ПРОЦЕСС ЖАННЫ Д'АРК
Двадцать первого февраля 1431 года в холодной и мрачной капелле Руанского замка открывается процесс над Жанной-Девой. Холодом веет и от лиц сорока пяти представителей церкви — священников, монахов, докторов богословия и права Парижского университета, — сидящих на скамьях, расставленных полукругом возле Жана Леметрэ, викария Святой инквизиции в Руане, и епископа бовеского Пьера Кошена, который вел следствие и сегодня председательствует на суде.

Появлению Жанны предшествует звон цепей. Ими опутаны ее ноги, их не снимают никогда, даже на время сна.

Большинство собравшихся впервые видят ту, которую они называют колдуньей. Колдунье — девятнадцать. Это красивая черноволосая девушка, довольно высокая. Она кажется еще выше в своем серо-черном платье пажа, своем «мужском костюме». Держится она очень прямо. За девять месяцев тюрьмы, прошедших со времени ее пленения при осаде Компьеня в мае 1430 года, внешне она совсем не изменилась.

Жанна садится на маленькую скамеечку в центре полукруга, и епископ Кошон открывает процесс. Обвиняемая, провозглашает он, совершила множество поступков, противных вере, и судить ее будут как еретичку. Поступки, противные вере, — это явления ей ангелов и святых, они, по словам Жанны посещают ее каждый день, и она странно называет их своим «Советом».

На самом деле никто не заблуждается. Прекрасно известно, что Жанну судят не за видения и не за голоса, а за то, что она совершила по совету этих голосов. Ведь именно по их научению Дева прогнала англичан из Орлеана в мае 1429 года, а двумя месяцами позже короновала Карла VII, бывшего до тех пор лишь дофином: возвела его на французский престол вместо малолетнего английского монарха Генриха VI.

Вот настоящее преступление Жанны д'Арк. И потому процесс проходит здесь, в Руанс, столице англичан во Франции, где суд целиком предан им.

Епискон Кошон всматривается в лицо Девы.

— Жанна, поклянитесь на Евангелии отвечать правду па все вопросы, которые мы зададим вам.

Первый же ответ Жанны вызывает растерянность.

— Я не знаю, о чем вы хотите допрашивать меня, — спокойно говорит она. — Может быть, есть вопросы, на которые я не стану отвечать.

— Речь пойдет о вопросах веры, — объясняет епископ, несколько сбитый с толку.

Жанна говорит еще тверже:

— Если речь пойдет о моей семье и о моих поступках, я охотно принесу клятву. Но что до моих откровений, то о них я рассказывала только Карлу, моему королю. А другим я не скажу ни слова, даже если мне за это отрубят голову, потому что ангелы запретили мне говорить об этом.
пискп, не ожидавший такого упрямства, повторяет:

— Поклянетесь ли вы говорить правду в ответ на вопросы, касающиеся нашей веры?

Один из асессоров подносит обвиняемой молитвенник. Жанна встает на колени, кладет обе руки на книгу и клянется говорить правду обо всем, что касается веры, по ни о чем больше.

Епископ нервничает. Чувствуется, что он торопится.

— Ваше имя и прозвание?

— На родине меня называли Жаннетой, а теперь Жанной. А прозвания не знаю.

Может быть, из целомудрия Жанна делает вид, будто не знает, что все называют ее Девой.

— Место рождения?

— Домреми, около Гре, в Лотарингии.

И в памяти Жанны всплывает деревенька Домреми, отец Жак д'Арк, довольно зажиточный крестьянин, мать Изабелла, научившая ее шить и прясть.

Возникают перед ней и более мрачные картины. Бесконечные нашествия банд бургундских солдат, союз» НИКОВ англичан, они грабят и жгут, и из-за них порой приходится покидать деревню и прятаться.

В ходе допроса, удостоверяющего личность Жанны, вырисовывается облик крестьянской девушки, такой же, как и все, которая и жила бы, как и все, не услышь она однажды удивительные голоса.

Все это в высшей степени раздражает епископа Кошона, Внезапно он приказывает Жанне прочесть ему «Отче наш».

— Исповедуйте меня, — отвечает она, — и я охотно прочту вам молитву.

Жанна ловко поставила епископа в крайне затруднительное положение. И правда, только духовник может приказать прочесть молитву. А как же Кошон может быть одновременно и ее духовником, и ее судьей? Даже в «вопросах веры», как выразился епископ, Жанна не позволяет так легко одурачить себя.

— Я требую, чтобы вы прочли «Отче наш», — нападает Кошон.

— А вы сначала исповедуйте меня, — снова невозмутимо говорит Жанна.

Епископ явно ничего не добьется от этой девушки. В замешательстве он меняет тему: напоминает Жанне, что ей запрещено выходить из тюрьмы под страхом Отлучения от церкви. Это уж по меньшей мере неожиданно. Трудно представить себе, как может выйти из тюрьмы Жанна, закованная в цепи и охраняемая днем и ночью вооруженными солдатами, которые даже спят в ее камере.

— Я не принимаю этого запрета, — отвечает Жанна. — И если бы мне удалось бежать, никто не смог бы сказать, что я нарушила клятву, ведь я ее никогда не давала.
Епископ вынужден стерпеть и это. Он спрашивает:

— У вас есть какие-нибудь жалобы?

— Да, я хочу пожаловаться на цепи на ногах! На этот раз Кошон не может сдержаться:

— Вы же пытались бежать, потому вы и в кандалах!

Действительно, еще до того, как бургундцы выдали Жанну англичанам, захватив ее в Компьене, она попыталась бежать, выпрыгнув из окна башни Боревуарского замка, где ее держали в заточении. Попытка к бегству или попытка самоубийства? Жанна сильно разбилась, и понадобилось много дней, чтобы она пришла в себя после падения.

— Верно, — говорит она, — я хотела бежать, да и сейчас хочу — это естественно для каждого узника.

Епископ разводит руками — жест то ли нетерпения, то ли отчаяния — и решает перейти к другому вопросу.

— Когда вы впервые услышали голоса?

Вот мы и добрались до главного. Станет ли Жанна отвечать или не сочтет это возможным, как уже предупреждала?..

Жанна:

— Мне было тринадцать лет, когда я впервые имела откровение от господа нашего посредством голоса,который наставлял меня, как следует себя вести.

И Жанна рассказывает, как она в первый раз сильно испугалась. Это было летом, в полдень, в отцовском саду, и голос шел справа, со стороны церкви, и сопровождался ярким светом.

— И кто же так к вам обращался? — спрашивает Кошон.

— Это был очень благородный голос, — продолжает Жанна. — Услышав его в третий раз, я поняла, что то был голос ангела. Голос всегда давал мне добрые советы, и я его хорошо понимала.

— В каком же виде представился вам голос? Молчание. Дева отказывается отвечать на этот вопрос:

— Вы от меня этого не добьетесь!

Впрочем, вскоре Жанна смягчается и рассказывает, как она слышала дважды или трижды в неделю голос и он повторял ей, чтобы она оставила деревню и графство Лотариигское и отправилась во француз-скос королевство, сняла осаду англичан с Орлеана и короновала дофина.

Указания были поразительно точными, ведь именно по совету голоса она пошла сначала я Вокулер к господину де Бодрпкуру, капитану, чтобы он дал ей оружие и людей, и смогла отправиться в Шинон к дофину. Все произошло, как предсказывал голос, и в марте 1429 года, через месяц после своего ухода, Жанна была в Шиноне.

— Вы в самом деле рассчитывали быть принятой королем? — удивляется Кошон.
— Голос обещал мне, что король сразу же примет меня.

— Почему он принял вас?

Поражает не только то, что Жанна говорит в ответ, но и ее тон — простой и естественный.

— Те, кто был за меня, знали, что голос от господа. А королю моему были многочисленные и убедительные откровения.

— Какие откровения?

— Я не скажу. Спросите у него самого!

На сей раз Жанна замолкает всерьез. Ясно, что теперь от нее больше ничего не добьешься и епископ предпочитает отложить заседание. Еретичка она или нет, но Жанна д'Арк уже не наивная крестьяночка из Домреми, и похоже, что сегодня женщине-воительнице под силу дать отпор мужам церкви.

Новое заседание — в субботу 24 февраля. Епископ Кошон сразу же делает попытку добиться от Жанны того, что до сих пор ему не удавалось: она должна поклясться отвечать без утайки на все вопросы.

Жанна готова к этому, И очень спокойно, уверенно говорит:

— Помилуйте, вы же можете спросить меня о таком, на что я отвечать не стану!

Затем, после небольшой паузы:

— Я не буду с вами откровенничать о своих видениях. Если я начну рассказывать о них, то могу сказать что-нибудь, чего поклялась не говорить. Так что, — добавляет Жанна, лукаво улыбаясь, — я сделалась бы клятвопреступницей, а вы ведь, конечно, этого не хотите.

Удивительно, как она находчива! По легкость, с которой Жанна иронизирует, все больше раздражает епископа Кошона; он продолжает настаивать на своем, приказывая Деве принести клятву.

Все так бы и не сдвинулось с места, если бы Жанна вдруг не решилась заговорить по-другому.

— Будьте осмотрительны, когда называете себя моим судьей! — бросает она епископу. — Вы отягчаете свою душу, предъявляя мне тяжкие обвинения.

Значит ли это, что Жанна отказывается признавать этот суд, считает его неправомочным? Во всяком случае, все понимают ее именно так, а, чтобы не было и тени сомнения, она, гордо подняв голову, с вызовом добавляет:

— Я пришла по велению господа, и здесь мне делать нечего. Я прошу, чтобы меня отдали на суд господа, который вел меня.

Епископ с трудом подавляет недобрую усмешку.
Зря Жанна так высокомерничала, вот и попалась в расставленную ловушку. Ведь сейчас Дева сказала, что между ней и богом пет посредников, значит, церковь для нее ничто. Вот она, ересь. Именно это и хотел услышать Кошон.

Теперь уже добыча не ускользнет от него. На сегодня епископ этим довольствуется, поручая дальнейший допрос господину Жану Бопэру, профессору Парижского университета. Бопэр немедленно переходит к голосам Жанны, Именно к этому, по всей видимости, приковано внимание судей.

— Когда вы в последний раз слышали ваш голос? — спрашивает он.

— Я слышала его вчера и сегодня, — сразу же отвечает Жанна.

— В котором часу?

— Я слышала его трижды. Первый раз — утром, второй — когда звонили к вечерне, а третий — к «Аве Мария».

И снова, с улыбкой, которая выводит судей из себя:

— А по правде, я гораздо чаще слышала его, чем вам об этом рассказываю.

Жан Бопэр делает вид, будто не слышит этих дерзких слов.

— Что вы делали вчера утром, когда раздался голос?

— Я спала. Голос разбудил меня!

— Он разбудил вас, дотронувшись до руки? Странный вопрос. Разве может голос дотронуться до руки? И вообще, почему этот профессор теологии думает, что Жанну можно так легко обвести вокруг пальца?

Отвечает она, однако, мягко и' мечтательно, как всякий раз, когда говорит о голосе,

— Я была разбужена без прикосновений. Бопэр не отступает:

— Голос шел из вашей камеры?

— Нет, но он шел из замка.

— Вы поблагодарили его? Встали на колени?

— Да, — отвечает Жанна. — Я села на кровати, сложила руки и попросила о помощи.

Она замолкает, а затем, подняв голову, говорит;

— Голос велел мне отвечать смело.

Потом, словно выведенная наконец из себя этими глупыми вопросами, а может, для того, чтобы доказать свою храбрость, к которой ее призывал голос, Жанна резко поворачивается к молча слушающему ее Кошону и повторяет недавно сказанные ею слова. Но теперь они уже звучат не как вызов, а как угроза.
— Вы, называющий себя моим судьей, будьте осмотрительны в том, что делаете, ибо я — посланница божья, а вы подвергаете себя страшной опасности…

Кошон ждет, пока буря утихнет. Нетрудно догадаться, что он торжествует. Кто эта девица, которая утверждает, будто она посланница божья? Это уже не ересь, это святотатство. И всем вдруг кажется, что они уже видят, как пламя костра отражается на высоких стенах часовни.

— Итак, Жанна, — снова хитрит метр Бопэр, — неужели, по-вашему, богу может быть неугодно, чтобы говорили правду?

Жанна уклоняется от прямого ответа:

— Голос велел мне говорить с моим королем, а не с вами. Вот и сегодня ночью он поведал мне то, что очень помогло бы моему королю, и хорошо бы ему сейчас узнать об этом.

О чем именно узнать, выяснить у Жанны невозможно, даже бесполезно спрашивать ее. Господин Бопэр пробует найти другой подход.

— А вы бы не могли устроить так, чтобы голос по вашей просьбе передал все это вашему королю?

Опять ловушка. Если голос от бога, то может ля он быть послушен Жанне? Но н на этот раз Дева оказалась сообразительнее, чем о ней думали.

— Не знаю, угодно ли это было бы голосу, — говорит она, — разве только на то была бы воля божья. Без господней благодати мне вообще ничего не удалось бы сделать.

Эта девушка невыносима! Господин Бопэр выходит из себя:

— А у голоса есть лицо, глаза?

В ответе можно было не сомневаться:

— Я вам этого не скажу,

И Жанна добавляет резко и в то же время задорно:

— В одной детской поговорке говорится, как часто людей вешают за то, что они сказали правду.

Кажется, Жанна хочет еще что-то добавить. Но господин Бопэр прерывает ее. Со злобой в голосе он задает ей ужасный вопрос, самый главный вопрос:

— Знаете ли вы, что на вас почиет благодать господня?

Жанна не колеблется ни секунды. Чувствуется, что слова ее идут прямо от сердца,

— Если я вне благодати, пусть господь пошлет мне ее. А если я пребываю в ней, пусть он меня в ней храпит.

В зале мертвая тишина, все потрясены. Многие ли из ученых-теологов, мужей церкви, собравшихся здесь, чтобы судить эту девушку, смогли бы ответить на такой вопрос? Кто из них сумел бы так смело доказать свою чистоту? Да, теперь ясно, на пен и впрямь божья благодать.
Но судьи собрались здесь не для того, чтобы умиляться. Они должны обличить еретичку. Надо пак можно скорее рассеять беспокойство, охватившее всех присутствующих. Что же делать? Епископ Кошон прерывает заседание.

Когда несколькими минутами позже оно возобновляется, обвинение меняет тактику. Чтобы забылось яркое впечатление от последних слов Жанны, надо попытаться доказать, что она на самом деле впала в ересь.

Снова допрашивает господин Бопэр. Он интересуется, играла ли Жанна на лугу с другими детьми из Домреми, когда они пасли там скот.

— Да, — отвечает Жанна, — но только когда была маленькой.

— Тогда, видимо, — говорит господин Бопэр, — вы знаете дерево фей.

Речь идет о большом буке возле источника, неподалеку от Домреми. Деревенские жители утверждали, будто вода из источника исцеляет болезни и будто к дереву приходят феи. Ходила ли Жанна туда, в глубину леса, где властвуют мрак, магия и дьявольщина?

— Я иногда бывала там, — говорит Жанна, — летом, с другими девочками. Мы плели венки из роз. Но фей я никогда не видела — ни там, ни в каком другом месте; я вообще никогда не верила, что они там есть.

Бопэру и на этот раз не повезло. Тогда оп задает еще один вопрос:

— Жанна, вы хотите носить женскую одежду?

— Дайте мне ее, я оденусь и уйду отсюда. А иначе я не буду переодеваться. Мне н эта одежда подходит, раз господу угодно, чтобы я ее носила.

Всем ясно, что это одна из главных статей обвинения. Епископ Кошон уже говорил, что ношение мужской одежды, одежды, которая делает из Жанпы воина, есть «преступление гнусное с божественной точки зрения».

Жанна другого мнения. Для нее эта одежда — символ освободительной войны, которую она вела, символ женщины-воительницы, символ сопротивления английским порядкам, наконец, символ того, за что ее судят на самом деле, разыгрывая комедию религиозного процесса. Именно поэтому снова с таким вызовем произносит она страшные слова, которые еще долго будут помнить судьи.

В ответ на вопрос господина Бопэра, видела ли она свет, когда голос обращался к ней, Жанна, выпрямившись во весь рост, резко говорит:

— Да, было много света. Но не всякий свет сияет для вас!

Суббота 17 марта 1431 года.

Жанна уже целую неделю не выходит из своей камеры. Конечно, ее содержат так строго за дерзость по отношению к судьям. Теперь заседания суда проходят при закрытых дверях, в стенах самой тюрьмы. И эта мера — еще одно нарушение в списке (и так уже довольно длинном) беззаконий и несправедливостей.
Прежде всего Жанну поместили в светскую тюрьму под охрану английских солдат, хотя каноническое право гласит, что обвиняемый, предстающий перед судом церкви, должен содержаться в церковной тюрьме. Жанне, кроме всего прочего, полагалось находиться в женской тюрьме, под охраной женщин.

Но быть может, самое чудовищное состоит в том, что она должна защищаться сама, ей не дали ни защитника, ни наставника. Чему тут, впрочем, удивляться: ведь известно, что все расходы по процессу покрываются англичанами и это они оплачивают судей. К тому же еще до открытия процесса было объявлено, что в том весьма невероятном, впрочем, случае, если с Жанны снимут обвинение в ереси и колдовстве, ее тут же выдадут англичанам, и тогда ее будут судить они. Что и говорить, религиозный процесс лишь ширма для другого, настоящего процесса, — для процесса, который Англия устроила над этой девушкой, поклявшейся «выдворить англичан из Франции» и едва в этом не преуспевше

Итак, новое заседание проходит в камере Жанны. Епископ Кошон, конечно, здесь. Рядом с ним инквизитор Руанский Жан Леметр, судебный исполнитель, монах и два доктора богословия из Парижского университета. Допрос начинает господин Жан де Ла Фонтен.

— Готовы ли вы отдать на суд нашей святой матери-церкви все ваши поступки, как дурные, так и добрые? — начинает оп.

Заданный вопрос — самый важный. Жанна это хорошо понимает. Она старается отвечать осмотрительно:

— Я люблю церковь и хотела бы поддерживать ее всеми своими силами, и не мне надо было запрещать идти к мессе! Что до моих поступков, то я целиком полагаюсь на царя небесного, меня пославшего к Карлу, истинному королю Франции.

Ответ осторожный, хотя и твердый. Но Жанна опять не может сдержаться и бросает в лицо своим судьям:

— Вот увидите, французы скоро выиграют большую битву. Вспомните мое предсказание, когда это произойдет,

У Жана де Ла Фонтена нет ни малейшего желания задерживаться на этой теме. Он возвращается к своему вопросу:

— Отдаете ли вы на суд церкви намерения ваши и поступки?

Уже не один раз Жанна отказывалась признать суд, который судит ее. Подчинится ли она сейчас? Нет, у нее на языке одно и то же:

— Я полагаюсь на господа, меня пославшего. По мне бог и церковь — одно и то же. Что тут особенного?

Что особенного? Жан де Ла Фонтен, у которого терпения больше, чем у епископа Кошона, объясняет:
— Есть церковь торжествующая, это бог, святые и ангелы. И есть церковь воинствующая — папа, кардиналы, прелаты, духовенство и все добрые христиане. Эта церковь ошибаться не может, ибо на ней опочил дух святой. Доверяетесь ли вы церкви воинствующей, той, что на земле?

Все ясно. Если Жанна откажется подчиниться церковной власти, ее объявят еретичкой.

Дева прекрасно понимает это, но выбор свой она сделала давно.

— Я пришла к королю Франции по велению господа, — снова повторяет она. — И господу вверяю я все, что сделала и сделаю.

Ее, во всяком случае, предупредили. Последний вопрос Жан де Ла Фонтен задает несколько неосторожно:

— Стали бы вы отвечать святому отцу нашему, папе, более откровенно и правдиво, чем нам, на вопросы, касающиеся веры?

Жанна рада случаю:

— Разумеется. Я прошу, чтобы меня отвели к святому Отцу нашему, — папе, и я отвечу ему на все вопросы.

Ловя своих судей на слове, Жанна еще раз доказывает, сколь она находчива, Но они должны отдать

Жанну на суд англичан, а не папы. Жоп де Ла Фонтен торопится сменить тему.

Следующий вопрос звучит по меньшей мере странно. Это почти признание. Да разве этот человек не слуга англичан прежде всего?

— Ненавидит ли господь англичан?

Жанна улыбается.

— Мне ничего не известно о любви или ненависти бога к англичанам, — говорит она, — как и о том, что он сделает с их душами. Но я твердо знаю, что все они будут изгнаны из Франции, кроме тех, кто здесь погибнет.

Снова Жанна чувствует себя уверенно: она па поле битвы и размахивает своим знаменем. Может быть, господин де Ла Фоптен это почувствовал? Во всяком случае, именно о знамени начинает он расспрашивать Жанну, — о знамени, на котором она велела изобразить двух ангелов, что послужило удобным поводом к обвинению ее в идолопоклонстве.

— Кто заставил вас нарисовать ангелов с руками, ногами и в одеждах? — спрашивает он. — Они именно так вам являлись?

— Их так изображают в церквах.

— А почему там только два ангела?

Жанну явно стали раздражать придирки судей, и oнa сухо отвечает:
— Знамя целиком было сделано по велению господнему, посредством голосов святой Екатерины и святой Маргариты, которые сказали мне: «Возьми знамя, именем царя небесного». Повторяю вам, я все делала по велению господа.

Но Жан де Ла Фонтен не отказывается от мысли об идолопоклонстве.

— А спрашивали вы этих двух святых, не принесет ли вам это знамя победу?

— Они сказали, чтобы я отважно владела им и что господь поможет мне.

Это совсем не то, что хотел услышать судья. Он снова берется за свое:

— На чем основывалась ваша вера в победу? Надеялись ли вы, что вам поможет знамя, или полагались только на себя?

— Я уповала на господа нашего, и только на него одного.

Жан де Ла Фонтен настаивает:

— Но если бы кто-нибудь другой нес это знамя, а не вы, принесло бы оно такую удачу?

— Мне об этом ничего не известно, — говорит Жанна. — Я в руце божьей!

Жан де Ла Фоптен отступает. Уличить Жанну в идолопоклонстве ничуть не легче, чем в колдовстве. Впрочем, он пробует еще раз:

— Почему же ваше знамя внесли в Реймский собор во время коронации вашего короля, отдав ему предпочтение перед знаменами других капитанов?

Жанна с подъемом отвечает:

— Оно было в ратном труде. По справедливости ему подобало быть и в почести.

Достойный ответ солдата. И он еще больше подчеркивает неуместность следующего вопроса:

— Почему вы отказались от женской одежды, которую вам предложили надеть, чтобы вы могли пойти к мессе?

А па самом деле с Жанной торговались, как на рынке: ей разрешат пойти к мессе, если она откажется от мужского костюма, который выводит из себя судей, — костюма, который Жанна будет носить, как подобает воину, до тех пор, пока ее не освободят — именно так объявила она сама.

— Вашу женскую одежду, — отвечает Жанна, — я надену только тогда, когда это будет угодно господу.

Голос Жана де Ла Фонтена становится слащавым.

— Но раз вы говорите, — подсказывает он, — что надели бы женскую одежду, если бы вас отпустили, значит, вы полагаете, что именно тогда это будет угодно богу?

Судья уверен, что хорошо сострил, а на самом деле on только воодушевил Жанну.
— Если бы вы отпустили меня, — говорит она, — я тут же надела бы мужской костюм и сделала то, что повелел мне господь. Я уже говорила — ни за что на свете не поклянусь отказаться от оружия.

Из глубины камеры епископ Кошон, за все это время не проронивший ни слова, цедит сквозь зубы, что на сегодня он наслушался уже достаточно. Тяжелая дверь камеры закрывается за судьями. И опять

Жанна остается одна с английскими стражниками.

В понедельник 2Й мая 1431 года епископ Кошон в сопровождении нескольких асессоров поспешно входит в камеру к Жанне. На этот раз сна у него в руках. Жанна вновь надела мужской костюм. Значит, она еретичка, как говорят судьи. Рецидив ереси налицо. Жанна попалась в ловко расставленную западню.

Уже три месяца, как идет процесс. Три месяца Жанна в оковах, ее охраняют день и ночь, не давая пи секунды передышки. Три месяца судьи неотступно преследуют ее, вновь и вновь бесконечно задают ей одни и те же вопросы. И уже три месяца она не уступает им пи в чем. Ничто не поколебало ее, ничто не испугало, даже угроза пыток. Надо было как-то кончать с этим. Вот почему в середине мая на специальном заседании Парижского университета составлен обвинительный акт из двенадцати статей, который вместе с письмом короля Англии был предъявлен Жанне. Эти двенадцать статей позволяют обвинить Жанну в ереси, колдовстве и идолопоклонстве. Ее обвиняют также в том, что она убивала англичан «из жажды христианской крови».

Двадцать третьего мая ее торжественно призвали отречься от своих «ошибок и позорных дел».

Жанна не дрогнула.

— Я не отказываюсь ни от чего, мною сказанного, — просто говорит она.

И потом добавляет, сверкнув глазами:

— И даже если увижу сложенный костер и палача, готового его разжечь, и даже когда я буду в огне, я не скажу ничего, кроме того, что уже говорила. И с этим умру.

Костер? Судьи ловят ее па слове. Они еще посмотрят… Им ведь надо не только приговорить ее к сожжению, но и заставить ее отречься, отступиться от всего сказанного.

Вот зачем на следующий день, 24 мая устраивается спектакль. Надо сломить дух Девы. На руанском кладбище Сент-Уэн сложен костер и построены трибуны. Жанну приведут туда и, если она не отречется публично, пригрозят огнем.

Толпа ждет спектакля: люди теснятся под трибунами, где сидят члены суда, английские сановники, среди которых и подлинный властитель Англии епископ Винчестерский, двоюродный дед малолетнего короля Генриха VI. Жанна сидит на трибуне напротив них.

Начинается все с проповеди, которую читает метр Гпйом Эрар, личный друг Кошона. Но это не проповедь, а целый град ругательств!

— Жанна, вы колдунья, еретичка, раскольница, — выкрикивает Эрар. — Никогда еще не было чудовища, подобного вам. И ваш король, пожелавший вернуть себе королевство с помощью такой женщины, как вы, вам подобен.

Жаина хочет возразить, но он кричит:

— Замолчите!

А затем, уже мягко, почти медовым голосом:

— Жанна, нам вас жаль. Вы должны отречься от всего, что говорили, либо мы предадим вас светскому суду.

Светский суд — это англичане. И костер, сложенный здесь, в центре кладбища, делает слова Гийома Эрара еще более весомыми.

— Вы тратите много сил, чтобы ввести меня в соблазн, — отвечает Жанна.

Но на этот раз в ее голосе больше почали, чем вызова. Она молчит, затем, ко всеобщему изумлению, произносит:

— Я сделаю то, чего вы хотите.

И тут же некто Жак Кало, секретарь английского короля, вытаскивает из своего рукава лист бумаги, па котором написано семь или восемь строк. Значит, текст отречения был заготовлен, и заготовлен англичанами!

Жанна, кажется, отступает. Переменит ли она решение? Господин Эрар не дает ей на это времени. Он кричит, вдруг обращаясь к ней на ты:

— Сейчас же подпиши или погибнешь в огне!

Жанна едва слышно говорит, что да, она предпочитает подписать, чем быть сожженной. Но добавляет, что не умеет пи читать, ни писать.

Тогда господин Эрар читает вслух небольшой текст, гласящий, что Жанна отрекается от всего содеянного ею. Она повторяет слово за словом отречение, и ее руку держат, когда она ставит крест вместо подписи. Да, она согласна с обвинением в ереси. Никаких голосов она никогда не слышала. Мужской костюм больше не наденет.

Но тут происходит нечто невероятное. Произнося формулу, Жанна вдруг разражается смехом.

На трибуне английские сановники задыхаются от ярости. Кое-кто даже выхватил шпаги, угрожая епископу Кошону, они кричат, что это предательство: Жанна ускользнула от них потому, что ей пообещали свободу в обмен на отречение. Кошон вносит успокоение; она никуда от них не уйдет.

— Поскольку ты произнесла спасительные слова раскаяния, — говорит Кошон Жанне, — мы осуждаем тебя на вечное заключение, на хлеб горести и воду Отчаяния, дабы ты оплакивала содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, в чем ныне раскаялась.

Жанна бледнеет. Значит, все, чего они хотели, — это унизить ее, заставить отречься. Конечно, они не могут теперь сжечь ее, раз она отреклась, но всю оставшуюся жизнь ей предстоит провести в тюрьме!
Англичане в свою очередь взбешены: не за тем организовали и оплатили они этот процесс, не за тем выкупили Жанну у союзников за десять тысяч золотых экю, чтобы она так легко отделалась! Она должна быть сожжена!

Возвратившись в камеру, Жанна, как и обещала, надела женское платье. Но вот на третий день, 27 мая, она снова в мужском костюме. Что же произошло? Все это кажется абсурдным. А объясняется очень просто.

Жанна по-прежнему пленница англичан и находится под их охраной. Значит, достаточно вынудить ее снова надеть мужской костюм, чтобы объявить еретичкой. Так она сама обречет себя на костер. Именно это и произошло, и в понедельник 28 мая суд снова собрался в камере Жанны.

— Почему вы вновь надели этот мужской костюм? — спрашивает Кошон.

Жанна на секунду задумывается;

— Я надела его, потому что, находясь среди мужчин, приличнее носить мужской костюм, нежели женское платье. И еще я его надела потому, что обещанное выполнено не было.

Это но совсем так.

Стражники попросту отняли у нее женское платье. Некоторые даже утверждали, что какой-то английский сановник пытался изнасиловать Жанну в ее камере и тогда она вновь потребовала мужскую одежду, считая, что будет чувствовать себя в ней более защищенной. Все это очень походило на провокацию.

Но Жанна обо всем этом не рассказывает. Из целомудрия, несомненно. И еще потому, что она уже смогла за эти несколько дней овладеть собой.

Кошон безжалостно настаивает:

— Разве не отреклись вы? И не обещали, в частности, не надевать больше мужского костюма?

— Лучше умереть, чем жить в кандалах. Но если мне позволено будет пойти к мессе, если с меня снимут кандалы и поместят под женский надзор, я буду послушной и подчинюсь воле церкви.

Епископ не собирается отвечать. Он довел до конца фарс религиозного процесса и теперь уступает место своим английским хозяевам; сюда он явился лишь нанести последний удар. Впрочем, кое-что его все-таки беспокоит.,

— Скажите, а после отречения вы слышали голоса?

— Да, — отвечает Жанна, — и господь передал мне, что скорбит о предательстве, которое я совершила, согласившись отречься, чтобы спасти свою жизнь, и я проклинаю себя за это.

Епископ в ярости.

— Однако же вы, стоя на трибуне перед нами, вашими судьями, и перед народом сказали, что отрекаетесь и что лгали, когда хвастались, будто слышали голоса.
Жанна лишь повторяет уже сказанное и пользуется последней возможностью бросить в лицо своим судьям:

— Я сделала это из страха перед костром! Но лучше умереть, чем жить в тюрьме, Я ничего не совершила против бога, как и против веры, и, когда меня заставили отречься, я не сознавала, что делаю!

Это последние слова Девы.

Те слова, которые скажет напоследок Кошон, внушают ужас. Англичане недвусмысленно дали ему попять, что хотят поскорее покончить со всем этим делом. Оки здесь, за дверью, они ждут. И, выйдя из камеры, Кошон направляется к графу Уорвику.

— Прощайте! — говорит он, проходя мимо графа. — Дело сделано. Устройте встречу потеплее.

«Устройте встречу потеплее» —'последние слова епископа, слова чудовищные. Он обрек Жанну на костер.

Через день ее сожгли.

Когда за Жанной пришли, она воскликнула:

— Со мной поступают страшно жестоко. Почему тело мое, но знавшее греха, должно быть предано огню и превращено в пепел!

И, повернувшись к Кошону, добавила:

— Епископ, я умираю по вашей вине!

На площади Старого рынка в Руане, где сложили костер, быстро прочли последнюю проповедь, обращенную к колдунье, — и приговор.

В огне Жанна, не отводя глаз от креста, ей протянутого, шесть раз прокричала: «Иисус! Иисус!»

Пепел и кости бросили в Сену.

Седьмого июля 1456 года в 9 часов утра толпа устремляется в большую залу архиепископского дворца в Руане. Все торопятся быть свидетелями события, которого ждали целых двадцать пять лет!

Присутствуют архиепископ Реймский, епископ Парижский, епископ Кутанский и Великий инквизитор Жан Брегаль. Здесь же, у барьера, брат Девы — Жаи д'Арк. После соблюдения необходимые формальностей встает епископ Реймский.

Наконец-то этот момент настал.

— Рассмотрев прошение семейства д'Арк, — начинает епископ, — опираясь на мнение правоведов и исходя из полученных свидетельств, а также учитывая установленные факты, мы, здесь заседающие, перед лицом господа нашего объявляем, что вышеупомянутый процесс и приговор запятнаны беззаконием, противоречиями и явными ошибками правового и фактического характера. Мы их отменяем, кассируем, аннулируем и разрываем. Мы заявляем, что Жанна очищена от пятна бесчестия и мы ее целиком и полностью оправдываем.
Шепот одобрения прокатывается по залу. Слышны крики радости. Один из экземпляров обвинительного акта 1431 года символически разорван на части. Затем собравшиеся идут на кладбище Сент-Уэн, туда, где в 1431 г-оду произошло знаменитое отречение Жанны. Там снова зачитывается решение епископа.

Двадцать пять лет! Надо было ждать целых двадцать пять лет, чтобы наконец признали невиновной ту, которую другие церковники обрекли на костер в этом самом городе Руане.

И правда, процесс реабилитации начался всего семь лет назад, в 1449 году. Почему так поздно? Да просто потому, что только тогда закончилась война между Францией и Англией. Карл VII, король Франции, которого Жанна называла «своим королем», в 1437 году вошел наконец в Париж, осуществив, таким образом, пророчество Девы, незадолго до своей смерти в 1431 году сказавшей, что не пройдет и семи лет, как англичане утратят свой самый большой залог во Франции. Самый большой залог — это Париж. Что касается Карла VII, то, для того чтобы он смог в ноябре 1439 года войти в Руан, столицу Нормандии, надо было дождаться, чтобы сама Нормандия вернулась к нему. Он прекрасно знает, что не сделал ничего для той, кому обязан троном. Он не послал на помощь Жанне военных, даже не сделал попытки предложить выкуп за ее освобождение, одним словом, ничего.

Надо еще добавить, что все документы процесса хранились в Руанском архиепископстве, и, пока город не стал вновь французским, никакие юридические действия не были возможны.

Пятнадцатого февраля 1450 года в Руане, через несколько дней после смерти Аньес Сорель,[9] Карл VII диктует одному из своих советников, канонику Гийому Буйи, документ, в котором поручает ему заняться выяснением правды о процессе над Девой.

Не проходит и трех недель после королевского письма, как появляется первый свидетель. Это — Гийом Маншон, один из секретарей суда на процессе над Жанной. Он присутствовал на всех заседаниях, все записывал к на каждой странице протокола есть его подпись. Назавтра были выслушаны еще шесть свидетелей. За дело взялись рьяно, и уже в первые дни выявил» множество несуразностей в материалах процесса.

Выяснилось, например, что некто Луазелер, который представился Жанне исповедником, «другом», сообщая многочисленные признания Девы судьям, снабжал их таким образом важными сведениями. На заседаниях же, спрятавшись за занавеской, он составлял подложные сводки показаний обвиняемой. И однако же пока больше ничего сделать нельзя. Поскольку процесс над Жанной вела инквизиция, то и пересматривать его вправе только инквизиция.

В феврале 1452 года папский легат Гийом д'Эстутвиль после аудиенции у короля Карла VII поручает новому великому инквизитору Франции Жану Ерегалю вести дело Жанны. И вот два церковнослужителя вместе берутся за работу, составляя вопрос-пик, предназначенный для тех, кого они собираются вызвать.

Первые свидетели появляются 2 мая. Но очень многих уже пет. Кошон умер два года назад. Труп зачинщика всей истории Жана Эстиве был найден в сточной канаве. Следы инквизитора Жана Леметра вовсе затерялись. Ответы тех, кто дожил до этого дня, порождают столько новых вопросов, что вскоре составляется второй вопросник, гораздо более обстоятельный, чем предыдущий. На его основе и будет проведен процесс реабилитации. Восьмого мая допросы свидетелей возобновляются. Именно эти свидетельские показания вскрывают подлинную суетность процесса над Жанной, его политический характер.

Да, это был политический процесс: судили женщину-воина, «освободительницу»; религиозный же процесс, процесс над еретичкой, был устроен только для того, чтобы подорвать веру в нее, уничтожить тот ореол святости, которым она была окружена, развенчать ее военные подвиги. Но главное, надо было заявить о незаконности претензий на трои, а затем и о незаконности самой коронации Карла VII, оопиравшегося в достижении своих целей па ведьму.

Вот откуда, как и в каждом политическом процессе, скандальное нагромождение всякого рода нарушений. Первое, самое серьезное, заключается в том, что Жанну держали в тюрьме у англичан, а не в церковной тюрьме. К тому же у нее не было адвоката, ее всячески пытались запугать, текста обвинения самой обвиняемой не прочли, а текст отречения подменили. Текст, который Жанна действительно произнесла на кладбище Сент-Уэн — он был очень коротким, — таинственным образом исчез, а вместо пего в документах оказался куда более длинный и детальный. Жанна в глаза его не видела, а потому, стало быть, никогда и не подписывала; однако же именно он был представлен судьям как подлинное отречение Девы. Уж не говоря о последней хитрости, когда Жанну вынудили надеть мужской костюм, что и погубило ее.

Один из опрошенных свидетелей, монах Нзамбар де Ла Пьер, который, как и брат Мартин Ладвеню, утверждал, будто был одним из верных друзей Девы, рассказывал, как к ним, в доминиканский монастырь, пришел палач и сказал ему и брату Мартину тоже, что он «очень боится' проклятья, ибо сжег святую женщину…».

Все это всплывает теперь, когда слушают свидетелей процесса 1431 года. Двадцать второго мая Гнйом д'Эстутвиль сообщает королю об окончании расследования и говорит, что лично он убежден в невиновности Жанны. Инквизитор Жан Брегаль в свою очередь составляет краткое описание всего дела для докторов богословия Парижского университета и задает им вопрос: «Придете ли вы к такому же выводу, что и судьи в Руане?»

Меж тем все идет своим чередом. И наконец в 1455 году по предложению Брега ля семья Жанны решается выступить гражданским истцом. Семья — это мать Изабелла и братья Пьер и Жан. В июне 1455 года папа Каликст III разрешает подать прошение о реабилитации Жанны. И 7 ноября того же года в нефе собора Парижской богоматери происходит необычное заседание. Сюда со своим прошением пришла старая крестьянка, а вместе с ней многие жители Орлеана — города, освобожденного Жанной, — присоединившие свои петиции к ее просьбе.

Толпа собралась такая, что судьям пришлось вместе с Изабеллой укрыться в ризнице.

— У меня была дочь, — начинает старая женщина, — рожденная в законном браке, которую я должным образом крестила и воспитала в страхе божьем и уважении к церкви — насколько это позволял ее возраст и простота происхождения. Однако ж. хотя она никогда не подумала и не сделала ничего могущею отвратить ее от веры, нашлись враги, которые устроили процесс над ней, и, так как никто не пришел на помощь к невинной, ее приговорили как преступницу и заставили принять жестокую смерть в огне.

Даже судьи не могут скрыть волнения. Все чувствуют, что настоящий процесс Жанны начинается здесь, в святилище собора Парижской богоматери.
Как бы из далекого прошлого появляются многие из тех, кто знал Жанну: крестьяне и крестьянки из Домреми, ее товарищи по оружию, принцы королевской крови, прелаты. Господин Жан Бопэр, один из судей Жанны, наиболее причастных к ее гибели, чья ненависть не остыла, тоже здесь… Но он вскоре незаметно удаляется, чтобы избежать допроса. Чего только не случалось в средние века!

В конце того же 1455 года суд выезжает в Руан, куда приглашены явиться от 12 до 20 сентября все участники процесса. Повсюду развешаны объявления-афиши, глашатаи уже прокричали приглашения на улицах города. Нотариус Гийом Маншон передает суду все хранившиеся у него документы.

В январе 1456 года комиссия приезжает в дом священника маленькой церкви Домреми. Свидетели детства Жанны приходят сюда рассказать о той девочке и девушке, которую они знали. Новые заседания идут в Руане и Орлеане. Во всех свидетельских показаниях, включая показания таких важных господ, как герцог Алансонский, сквозит восхищение подвигом Жанны, имя которой становится легендарным.

Тридцатое мая — новое заседание в Руане. Это Всего лишь формальность. Приглашаются все возможные противники. Как и следовало ожидать, таковые не объявляются. К 10 июня все документы собраны в руках великого инквизитора Жана Брегаля, который сам пересматривает весь процесс. Свидетельские показания одно за другим опровергают все предъявленные Жанне статьи обвинения, нет никаких оснований обвинять ее в ереси.

Второго июля инициатор реабилитационного процесса Симон Шапито и Гийом Превосто, адвокат семьи Жанны, просят судей от имени папского престола объявить о реабилитации Жанны, что и происходит 7 июля 1456 года в торжественной обстановке.

Для того чтобы первый в истории Франции политический процесс принял столь сенсационный оборот, понадобилось двадцать пять лет и полное изменение положения в стране. Та, которую назвали колдуньей, стала национальной героиней. Все, пришедшие в это июльское утро вместе с судьями на кладбище Сент-Уэн, договариваются на следующий день встретиться на площади Старого рынка, где некогда горел костер. Там епископ во всеуслышание объявляет, что на месте, где был костер, будет поставлен крест "на вечную намять и для молитвы за душу ее и других усопших".