Кандидат филологических наук И. Грачева (г. Рязань).

Свадьба А. С. Пушкина вызвала немало пересудов в московских и петербургских гостиных. Многие прочили молодой чете несчастливую будущность. Графиня Д. Ф. Фикельмон, прозванная за свою прозорливость "Сивиллой", делилась с П. А. Вяземским такими наблюдениями: "Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. У Пушкина видны все порывы страстей; у жены - вся меланхолия отречения от себя". Сестра поэта О. С. Павлищева в письме мужу 13-15 августа 1831 года признавалась, что даже внешне этот брак кажется дисгармоничным: "В физическом отношении они представляют совершенный контраст: Вулкан и Венера". Но, превознося красоту юной Натали, Ольга Сергеевна добавляет: "По моему мнению, есть две женщины еще более красивые, чем она: я их тебе не назову, чтобы ты, вернувшись, их угадал - одна новобрачная не особенно высокого рода, другая - титулованная фрейлина".

Исследователи полагают, что под "титулованной" особой Павлищева подразумевала графиню Надежду Львовну Соллогуб, 16-летнюю фрейлину великой княгини Елены Павловны. Расцветающая красота Надины, как называли ее в интимном кругу, вызывала всеобщие восторги. А. В. Никитенко в дневнике 11 марта 1828 года, рассказывая о званом вечере у Нарышкиных, писал: "Я, между прочим, видел здесь одну из первых красавиц столицы, графиню Н. Л. Соллогуб: она поистине очаровательна". В нее был безнадежно влюблен Андрей Карамзин, сын известного историка. Одно время ему даже казалось, будто своенравная красавица отвечает ему взаимностью. Его сестра, Софья Карамзина, в письме 3 ноября 1836 года сообщала: "Надина питала к тебе очень нежные чувства несколько месяцев назад и даже теперь в ее письмах постоянно слишком много говорится о тебе".

Не устоял перед очарованием юной графини и уже женатый Пушкин. Впоследствии друзья Пушкина, супруги Вяземские, рассказывали издателю "Русского архива" П. И. Бартеневу, что Пушкин на светских вечерах "открыто ухаживал" за Соллогуб. Судя по письмам Пушкина, Наталья Николаевна ревновала супруга ко всем хоть немного привлекательным женщинам и своими упреками постоянно заставляла оправдываться в том, что его поведение не выходит за рамки благопристойности. П. Е. Щеголев в исследовании "Дуэль и смерть Пушкина" предполагал, что происходило это вовсе не из-за глубокой сердечной привязанности Натальи Николаевны к мужу: "Увлечение Пушкина, его предпочтение другой женщине было тяжким оскорблением, жестокой обидой ей, первой красавице, заласканной неустанным обожанием света, двора и самого государя".

Надежда Соллогуб, соперничавшая с Натали на придворных балах, вызывала у нее самые неприязненные чувства. С мстительным торжеством Натали сообщала в одном из писем к мужу, как ей удалось отбить поклонника у Соллогуб. Андрей Карамзин в письме В. Ф. Вяземской (17-18 октября 1834 года) рассказывал о Наталье Николаевне, дружившей с дочерью Вяземских Марией: "Она сердится на Мари за молчание и за дружбу с графиней Соллогуб; постоянство ее ненависти к последней заставляет хохотать до слез". Уехав в 1834 году в калужское имение родителей Полотняный Завод, Наталья Николаевна никак не может отрешиться от злых мыслей о сопернице. Пушкин в конце мая 1834 года выговаривал ей в письме: "Лучше бы ты о себе писала, чем о Sollogoub, о которой забираешь в голову всякий вздор - нa смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма".

Рассказ Пушкина о том, как он представлялся великой княгине Елене Павловне, опять вызывает ревнивые предположения Натальи Николаевны, что самым знаменательным в этом событии была встреча с фрейлиной княгини Надиной. И Пушкину в ответном письме приходится терпеливо объяснять, что в тот день дежурной при княгине была другая фрейлина.

Стараясь избежать ревнивых обвинений, Пушкин в письмах к жене о всех женщинах отзывался с нарочито грубоватым пренебрежением. А. П. Керн, которую поэт некогда воспел как "гения чистой красоты", в письме к Наталье Николаевне 29 сентября 1835 года он презрительно называет "дурой". А в то же время деловую записочку, посланную самой Керн, заканчивает словами: "Прощайте, прекрасная дама, будьте покойны и довольны и верьте моей преданности".

По поводу графини Надины Пушкин писал супруге 21 октября 1833 года: "Охота тебе, женка, соперничать с графиней Соллогуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников? Все равно кабы граф Шереметев стал оттягивать у меня кистеневских моих мужиков". Однако истинные его чувства к Надежде Львовне невольно вылились в проникновенное поэтическое признание:

Нет, нет, не должен я, не смею,

не могу

Волнениям любви безумно

предаваться;

Спокойствие мое я строго берегу

И сердцу не даю пылать

и забываться;

Нет, полно мне любить;

но почему ж порой

Не погружуся я в минутное мечтанье,

Когда нечаянно пройдет передо мной

Младое, чистое, небесное созданье,

Пройдет и скроется?..

Ужель не можно мне,

Любуясь девою в печальном

сладострастье,

Глазами следовать за ней и в тишине

Благословлять ее на радость

и на счастье,

И сердцем ей желать все блага

жизни сей,

Веселый мир души, беспечные досуги,

Всё - даже счастие того,

кто избран ей,

Кто милой деве даст название

супруги.

Эта история проливает свет на одно загадочное обстоятельство. Весной 1833 года Пушкин брал позволение "отправиться на два дня в Кронштадт". Сохранился даже его билет с датой 26 мая. Дело в том, что 27 мая из Кронштадта уезжала за границу на пароходе прекрасная Надина. Поэт не удержался, чтобы не проводить ее. И скорее всего - втайне от жены.

В июле 1836 года Соллогуб уезжает в Баден-Баден. Мать Андрея Карамзина, находившегося в то время за границей, шлет ему встревоженное письмо по поводу Надины, прося "серьезно поразмыслить над своим поведением по отношению к ней". Мать не допускает возможности брака между молодым человеком и девушкой, которая старше его, и советует Андрею сдержать свои чувства, чтобы не скомпрометировать себя и Надину и не оказаться замешанным в какую-нибудь скандальную историю. Особенно ее беспокоит то, что у хорошенькой фрейлины появился могущественный поклонник, соперничество с которым было бы весьма опасным. "Она влечет в своей свите одно известное лицо, которое, говорят, покинуло Россию, чтобы следовать за ней..." - сообщала Карамзина. Речь шла о брате царя великом князе Михаиле Павловиче.

Но беспокойство Карамзиной, как и ревность Пушкиной оказались напрасными. Шутя вскружив головы своим многочисленным обожателям, Соллогуб за границей неожиданно вышла замуж за отставного штаб-ротмистра А. Н. Свистунова (брата декабриста П. Н. Свистунова) и была очень счастлива своим выбором. Впоследствии ее муж стал членом совета Министерства иностранных дел и получил звание камергера двора.

Ни Наталья Николаевна, ни друзья Пушкина, упрекавшие его за то, что и после женитьбы он не может не отдать дань восхищения красоте других женщин, не поняли того, что сумела понять чуткая и проницательная М. Н. Волконская, писавшая: "Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался <...> В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел..."

Другая упомянутая в письме Павлищевой женщина - "новобрачная не особенно высокого рода", чье обаяние затмевало красоту Натальи Николаевны, - это Ольга Александровна Булгакова, дочь московского почт-директора. Незадолго до свадьбы Пушкина ее обвенчали с князем А. О. Долгоруковым. Пушкин был на празднике, устроенном в доме молодоженов. Отец Ольги, А. Я. Булгаков, писал брату в Петербург 19 февраля 1831 года: "До сих пор еще толкуют о славном бале наших молодых, хваля особенно ласку и ловкость Ольги <...> Поэт Пушкин также в восхищении от нее; говорил, что невозможно лучше Ольги соединять вместе роль девушки, только что поступившей в барыни, и хозяйки".

В увлечении Пушкин признавался: "Я бы ее воспел, да не стихи на уме теперь". Действительно, более чем неуместным было бы для поэта воспевать в стихах чужую жену накануне собственной свадьбы. Вскоре на одном из московских вечеров чета Пушкиных и супруги Долгоруковы, сидевшие рядом, оказались в центре всеобщего внимания. Булгаков с гордостью сообщал брату 23 февраля 1831 года: "Беспрестанно подходили любопытные смотреть на двух прекрасных молодых. Хороша Гончарова бывшая, но Ольге все отдают преимущество".

Ольга не отличалась классической красотой, недаром домашние прозвали ее "курноской". Но ее живость, ум, значительная образованность и великолепное знание всех тонкостей светского такта делали ее неотразимой.

Оказалось, что ранее всех прелесть Оленьки успел оценить сам государь. Юную красавицу царь приметил на одном из маскарадов, когда она приезжала погостить к родным в Петербург. Восторженные комплименты по поводу ее маскарадного костюма, видимо, вскоре повлекли за собой особые царские милости, которые в то время одни считали великой честью, другие - бесчестьем. Что касается отца Оленьки, то он, как образцовый подданный, с благоговейным почтением воспринял монаршее внимание. С гордостью рассказывал брату в письмах, как царь, посетивший Москву в 1831 году, интересовался подробностями жизни и замужества Оленьки и спрашивал: "Помнит ли она маскарад князя Волконского?" В этом, скорее всего, скрывался интимный намек: видимо, именно там, на маскараде у министра двора и уделов П. М. Волконского, исполнявшего и негласные функции посредника в амурных увлечениях императора, и решилась участь Оленьки.

Судя по письмам Булгакова 1831 года, отношения царя и Ольги выглядят весьма близкими. Приглашая ее на полонез, чтобы открыть один из московских бальных вечеров, царь "подошел к Ольге, взял ее за руку и прижал крепко: "Я надеюсь, что мы навсегда добрые друзья, как было в Петербурге?" Во время чинного танца Николай и его партнерша оживленно беседовали. "Обо многом была тут речь", - многозначительно заканчивал А. Я. Булгаков (письмо К. Я. Булгакову от 27 октября 1831 года).

В другой раз он замечает, как Николай, найдя укромное место, нежничал с Ольгой: сняв с ее руки перчатку, "он поцеловал руку, а Ольга поцеловала его в щеку" (К. Я. Булгакову 8 ноября 1831 года). Узнав, что Оленька в положении, царь с заботливым вниманием следил за состоянием ее здоровья, давал советы. Да и свой приезд в Москву подгадал так, чтобы это совпало с ее родами. В день, когда она разрешилась от бремени, прислал нарочного, чтобы узнать о самочувствии матери и ребенка, и предупредил, что вскоре сам заедет посмотреть на новорожденную малышку. Николай стал крестным отцом девочки, которую нарек Александрой.

Привязанность государя оказалась продолжительной. Пушкин в дневнике 1834 года рассказывал о новом приезде Николая в Москву: "Царь мало занимался старыми сенаторами, заступившими место екатерининских бригадиров, - они роптали, глядя, как он ухаживал за молодой княгиней Долгоруковой (за дочерью Сашки Булгакова! - говорили ворчуны с негодованием)". Что же, сановников можно понять: их раздражало, что объектом монаршего внимания оказалась особа незнатного происхождения.

Масленицу 1834 года княгиня Долгорукова провела в Петербурге и получила специальное приглашение на дворцовый бал в Концертном зале. Дядя Ольги, петербургский почт-директор К. Я. Булгаков в письме ее отцу 26 февраля 1834 года отмечал, что это "милость особенная". Ольга на балу имела необычайный успех, затмив всех петербургских красавиц, от кавалеров не было отбоя, она "танцевала беспрестанно, за ужином сидела возле государя". Пушкин присутствовал на этом вечере и был свидетелем торжества своей московской знакомой. Еще месяц назад, 26 января 1834 года, мать Пушкина писала дочери - О. С. Павлищевой, что на вечере в доме Бобринских Наталья Николаевна удостоилась чести сидеть за столом рядом с императором Николаем. Но как только явилась блистательная княгиня Долгорукова, она стала единственной владычицей царского сердца. К. Я. Булгаков 3 марта 1834 года сообщал брату, что на празднике в доме Волконского за ужином Ольга "опять сидела между государем и великим князем".

Брат царя, великий князь Михаил Павлович, относился к молодой княгине запросто, словно к человеку, близкому их домашнему кругу, и заезжал к ней, когда хотелось. Из письма К. Я. Булгакова 12 марта 1834 года узнаем: "Великий князь в субботу пил чай у Ольги и изволил пробыть от 8 до 11 часов". В 1836 году Ольга путешествовала за границей, и сестра Андрея Карамзина Софья писала ему: "Предсказывают, что в баденском уединении ты влюбишься в княгиню Долгорукову, - она обольстительница известная". Но в то же время Ольга с присущим ей тактом сумела поставить себя так, что не потеряла ни уважения общества, ни симпатий друзей дома.

Судьба Оленьки в свете - лишь один из многочисленных подобных эпизодов, характеризующих нравы двора. Так, дневник Пушкина 1834 года открывается записью о драме флигель-адъютанта С. Д. Безобразова, который после свадьбы узнал о связи своей жены, бывшей фрейлины, с царем и сгоряча хотел было убить обоих. В обществе это восприняли как "сумасшествие", нисколько не сочувствуя чересчур щепетильному супругу.

Пушкина тревожило, что восхождение Натальи Николаевны по лестнице придворного успеха слишком напоминает историю Оленьки Булгаковой. Царь также отметил ее на одном из маскарадов, устроенных князем-сводней П. М. Волконским. Мать Пушкина в письме дочери Ольге 16 марта 1833 года писала, что их Наташа на маскараде "имела большой успех. Император и императрица подошли к ней и сделали ей комплимент по поводу ее костюма..." Царь начал оказывать ей особенное внимание. В качестве исключительной милости ее приглашали на вечера в Аничков дворец, куда муж ее до получения камер-юнкерского звания доступа не имел. Сестры Натали, обычные провинциальные барышни, стали фрейлинами, точно так же, как с началом возвышения Оленьки ее сестра Екатерина получила фрейлинский вензель.

"Не кокетничай с царем", - обеспокоенно предупреждал Пушкин в письме 11 мая 1833 года жену, с наивным тщеславием радовавшуюся царским ухаживаниям. А в светских кругах уже делали определенные выводы. Посланник Геккерн настоятельно советовал Ж. Дантесу держаться подальше от Натали, видимо, опасаясь не столько ревности супруга, сколько монаршего гнева. Недаром Дантес в письме Геккерну 6 марта 1836 года вспоминал: "Ты <...> написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому". И обещал, что выполнит совет наставника: "Я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя <...> Я ни мгновения не колебался; с той же минуты я полностью изменил свое поведение с нею: я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их; я говорил с нею со всем безразличием, на какое был способен <...> На сей раз, слава Богу, я победил себя". Трудно судить: то ли Натали была настолько привлекательна, что Дантес не сдержал своего обещания; то ли ей не захотелось расстаться с обаятельным и веселым поклонником... Недаром Дантес в письме 6 марта 1836 года с горечью говорил: "Желай она, чтобы от нее отказались, она повела бы себя по-иному". А в письме 6 ноября, с трудом избежав дуэли с Пушкиным, с недоумением высказывался о поведении "жеманницы": "Это большая неосторожность либо безумие, чего я к тому же не понимаю, как и того, какова была ее цель".

Странные поступки Натали отмечает и Софья Карамзина в письме брату 29 декабря 1836 года: "Она же, со своей стороны, ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство..."

Однако свет гораздо более был занят другим романом красавицы, развертывавшимся посреди бальных дворцовых зал. И в ехидном пасквиле, анонимно разосланном по столице и поздравлявшем Пушкина с вступлением в Орден рогоносцев, имелись в виду вовсе не отношения его жены с Дантесом. В нем в качестве великого магистра Ордена назван Д. Л. Нарышкин, снисходительный супруг бывшей любовницы Александра I, а Пушкину выдавался патент на должность его преемника. Это привело Пушкина в бешенство. Но тот, на кого намекал пасквиль, был недосягаем, и потому к барьеру пришлось встать Дантесу...

Ольга Долгорукова узнала о гибели поэта за границей и 14 марта 1837 года писала П. А. Вяземскому: "Эта грустная история рассказывалась в стольких различных вариантах, что поистине остаешься без собственного мнения о том, кто же виноват? Решить это - трудная задача, и я думаю - это тайна для света. Жертвы нам известны: во-первых, Ваш несчастный друг и, во-вторых, молодой Дантес <...> Я и не пытаюсь, дорогой князь, сколько-нибудь утешать Вас, ибо я нахожу, что в жизни бывают минуты, когда этого нельзя делать; друг еще может быть заменен (хотя и очень редко), но будет ли существовать другой Пушкин для его друзей? А нам? Кто вернет нам нашего любимого поэта?"

Отцу же чуть ранее она признавалась в письме: "По-моему, очень трудно судить об этом печальном деле, так покрытом мраком, что один Бог знает виновного. Тем не менее бедная женщина будет, быть может, всегда упрекать себя в смерти мужа".