, шума и криков жители решили пушки отдать, если офицеры подпишутся, что пушки возвращены без всякого сопротивления. Такая расписка была дана и заверена тем же священником Кузьменко, которого так долго искали, чтобы расправиться с ним, а теперь спокойно пребывавшим на свободе.
Севастопольское восстание воскресило перед Николаем I тени ненавистных ему декабристов. В указе по поводу «всеобщего мятежа в Севастополе» царь предоставил графу Воронцову неограниченные полномочия по подавлению восстания. Он дал ему право требовать «сколько понадобится войска» и обязал «ежедневно доносить с нарочными курьерами о ходе дел при Севастополе».
Для подавления восстания к Севастополю 17 июня были придвинуты войска Симферопольского гарнизона и балаклавский греческий батальон. 19 июня из Феодосии сюда подошли боевые пехотные части 12-й дивизии, возвратившейся с балканского театра военных действий против Турции. Николай I приказал, кроме того, «на всякий случай поставить в известность главнокомандующего 1-й армией».
Царское правительство жестоко расправилось с восставшими. Главным палачом севастопольцев стал граф Воронцов, о котором Пушкин в свое время писал:
«Полумилорд, полукупец, Полумудрец, полуневежда, Полуподлец, но есть надежда, Что будет полным наконец..».
Эту уверенность великого поэта Воронцов полностью оправдал в Севастополе. Возглавляемые им военно-судные комиссии арестовали несколько тысяч человек и присуждали их главным образом к смерти. Они всячески старались скрыть преступления начальства, его надругательства над народом. «Буйные люди, — писал генерал Тимофеев, — не веря существованию в Севастополе заразительной болезни, не от притеснения... произвели мятеж, но единственно от неповиновения распоряжениям начальства и собственной упорности...»
Всего таких «буйных людей» оказалось около 6000. Арестованные должны были доказывать, что они не участвовали в восстании. Мастеровые и матросы без всяких доказательств приговаривались к смерти.
Большинство участников восстания держалось стойко. Об одном из участников восстания, Кондратии Шкуропелове, военно-судная комиссия писала: «Замечательно скрывает общий заговор жителей Корабельной слободки с городскими жителями к бунту».
Николай I торопил военно-судные комиссии с расправой. Он требовал руководствоваться 137-м военным артикулом, который обязывал: «В возмущении следует на месте и деле самом наказать и умертвить... чтобы через то другим страх подать и оных от таких непристойностей удержать».
Перед царским судом предстало 1580 участников восстания. Из этого количества известен 1191 приговор; 626 были приговорены к смерти и 382 — к гражданской смерти, то есть к лишению всех прав с конфискацией имущества и высылкой в далекие края. Из 78 «главных виновников» среди жителей Корабельной слободки 75 были приговорены к смерти; 361 из 370 остальных к гражданской смерти. Из 389 матросов рабочих экипажей 357 были осуждены к смерти, из 32 несовершеннолетних участников восстания — 10 к гражданской смерти. В Севастополь спешно собирали палачей со всей Таврической губернии. Из Симферополя приехал палач Иван, из Алешков — палач Никитов и т. д.
В конце концов царское правительство не решилось пойти на такое количество казней, утвердив лишь семь смертных приговоров «главарям возмущения». Для остальных казнь была заменена шпицрутенами, каторгой и ссылкой. В Сибирь, Архангельск, в пограничные крепости и военные поселения было выслано из Севастополя до 6000 человек, в том числе много женщин и детей. Особенно пострадали Корабельная и Артиллерийская слободки. Николай I приказал: «Слободки же уничтожить совершенно». Дети были отняты у родителей и направлены в батальоны военных кантонистов (воспитанников). Всех отставных моряков и женатых матросов царь приказал выселить в Керчь и указал, «чтобы чины морского ведомства не имели домов». 375 женщин — жен и дочерей матросов и рабочих — были сосланы на каторжные работы.
Замена смертной казни шпицрутенами была не чем иным, как циничным лицемерием со стороны Николая. Приговоренные прогонялись сквозь строй от 100 до 1000 солдат и получали до 3000 ударов палками. Во многих случаях это наказание также вело к смерти. Как известно, Николай I так и вошел в историю, окрещенный народом Николаем Палкиным.
Офицеров перед судом предстало 46, из них 29 флотских и 17 пехотных. В большинстве это были младшие офицеры. За «соучастие в бунте» осуждены были семь офицеров, остальные — за бездействие.
Казнь семи «главных зачинщиков бунта» в Севастополе — Тимофея Иванова, Федора Пискарева, Матвея Соловьева, Кондратия Шкуропелова, Петра Щукина, Якова Попкова и Крайненко — состоялась 23 августа того же года в трех концах города (в Корабельной и Артиллерийской слободках и у шлагбаума), «чтобы через то другим страх подать...»
По народным преданиям, от времен восстания 1830 года получил свое название Малахов курган — географическая точка в Севастополе, известная всему миру.
По одному из преданий, в 1830 году за нарушение карантинных правил на кургане был расстрелян уважаемый во флоте мичман Малахов. Его именем народ и назвал курган. По другому преданию, под курганом в те же годы стоял небольшой домик шкипера Малахова, также широко уважаемого во флоте и городе. Малахов отличался глубоким знанием Черного моря, судостроения и по тому времени был образованным человеком. Его выселили из Севастополя после восстания, но имя осталось за курганом...
Долгое время севастопольское восстание 1830 года замалчивалось самодержавием, документы о нем тщательно прятались и частично были уничтожены. Дворянские историки пытались скрыть массовость восстания, представить его лишь как «бабий бунт».
На самом деле главную силу восстания составляли мастеровые адмиралтейства и матросы. Во главе их стояла самая культурная по тому времени часть матросов из младшего командного состава, передовые рабочие и ремесленники.