Итак, И. А. Гончаров отмечает прогрессивные черты новой культуры, он указал и на потери, возникающие при подчинении ее законам всех сфер жизни. Тупик, к которому приходит Петр Иванович Адуев, как и у современных деятельных и одаренных людей в буржуазном обществе, возникает отчасти потому, что все личные отношения, в том числе и семейные, оказываются только придатком к “делу” — службе, карьере, предпринимательству и денежным интересам.
Адуеву-младшему предначертан путь, во всех деталях повторяющий дорогу, пройденную дядей. Рок, который толкает его на этот путь (казалось бы, Александр не честолюбец, не алчен, не жаждет денег и может спокойно без особых усилий иметь все жизненные удобства в своем наследственном имении), — историческая необходимость. В неосознанном, но непреодолимом стремлении Александра уехать из деревни в неведомый и страшный Петербург и в его втором возвращении в столицу после бегства в деревню, где он хотел укрыться от ударов и разочарований петербургской жизни, отражена историческая неотвратимость изменения жизни. Матери Александра — “старосветской” помещице — во сне сын является добровольной жертвой, человеком, бросающимся в омут. Так аллегорически изображается неизбежность, которая должна подвигнуть Россию на вхождение в новые, непривычные и несвойственные ей отношения.
Однако и деревня (дворянское поместье) и столица у Гончарова сразу же перерас­тают свои социально-бытовые границы: уклад первой мать Алек­сандра называет «благодатью»; вторая манит героя как библей­ская «обетованная земля». Усадьба Грачи и Петербург предстают в романе как два полярно противоположных способа, «образа жизни», в такой же мере свойственных России, как и всему чело­вечеству. Первый из них сулит герою единство с издавна привыч­ной природой, «ласки матери, благоговение няньки и всей дворни, мягкую постель, вкусные яства», а также «нежную и розовую любовь» соседки — девушки «без затей», готовой во всем слу­шаться мужа («да и как можно быть умнее мужа? это грех»), и «полдюжину детей». Это патриархальная идиллия, отличительны­ми чертами которой являются физиологические (еда, сон, про­должение рода, выхаживание детей и т. п.), а не духовные по­требности, повторяемость (цикличность) жизненного круга, све­денного к родинам, свадьбам, похоронам, привязанность людей к одному месту, неподвижность, замкнутость и отгороженность от остального мира. Развернутую картину идиллического сущест­вования Гончаров дает в знаменитом «Сне Обломова»
Совершенно иной способ жить олицетворяет собой Петербург. Если мать героя страшится Петербурга как «омута» и «чужой стороны», то для Александра это — выход в «не ограниченный тесным деревенским горизонтом» огромный мир, где он, приоб­щившийся в университете ко всемирной культуре, надеется осу­ществить свои «мечты о благородном труде, о высоких стремле­ниях», «о славе». Впрочем, реальное человеческое содержание этого современного неидиллического бытия герою Гончарова пока только предстоит постигать.
Переезд Александра Адуева в Петербург, завязывающий дей­ствие романа, таким образом, не просто смена жизни сельской на городскую, провинциальной на столичную. По мысли Гончаро­ва, его герой тем самым совершает передвижение в историческом времени — меняет традиционный жизненный строй (или «воз­раст» человечества) на строй грядущий, уже несравненно более привлекательный для ищущего приложения своих сил молодого человека.
В первом романе Гончарова показано перерождение мечтательного романтика в трезвого дельца под влиянием буржуазно-коммерческих   отношений,   проникавших в русскую жизнь 40-х годов XIX в.
 Будничной прозой закончилось знакомство с Тафаевой. Александр в отчаянии. «Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера — а живи!»— восклицает он. Однако страдания героя-романтика, возникшие, как по­казывает Гончаров, на почве столкновения ложной мечты с действительностью, не были глубокими. Покинув Пе­тербург в минуту горестных переживаний, он вскоре воз­вращается в столицу, но уже с другими намерениями. Александр отрекается от «возвышенных чувств», прими­ряется с прозаической действительностью (хочет «дело делать»). «Нельзя же погибнуть здесь!—говорит он о Грачах.— Все вышли в люди... я только один отстал». В эпилоге мы видим Адуева преуспевающим человеком. Он исправно служит, готовится к женитьбе на невесте с полумиллионным приданым. Этим переменам соответ­ствуют и внешние приметы: Александр пополнел, чуть-чуть оплешивел и уже имеет орден на шее. Произошла, следовательно, «обыкновенная история», практицизм взял верх над юношескими мечтаниями. Родственница Адуева-младшего Лизавета Александровна жалеет об утрате им былых идеалов. Но сам Александр Адуев думает иначе:
«Что делать... век такой. Я иду наравне с веком: нельзя же отставать!» В этих словах можно увидеть скрытую ав­торскую иронию: осудив пустоту дворянского мечтатель­ного романтизма, поэзию, как он сам говорил, «напускных чувств» и «праздности», писатель не принял и сухого практицизма, делячества, убивающего в человеке прояв­ление поэзии.
Ярче всего эта позиция обнаружилась в обрисовке Петра Адуева, дяди Александра. Петр Адуев — крупный чиновник и фабрикант-предприниматель, знающий толк в людях, в коммерческих делах. Он образован, умен, чи­тает на двух языках, ходит в театр, разбирается в искус­стве. Словом, это человек в духе своего времени — ценит труд, а не фразы. В отрезвлении Адуева-младшего он сыграл немалую роль. «Твоя глупая восторженность ни­куда не годится: забудь эти священные да небесные чув­ства, да приглядывайся к делу»,— говорит он племяннику. В спорах с Александром он убедительно показывает оши­бочность романтических экзальтации и приобщает пле­мянника к настоящей жизни. Петр Адуев — представи­тель новой, европейски образованной чиновно-буржуазной прослойки. Автор на стороне этого делового, энергичного человека. Вместе с тем Гончаров понимал, что развитие новых коммерческих отношений может привести не только к разрушению «дворянских гнезд», но и к затуханию жи­вых человеческих эмоций. Плох Александр Адуев с его слезливой чувствительностью, неумеренными восторгами, но и Адуев-старший не без прорехи в характере. Он слишком прозаичен при всем своем уме, сух и расчетлив. Быть может, это не вина человека: он целиком поглощен своими «делами». Но «дело» его, как выясняется, лишено поэзии, красок. Это сказалось и на семейных отношениях. Лизавета Александровна, жена Петра Адуева, живя в комфорте, угасала с каждым днем, хотя физически была вполне здорова. Причина угасания в том, что женщина ощущала отсутствие одухотворенного труда, возвышенной цели. Изобразив победу деловитости над поэзией и кра­сотой, автор тем самым скептически оценил новые буржуазные отношения, которые с самого Начала были дале­ки от совершенства.
 В следующем романе «Обломов» Гончаров обратился к герою, который во многом на­поминает Адуева-младшего. Как и Адуев, Обломов вос­питывался в привольной барской усадьбе, потом учился в пансионе, закончил университет. В Петербурге он стол­кнулся с «черствостью» столичной жизни, с городской сутолкой, где нет места «поэзии». Но дальше линии персо­нажей расходятся. Обломов спасовал перед трудностями жизни. Он не смог влиться ни в один из ее потоков. Убе­дившись в бессилии своего героя, Гончаров пропел над­гробную песнь человеку, которого ничто не может воскре­сить: ни любовь, ни призывы трудиться, ни остатки собст­венных благородных помыслов. Угасание личности, ее духовная и физическая смерть вследствие непригодности к практическому делу — центральная коллизия романа, она составила основу композиции.
Начинается роман с описания того, как Обломов, по­мещик лет тридцати двух-тридцати трех, лежит у себя в комнате на Гороховой улице в Петербурге, и, хотя уже полдень и к нему вереницей идут знакомые, он не может встать и одеться. Мотив «лежания» проходит через весь роман, символизируя духовное бессилие Обломова.
Когда-то Обломову доступны были высокие помыслы, он мечтал о труде, «хоть безвестном, темном, но непре­рывном». Да и сейчас он не лишен благородных порывов. «Человека, человека давайте мне!.. любите его»,— говорит он Пенкину, жалуясь на скудость современной массовой литературы. Но все его попытки обратиться к делу кончи­лись крахом. В департаменте он не выдержал и двух лет, тяготясь однотонностью канцелярской работы. На другие, более удовлетворяющие душу занятия не хватило ни тер­пения, ни умений. Жизнь с ее радостями, борьбой и тре­вогами проходила мимо, и Обломов, в сущности, прими­рился со своим мертвящим покоем. Большую часть вре­мени он проводит на диване. Его не привлекает даже чте­ние, а необходимость написать письмо старосте вызывает в нем нервическое беспокойство.
Последняя попытка Обломова вернуться к жизни и труду связана с историей его любви к Ольге. Этому по­священы вторая и третья части романа. Но именно во взаимоотношениях с Ольгой со всей очевидностью обна­ружилась непреодолимая сила обломовщины, т. е. боязнь жизни, неспособность к решительным действиям.
В действительности же отказ Обломова от Ольги продиктован не забо­тами о ее судьбе, а победой обломовщины. И не удиви­тельно, что в конце концов герой перебирается с Горохо­вой улицы еще дальше на окраину, в домик мещанки Пшеницыной, где обретает искомый уют и любовь без «месяца во лбу», т. е. без порывов и внутреннего трепета.
Есть что-то мрачно-символическое в том, как описано сближение Обломова с Пшеницыной. Сначала ему по­нравился в ее доме покой, потом ее работа, затем полные локти. И вот она стоит под его поцелуем «прямо и непод­вижно, как лошадь, на которую надевают хомут». Удоб­ная, без волнений «любовь», вполне соответствовавшая идеалу обломовского существования!
Следует сказать, что не Пшеницына, женщина скром­ная, трудолюбивая, хотя и с неразвитым сознанием, про­изводит тягостное впечатление в конце романа, а сам «барин» Илья Ильич Обломов. Это он растерял связи с живым миром и перенес в дом Пшеницыной колорит липкого, застойного существования. Тем самым автор за­острил свою мысль о тлетворном влиянии обломовщины как разновидности помещичьего паразитизма.
Что же сгубило Обломова, привело его когда-то живую душу в состояние полной апатии и инертности? Наиболее полный ответ на эти вопросы мы находим в главе «Сон Обломова». Здесь рисуется детство Обломова, та усадеб­ная барская среда, которая взрастила его лень и «гнус­ную», как писал Добролюбов, привычку «получать удов­летворение своих желаний не от собственных усилий, а от других...» [2. 117]. С редкой наглядностью воспроизводит Гончаров патриархальный быт Обломовки, жизнь без ум­ственных интересов и труда, жизнь за счет трехсот «За­харов». Черты крепостнической психологии глубоко за­легли в сознании Обломова, определив в конечном счете его отношение к окружающему миру. «...Я барин и де­лать ничего не умею!»— говорит о себе Обломов. В раз­венчании крепостнической психологии, паразитического бытия помещичьего класса заключен основной пафос романа.
Тип Обломова интересовал Гончарова не только не­достатками. Осуждая Обломова за лень и бездеятельность, автор дал понять читателю, что пропадает, в сущ­ности, неплохой от рождения человек. У него доброе сер­дце, «голубиная» душа; он осуждает стяжательство, карьеризм, чем заражены деловые чиновно-дворянские круги Петербурга. Подспудно в Обломове теплилась меч­та об истинно прекрасной, т. е. лишенной обмана и услов­ностей, жизни. «Обломовцем» он стал еще и потому, что не принял черствости, меркантильности окружающей действительности. Однако беда героя в том, что, подобно многим русским людям дворянского воспитания, он лишь осуждал зло, не умея и не желая с ним бороться, Это привело Обломова к потере интереса к жизни. Элегия об­ломовского угасания волнует автора, патриота своей от­чизны, и его героиню Ольгу Ильинскую.
Гончаров пытался воспроизвести передовые силы вре­мени и в образе Штольца, обрусевшего немца, дельца но­вой, капиталистической формации. В известной мере в романе можно увидеть схему так называемого «прус­ского» пути развития капитализма в России, указание на потерю дворянством своих привилегий. Однако образ Штольца,  по мнению князя Петра Кропоткина, выписан Гончаровым неубедительно. Штольц умен, энергичен, труд для него —«образ, содержание, стихия и цель жизни». Но в чем и как проявляется его де­ятельность, каким образом он сумел нажить «тысяч триста капиталу», оставшись при этом честным и благородным человеком, читатель не знает[6,147]. Добролюбов говорил, что Штольц не дорос «до идеала общественного русского де­ятеля» [2, 138]. Вместе с тем нужно учесть, что в компо­зиции романа Штольцу принадлежит важная роль: он оттеняет  безволие,   неприспособленность   Обломова к жизни. Штольц—антипод Обломова. Не случайно к Штольцу постепенно переходит почти все, чем распола­гал Обломов. Он женится на Ольге, берет под опеку име­ние Обломова, после смерти Ильи становится воспитате­лем его сына.
Роман «Обломов»— классическое произведение кри­тического реализма. Его достоинства получили глубокое истолкование в статье Добролюбова «Что такое обломов­щина?». По мнению критика, значение романа состоит в том, что Гончарову удалось с беспощадной строгостью отчеканить «современный русский тип», высказать «новое слово нашего общественного развития...».; [2, 113]. Слово это —«обломовщина». Оно «служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни» и «придает роману Гон­чарова гораздо более общественного значения, нежели... все наши обличительные повести» [2, 113],
Основные черты обломовского типа порождены кре­постничеством и проявляются в беспробудной лени, неприспособленности личности к жизни и труду. Родовые признаки обломовщины можно найти, как считает Доб­ролюбов, в Онегине, Печорине, Рудине и в других «вари­антах» «лишнего человека». При всей неожиданности та­кая аналогия верна по существу, потому что перечислен­ных героев роднит «бесплодное стремление к деятель­ности, сознание, что из них многое могло бы выйти, но не выйдет ничего...» [2, 127]. Обломов уступает своим со­братьям по уму и темпераменту. Но именно в нем со всей определенностью выражена мысль об исторической ис­черпанности «лишних людей» как деятелей дворянского периода. В лице Обломова, заключает критик, они све­дены «с красивого пьедестала на мягкий диван...» [2, 131].
Это наиболее популярный  из романов Гончарова. «Обломов»— глубоко на­циональный роман, настолько национальный, что лишь русский может вполне оценить его. Обломов — русский помещик среднего достатка — владе­лец шести или семи сот крепостных душ, и время действия романа относится к пятидесятым годам девятнадцатого века. Все раннее детство Обломова вело лишь к уничтожению в нем всякого зачатка инициативы, личного почина. Вообрази­те себе обширное, хорошо устроенное помещичье имение в центре России, где-нибудь на живописном берегу Волги, при­чем действие происходит в такое время, когда в этой местно­сти еще нет железных дорог, разрушающих мирную патриар­хальную жизнь, и не возникает никаких «вопросов», могущих обеспокоить умы обитателей этого уголка. Как для владель­цев имения, так и для десятков их слуг и всякого рода прижи­валок жизнь в имении была своего рода «царством доволь­ства». Няньки, слуги, сенные девушки, казачки окружают ре­бенка с самого раннего возраста, причем все их помыслы направлены на то, как его получше накормить, заставить ра­сти, укрепить и в то же время не обременять его учением, а в особенности избавить его от какого бы то ни было труда. «Я ни разу не натянул сам себе чулок на ногу, как живу, слава Богу», — говорит Обломов. Утром весь дом занимается воп­росом о том, что будет на обед, а вслед за обедом, который бывает сравнительно рано, наступает царство сна — сна, дос­тигающего эпических размеров и повергающего в полное заб­вение всех обитателей барского дома; глубокий сон охватыва­ет на несколько часов всех, начиная со спальни помещика и кончая отдаленнейшими уголками девичьей и лакейской.
В такой обстановке проходит детство и юность Обломова. Позднее он поступает в университет, но за ним в столицу следуют его верные слуги, и ленивая сонная атмосфера род­ной Обломовки держит его даже там в своих заколдованных объятиях. Какая-нибудь лекция в университете, разговор воз­вышенного характера с молодым другом, какие-то неясные порывы к идеалу иногда волнуют сердце юноши, и пред его глазами начинают носиться волшебные видения — Обломов  не мог совершенно избежать этих впечатлений университетс­кой жизни, но убаюкивающее снотворное влияние Обломов­ки, навеваемые ею покой и лень, чувство вполне обеспечен­ного, ничем не тревожимого существования умерщвляют даже эти слабые впечатления университетских годов. Другие сту­денты горячатся в спорах, вступают в кружки, — Обломов смотрит спокойно вокруг себя и задает себе вопрос: «Зачем все это?» А когда по окончании университета он возвращает­ся домой, его охватывает та же знакомая атмосфера. «Зачем думать и беспокоить себя тем или иным вопросом?» Подоб­ное беспокойство можно предоставить «другим». Разве нет старой няньки, непрестанно думающей о комфорте барина?
«Домашние не дают пожелать чего-нибудь, — говорит Гон­чаров в своей краткой автобиографии, из которой можно усмотреть его близость к изображаемому им герою, — все давно готово, предусмотрено. Кроме семьи, старые слуги, с нянь­кой во главе, смотрят в глаза, припоминают мои вкусы, при­вычки: где стоял мой письменный стол, на каком кресле я всегда сидел, как постлать мне постель. Повар припоминает мои любимые блюда — и все не наглядятся на меня»[5,67].
Такова была юность Обломова и таковой же, в значитель­ной степени, была юность самого Гончарова, — что не могло не отразиться на его характере.
Обломов — хорошо образованный и воспитанный чело­век, обладающий утонченным вкусом, благодаря которому он является хорошим судьей в вопросах искусства. Он никогда не совершит бесчестного поступка, потому что он органичес­ки на то не способен. Он всецело разделяет самые благород­ные и высокие чаяния своих современников. Подобно мно­гим «идеалистам» того времени, он стыдится быть рабовла­дельцем, и в голове его сложился смутный план насчет его крестьян, который он все собирается изложить письменно; план этот, когда он будет приведен в исполнение, должен улуч­шить положение его крепостных и в конце концов способ­ствовать их полному освобождению.
«Ему доступны были наслаждения высоких помыслов, — говорит Гончаров об Обломове, — он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько, в глубине души, плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвест­ные, безымянные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц. «Сладкие слезы потекут по щекам его...»[5,172]
Таким образом, Гончаров описывает то состояние бездей­ствия, в которое впал Обломов в тридцатилетнем возрасте. Это высшая поэзия лени — лени, созданной целой жизнью старого крепостничества.
Впечатление, которое этот роман при своем появлении (1859) произвел в России, не поддается описанию. Это было более крупное литературное событие, чем появление новой повести Тургенева. Вся образованная Россия читала «Обломова» и обсуждала «обломовщину». Каждый читатель нахо­дил нечто родственное в типе Обломова, чувствуя себя в боль­шей или меньшей степени пораженным той же болезнью. Обломовы не исчезли до сих пор, изменилась лишь обстановка[6,154].
Во время появления романа слово «обломовщина» упот­реблялось всеми для характеристики положения России. Вся русская жизнь, вся русская история носят на себе следы этой болезни — той лености ума и сердца, лености, почти возве­денной в добродетель, того консерватизма и инерции, того презрения к энергичной деятельности, которые характеризу­ют Обломова и которые так усиленно культивировались во времена крепостного права, даже среди лучших людей Рос­сии, даже среди тогдашних «недовольных». «Печальное след­ствие рабства», — говорили. Но по мере того как эпоха крепостного права уходит все далее в область истории, мы начинаем сознавать, что Обломовы продолжают жить и в на­шей среде: крепостное право не было, стало быть, единствен­ным фактором, создавшим этот тип людей; и мы приходим к заключению, что сами условия жизни обеспеченных классов, рутина цивилизованной жизни содействуют развитию и под­держанию этого типа.
Другие говорят по поводу Обломова: «расовые черты, харак­терные для русской расы», — и в этом они в значительной сте­пени правы. Отсутствие любви к борьбе — «моя хата с краю» — в отношении к общественным вопросам; отсутствие «агрессив­ных» добродетелей; непротивление и пассивное подчинение — все эти черты характера в значительной степени присущи рус­ской расе. Может быть, благодаря этому русскому писателю и удалось с такой яркостью очертить этот тип. Обломов — кон­сервативный тип; консервативный не в политическом смысле этого слова, но в смысле консерватизма благосостояния. Чело­век, достигший известной степени обеспеченности или унасле­довавший более или менее крупное состояние, избегает пред­принимать что-либо новое, потому что это «новое» может вне­сти нечто неприятное и беспокойное в его спокойное беспечальное существование; он предпочитает коснеть, ведя жизнь, лишенную истинных импульсов действительной жизни, из боязни, как бы подобные импульсы не нарушили спокой­ствие его чисто растительного существования.
Обломов знает истинную цену искусства и его импульсов; он знает высший энтузиазм поэтической любви; он знаком с этими ощущениями по опыту. Но — «Зачем?» — спрашивает он снова и снова. Зачем все это «беспокойство»? Зачем выхо­дить и сталкиваться с людьми? Он вовсе не Диоген, отрешив­шийся от всех потребностей, — совсем напротив: если жар­кое, поданное ему, пересохло или дичь пережарена, он очень близко принимает это к сердцу. «Беспокойством» он считает лишь высшие интересы жизни, думая, что они не стоят «хло­пот». В молодости Обломов мечтал освободить своих крепос­тных крестьян, но таким образом, чтобы это освобождение не принесло значительного ущерба его доходам. Постепенно он забыл об этих юношеских планах и теперь заботится лишь о том, чтобы управление имением приносило ему возможно меньше «хлопот». По словам самого Обломова, он «не знает, что такое — барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не знает, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают». Когда Обломов мечтает о жизни в деревне в собственном имении, жизнь эта представляется ему как ряд пикников и идиллических прогулок в сообществе добродушной, покорной и дородной жены, которая с обожа­нием глядит ему в глаза. Вопрос о том, каким образом доста­ется ему вся эта обеспеченность, чего ради люди должны ра­ботать на него, никогда не приходит ему в голову. Но разве мало найдется разбросанных по всему миру владельцев фаб­рик, хлебных полей и каменноугольных шахт или акционеров
различных предприятий, которые смотрят на свою собствен­ность точно так же, как Обломов смотрел на свое имение, т.е. идиллически наслаждаясь работой других и не принимая са­мим ни малейшего участия в этой работе?
На место выросшего в деревне Обломова можно поста­вить Обломова городского — сущность типа от этого не изме­нится. Всякий внимательный наблюдатель найдет значитель­ное количество представителей обломовского типа в интел­лектуальной, социальной и даже личной жизни. Всякая новизна и интеллектуальной сфере причиняет Обломовым бес­покойство; они хотели бы, чтобы все люди обладали одина­ковыми идеями. Они относятся подозрительно к социальным реформам, так как даже намек на какую-либо перемену пуга­ет их. Обломов любим Ольгой и любит ее, но такой реши­тельный поступок, как брак, пугает его. Ольга чересчур бес­покойна для него. Она заставляет его идти смотреть картины, читать и обсуждать прочитанное, спорить, — словом, она втя­гивает его в вихрь жизни. Она любит его настолько горячо, что готова следовать за ним, даже не венчаясь. Но самая сила ее любви, самая напряженная жизненность Ольги пугают Обломова.
Он пытается найти всевозможные предлоги, чтобы оградить свое растительное существование от этого притока жизни; он настолько высоко ценит мелкие материальные удобства своей жизни, что не осмеливается любить — боится любви со всеми ее последствиями, «ее слезами, ее импульсами, ее жизнью» — и вскоре снова впадает в удобную «обломовщину».
Помимо «обломовщины», столь ярко обри­сованной Гончаровым, имеется помещичья «обломовщина», чиновничья «обломовщина» — откладывать в долгий ящик, научная «обломовщина», которой все мы охотно платим щед­рую дань.
Вывод к первой главе
Итак, из выше изложенного мы можем сделать небольшое обобщение о том, что особенность показа старой и новой России у Гончарова И.А. состоит в преодолении романтического идеала, приобщении к суровой деловой жизни. История его  героев  оказывается отражением исторически необходимых изменений общества.
Рационализм, утилитаризм, уважение к труду, стремление к успеху, чувство долга по отношению к делу, избранному в качестве профессии, самодисциплина и организованность, подчинение рассудку, а мысли — конкретным и ближайшим целям, чаще всего интересам службы или другой трудовой деятельности, — таков идейный, нравственный и бытовой комплекс, характеризующий типическую личность петербургского периода, а также уклад жизни и нравы Петербурга, наиболее “современного” и европеизированного города России середины XIX в.
Потеря героями трилогии многих неоценимых душевных качеств — простодушия, искренности, свежести чувства — сопровождается их ростом, прогрессом, перемещением в высшие слои общества и не просто карьерным, но и умственным усовершенствованием, закалкой воли, расширением опыта, подлинным, а не мнимым повышением его социальной ценности. Это, по- мнению  автора, несет в себе Новая Россия. Этого -  то и хочет избежать писатель и показать, чем грозит для нее потеря истинно русских национальных традиций и душевных качеств.

Глава 2. Уклад  жизни дореформенной России
2.1.Дворянская усадьба как символ  патриархальной  России
Казалось бы, Гончаров просто мастерски описал дворянскую усадьбу, одну из тысяч подобных в дореформенной России. В об­стоятельных очерках воспроизведены природа этого «уголка-нравы и понятия обитателей, круговорот их обычного дня и все жизни в целом. Все и всякие проявления обломовского житья-бытья (повседневный обычай, воспитание и образование, верова­ния и «идеалы»), однако, интегрируются писателем в «один-образ» посредством проникающего всю картину «главного мотива» [8, 105] тишины и неподвижности, или сна, под «обаятельно властью» которого пребывают в Обломовке и баре, и крепостные мужики, и слуги, и, наконец, сама здешняя природа. «Как все тихо... сонно в деревеньках, составляющих этот участок»,— заме чает Гончаров в начале главы, повторяя затем: «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях...»; «...Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю» [_4, 106]. Своей кульминации этот мотив достигает в сцене послеобеденного «всепоглощающего, ничем непобедимого сна, истинного подобия смерти» [4, 114]
В итоге разные грани изображенного «чудного края» не только объединяются, но и обобщаются, обретая сверхбытовой смысл одного из устойчивых — национальных и всемирных — типа, жизни. Именно жизни патриархально-идиллической, уже знакомой нам по «Обыкновенной истории» (вспомним «благодать» Грачей), но обрисованной намного обстоятельнее и шире. Впрочем, ее главными приметами и в «Обломове» остаются физиологические (еда, сон, продолжение рода и т. п.), а не духовные потребности, цикличность жизненного круга в его основных биологических проявлениях «родин, свадеб, похорон» [4, 125], при­вязанность людей к одному месту, замкнутость и равнодушие к остальному миру. Идиллическим обломовцам вместе с тем прису­щи мягкость, сердечность и благодаря этому человечность.
Не лишена гончаровская «обломовщина» и своих социально-бытовых примет (крепостная зависимость крестьян от помещи­ков). Однако у Гончарова они не то что приглушены, но подчи­нены бытийно-типологическому содержанию понятия. Настой­чивое стремление и умение акцентировать в «местных» и «част­ных» обстоятельствах и типах какие-то «коренные» [8, 319]  для всего человечества мотивы и характеры — вообще отличи­тельная особенность гончаровского искусства типизации.
В Обломовке буквально все находится в запустении. Лень и жадность—отличительные черты ее оби­тателей. «Не для всякого зажгут и свечи: свечка поку­палась в городе на деньги и береглась, как все покуп­ные вещи, под ключом самой хозяйки. Огарки бережно считались и прятались. ...Диван в гостиной... весь в пятнах, ... и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно—не то мочальное, не то веревочное». Обломовцы берегли тепло, поэтому в комнатах «угар случался частенько».
В Обломовке ведется натуральное хозяйство — каждая копейка на счету. Как говорит автор, они знали лишь «единственное употребление капиталов— держать их в сундуке».
Гончаров показывает жизнь обломовцев, текущую, «как покойная река». Внешне картина их жизни вы­глядит идиллической. Но за этим внешним благополучием писатель сумел показать надвигающуюся гибель такого крепостнического хозяйства.
Описанием Обломовки Гончаров, как и Тургенев, сказал надгробное слово «дворянским гнездам» (ро­маны появились в печати почти одновременно). В обоих имениях господствуют патриархальные порядки, накла­дывающие неизгладимую печать на их обитателей. Много общего у героев романа — Обломова и Лаврецкого. Им свойственны мягкость, добродушие, простота. Но есть и существенное различие: Лаврецкий, в жилах которого текла крестьянская кровь, осуждающе отно­сится к крепостническим порядкам, он более образован, умен.
Имение Лаврецких существенно отличается от Об­ломовки. В нем все поэтично, там все свидетельствова­ло о высокой культуре. Ничего этого нет в Обломовке.
В описании быта Обломовки, детства Илюши, в об­рисовке дальнейшей жизни Ильи Ильича Гончаров не­тороплив и обстоятелен. От его внимательного взгляда не ускользают и мелкие детали, используемые им для более полной обрисовки образа. «В этом уменье охва­тить полный образ предмета, отчеканить, изваять его—заключается сильнейшая сторона таланта Гон­чарова»,—так определил своеобразие писателя До­бролюбов. «У него есть изумительная способность— во всякий данный момент остановить летучее явление жизни, во всей его полноте и свежести, и держать его перед собою до тех пор, пока оно не сделается полной принадлежностью художника»[12,7].
Добролюбов отмечал далее, что на все явления -жизни писатель обращал внимание. «Он (Гончаров) ничем не увлекается исключительно, или увле­кается всем одинаково. Он не поражается одной стороною предмета, одним моментом события, а вертит предмет со всех сторон, выжидает совершения всех моментов явления, и тогда уже приступает к их худо­жественной переработке»[12,9].
В Обломовке господствовала полная неподвижность мысли. «Норма жизни была готова и преподана им ро­дителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее це­лость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке» [4, 126].
Никаких идейных запросов, никакой пищи уму, никаких забот даже о материальной стороне сущест­вования — вот что характеризовало быт обломовцев. А это в свою очередь приводило к отсутствию всякого желания трудиться. Безделье и скука — этими слова­ми можно охарактеризовать быт обломовцев-господ.
В детстве Илюша был живым, наблюдательным мальчиком, любившим порезвиться, поиграть. Он уходит к крестьянским домам, к оврагу, взбирается на крышу, на шаткую галерею, чтобы взглянуть оттуда а речку. В пытливом уме мальчика возникают раз­ные вопросы. «Отчего это, няня, тут темно, а там свет­ло, а ужо будет и там светло?»—спрашивает он, глядя на длинные тени от голубятни и деревьев. Но ответ получает неожиданный: «Оттого, батюшка, что солнце {идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет» [4, 113].   И других случаях няня и мать Илюши вместо того, чтобы дать правильные ответы, рисовали маль­чику фантастические картины.
Впечатлительный ум ребенка впитывал в себя все отрицательное, что окружало его.
Если бы Илюша, живой и впечатлительный, был по­ставлен в другие условия жизни, если бы ему дали другое воспитание, из него вышел бы полноценный человек, его душевные силы получили бы высокое развитие и он мог бы сделать в жизни очень многое.
 2.2.Народ в изображении И.А.Гончарова
В смелости и остроте суждений о крестьянстве в русской бел­летристике и поэзии 60-х годов роман Гончарова «Обрыв», ко­нечно, не может стать в один уровень с лучшими произведениями демократической литературы того времени. Многого Гончаров недодумывал и не хотел додумывать, хотя часто и знал то, что было напечатано до «Обрыва», а также одновременно с ним или вскоре после его выхода. (Так, роман Слепцова «Трудное время» был напечатан четырьмя годами раньше «Обрыва»—в 1865 г.). И передовая публицистика ставила эту недоговоренность в вину Гончарову и стремилась обесценить социальное содержание его романа. Но историческая справедливость требует указать, что в круге крестьянского вопроса в «Обрыве» находим ценные, про­грессивные суждения.                                         /
 По своему художественному методу Гончаров — романист-психолог. Высочайшим достижением психологического творчества у Гончарова является образ Обломова. Но сквозь психологию здесь явственно проступала социология. Она позволяла Добро­любову и литературоведам делать из текста «Обломова» сущест­венные социально-исторические выводы. (Особенность таланта Гончарова сказалась и в «Обрыве». Так, например, сквозь слож­ную, противоречивую, путаную психику Райского начинает четко_ проступать характерная социальность образа)

Отдельные образы исполнены в целостном идейно-компози­ционном замысле. Из них слагается собирательный, комплексный социальный образ Малиновки, помещичьей усадьбы, крепостного гнезда. Тургенев, враждебно настроенный против «Обрыва», пи­сал Анненкову (январь 1869 г.), еще не дочитав романа до конца: «... отдыхаешь, как попадешь в дом к Татьяне Марковне и в уездный город... Там есть вещи хорошие...». В. П. Боткин, тоже не одобрявший «Обрыва», писал Фету (июнь 1869 г.):
«А между тем, однако ж, какой талант, какая изобразительность описании!»[3,56].
Талант и «изобразительность», а также давние и настойчивые размышления о судьбах русского крестьянства помогли Гонча­рову охватить обобщающей социально-исторической мыслью еди­ничные и дробные явления крепостной Малиновки, типизировать их. И читатель легко связывает их с той многозначительной фор­мулой, какою автор определяет образ самой помещицы Бережковой. Она «любила повелевать, распоряжаться, действовать». Она управляла имениями, «как маленьким царством, мудро, эконо­мично, кропотливо, по деспотически и на феодальных началах»[3,58].
Свяжет читатель образ крепостной Малиновки и с речью Рай­ского, обращенной к большой петербургской барыне Беловодовой. Противопоставляя паразитический быт помещиков тяжкому труду и бедственной жизни крепостного крестьянства, Райский говорит Беловодовой: «А если бы вы знали, что там, в зной, жнет бере­менная баба... Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой со­баки, от проезжей телеги, от дождевой лужи... А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтобы добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и между прочим внести в контору пять или десять руб­лей, которые потом приносят вам на подносе... Вы этого не знаете: „вам дела нет", говорите вы...»[5,102].
Мысли о бедственном положении крестьян не раз занимали Райского. В своих дилетантских живописных этюдах он пытался изобразить эту жизнь. «Глядел и на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, дурно спала ночь": На тупую задумчивость мужика, на грубую и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как бере­менная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи»[5,89]. Все это напоминает читателю крестьянскую тематику Некрасова и художников-передвижников, в частности «Бурлаков» Репина.
       
Вывод к второй главе
Итак, вторжение капитализма в русскую жизнь влекло за собой не только перегруппировку общественных классов, но и глубокое изменение всей национальной психологии. Капи­тализм не только не отрицал барство, он отрицал и архаи­ческую технику крепостного хозяйства, а вместе с ней и архаическую патриархальную психику русского человека всех классов и всех состояний. Он вступал в русскую жизнь с новой техникой, с машиной и паром, которые по­вышали темп общественной жизни, требовали и культиви­ровали во всяком человеке подвижность, предприимчи­вость, знание. Ритмический и быстрый стук паровой маши­ны разрушал сонливую и вялую жизнь натуральной Руси, повышал напряжение труда и энергии, ускорял передвиже­ние вещей и людей, сокращал расстояние, сближал дерев­ню с городом, города и страны друг с другом. Новый по­рядок вещей требовал и нового человека, умеющего счи­тать время минутами и секундами, быстрого на подъем, способного соразмерить скорость своих движений с темпом машины, знающего, что за пределами его города находится не тридесятое царство, понимающего, что такое давление пара и что такое рычаг. Человек, не обладавший этим ка­чеством и сохранявший патриархальный склад психики, приспособленный к медлительному ритму докапиталистиче­ского хозяйства, становился отсталым человеком. И таких отсталых людей было много во всех классах общества. Бы­ли они и среди крепостных крестьян, и среди помещиков, и среди горожан. Обломов и является как раз таким отста­лым человеком, и притом, несомненно, городского проис­хождения. Его характер—плод столкновения патриархаль­ного города с городом капиталистическим. Вся его жизнь укладывается между двух граней: Обломовской—старо­модной, но богатой усадьбой патриархального дореформен­ного города и Петербургом—проводником новых веяний капиталистической жизни.
Из Обломовки вынес Илья Ильич свою пассивность, свою неспособность к планомерной работе, которая развилась в нем до исключительных размеров. «Там все дышало перво­бытной ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижно­стью». Атмосфера медленной неторопливой докапиталисти­ческой жизни взрастила и выхолила в них эту лень и трудовую недисциплинированность, которая являлась на­циональной чертой и еще до сих пор дает знать о себе в русском человеке.
Не следует, однако, упускать из виду, что национальная черта имеет у Обломова характерную специфическую ок­раску. Обломовка — это не крепостное гнездо, не крепост­ная деревня, а городская усадьба, и это обстоятельство име­ет в данном случае большое значение. Инерция обломовцев—это не инерция раба, неохотно работающего из-под палки, инерция, к которой примешивается оттенок раздра­жения и злобы; это не инерция барина, освобожденного даровым трудом от хозяйственных забот, инерция, к кото­рой примешивается более или менее смутное чувство не­правоты и раскаяния. Обломовская инерция свободна и не­принужденна, она — чистый продукт медлительного темпа докапиталистической жизни и значительной имущественной обеспеченности. Их склонность к инерции не омрачается ни барским окриком, ни глухим раздражением, а развивает­ся на просторе, обращаясь в ясную, безмятежную лень. Их безмятежный покой не тревожит уязвленная совесть крепо­стника, и оттого покой и лень становятся здесь светлым ку­льтом. «Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами. Добрые люди понимали ее не иначе как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом». Этими осо­бенными условиями обломовщины объясняется и та душев­ная уравновешенность, тот несокрушимый органический оп­тимизм, с которым проходят свой жизненный путь гончаровскнс герои. Свое жизнерадостное настроение они выне­сли из Обломовки вместе с ясной ленью.
Из Обломовки вышла и такая черта психики гончаровских героев, как гражданский индифферентизм. Жизнь обломовцев стоит далеко от того основного социального конфликта, которым питается гражданская мысль эпохи. Крепостное право—вот исходный и конечный пункт всех социальных исканий той норы. Вполне понятно, что вопрос о крепостном нраве должен был живо интересовать всех, кого это право непосредственно касалось, т. е. помещиков и крестьян. Социальный конфликт рабов и их владельцев уже с раннего детства наводил мысль на общественные во­просы. Но в Обломовке этот конфликт совсем отсутствует, сводясь к узенькой семейной форме столкновений куплен­ной прислуги с господами. Из своего гнезда обломовцы не выносили ни любви, ни ненависти к крепостничеству, а пол­ное равнодушие и индифферентизм к этому жгучему воп­росу эпохи. Пульс социальной жизни бился лихорадочно, заставляя гореть головы тех, кто слышал его, но он был слишком далеко от обломовцев и не отдавался в детских ушах Ильи Ильича.
Не было в жизни обломовцев и другого могучего фак­тора гражданского воспитания, игравшего, несомненно, не­малую роль в жизни лишних людей, именно традиции гражданской деятельности. Традиция эта жила в каждой помещичьей семье, потому что до XIX века это был един­ственный политически дееспособный и признанный к граж­данственной деятельности класс. Печорины и Рудины с дет­ства слышали рассказы об общественных деяниях их пред­ков. Обломовцы не могли слышать ничего подобного, пото­му что их класс еще не принимал активного участия в гражданском строительстве.
Мысль здесь совсем глохла, и ду­шенная жизнь сводилась к работе воображения и чувству. Но и воображение-то это должно было летать не очень да­леко, и чувство сводилось к чисто семейственному нежни­чанью и благодушию, проистекающему от особенного рода душевного расслабления на почве беспечальной сытости.
Таковы были психологические воздействия старомодной Обломовки. Если бы устои этой обломовской жизни не бы­ли расшатаны, то все указанные психологические черты находились бы в полной гармонии с ней, и психика Ильи Ильича Обломова была бы как нельзя более гармонична, объединивши и бережно сохранивши в себе эти черты. Из него вышел бы хороший человек старозаветной Обломов­ки, вполне здоровый и жизнеспособный. Он жил бы всей полнотой жизни, доступной ему по условиям времени. Жил бы, как жили его деды и отцы, которые чувствовали себя как рыба в воде в обстановке патриархальной простоты и примитивности жизни, которые, но словам Гончарова, «дру­гой жизни и не хотели, и не любили бы». Им бы жаль бы­ло, если бы обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни было. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра. Но усло­вия изменились, и старозаветно-обломовские устои рухнули.
Начиналась эра капитализма, открывавшая перед 06ломовкой новые перспективы. Значение дворянства и поме­стного класса падало; жизнь открывала широкую дорогу для горожан, для третьего сословия и особенно для его верхов, к каким и принадлежали обломовцы. Открывались новые возможности, а следовательно, и ставились новые задачи. Место одряхлевшего поместного класса должны были занять они, в свои руки взять руководство общест­венным строительством. Жизнь много давала обломовцам, а «кому много дано, с того много и взыщется». Жизнь воз­звала к обломовцам новым призванием, и от них теперь зависело—стоять на высоте призвания или быть ниже его, использовать возможность новой, более полной и' могучей жизни или зарасти мохом в тесном мирке дряхлеющей 06ломовки.
Чтобы стоять на высоте своего нового призвания, нужно было привести свою психику в гармонию с изменившимся социальным положением класса, нужно было освободиться от многого, что было вполне разумно и хорошо в докапита­листическом обломовце, и приобрести много такого, что в условиях старой обломовщины было бы и бесполезно и да­же нехорошо. Для выполнения той исторической миссии, которая вставала вместе с капитализмом перед зажиточным слоем третьего сословия, психологические черты старой 06-ломовки, о которых я говорил выше, совсем не годились, представляли вредный балласт, от которого нужно было избавиться. Теперь, чтобы стать положительным, передо­вым героем своей среды, необходимо было и серьезное об­разование, и гражданское сознание, и энергичная подвиж­ная природа.
Обломовцы смутно, инстинктом, как это всегда бывает, почувствовали это, беспокойно зашевелились и начали ори­ентироваться в новом положении и приспособляться к не­му.
Умственная неподвиж­ность, выхоленная патриархальными пуховиками обломов­ского дома, отсутствие нравственной тревоги и пытливости делали для Ильи Ильича университетские науки чем-то чу­жим, даже враждебным, насильно ворвавшимся в его мир­ную жизнь.
Если Обломов представлял из себя очень упорный и плохо поддающийся университетской обработке материал, то и тогдашний университет представлял из себя плохой аппарат для воспитания обломовской души. Хотя дорефор­менный университет и был всесословным, но он вовсе не был бессословным и обслуживал по преимуществу дворян­скую молодежь, поскольку, конечно, он не был просто офи­циальной школой правительственных чиновников. То, что не было проникнуто казенным духом, было пропитано ду­хом романтизма, отвечая порывам и стремлениям прогрес­сивной дворянской среды. Философский, гражданский и эс­тетический романтизм—вот с чем прежде всего пришлось столкнуться пробуждающемуся к новой жизни обломовцу.
Взращенный на совсем иной почве, чем Обломовка, ро­мантизм многими сторонами должен был остаться вне по­нимания гончаровского героя. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что герой этот чувствовал себя в университете так же, как посланные Петром в науку за границу дворян­чики: все ново, чуждо, многое привлекает, еще больше не­понятно, многое усваивается и перенимается, хотя без понимания, поверхностно, приноровляясь к иному уровню.

Глава 3 Пореформенная Россия  в романе И.А.Гончарова «Обрыв»
3.1.Отношение И.А. Гончарова к пореформенной России
Историки-русисты создали ряд ценных работ по социально-экономической истории России середины XIX в., т. е. в том круге исторических явлений, в каком созидался роман «Обрыв».
«Обрыв» зарождался, созревал, перерабатывался и завершался в условиях промышленного переворота в России 40—60-х годов. Переворот этот проник в Россию с Запада, из Англии, где он начался еще в XVIII в. Еще тогда Англия начала свой переход в промышленности от мануфактуры к фабрике. Здесь знамена­тельно было введение в производство ткацкого станка в 1785 г. Быстрый рост машиностроения мощно содействовал росту капи­тализма. Рост фабричного производства ускорял объединение крестьян, развитие рабочего класса. Быстро росли города. Про­мышленный оборот усиливался постройкой железных дорог  (первая—1825 г.), развитием мореплавания. Купцы-торговцы вытеснялись промышленниками-фабрикантами. Рост промышлен­ности быстро сказался и на социальной жизни.
Что касается России, то следует отметить быстрый рост промышленного переворота в ней начиная еще с 30-х годов[12,17]. Еще тогда началось развитие пароходства. Первая железная дорога была построена около 1851 г., и затем железнодорожное строительство бурно росло. Новые пути сообщения открывали широкую дорогу продуктам сельского хозяйства за границу. Возрастало использование машин в промышленности, а затем и машиностроение в самой России (еще до отмены крепостного права). Оброчные крестьяне заполняли города, увеличивая кадры фабричных рабочих, деформируя помещичье хозяйство и под­вергаясь эксплуатации фабриканта и помещика одновременно. Обострялись социальные антагонизмы; росла эксплуатация жен­ского и детского труда. Необычайно усилился рост городов и промышленных поселений.
Промышленный пере­ворот в своем быстром и глубоком движении так преобразовал русскую жизнь, что и литература глубоко изменилась. И вот, прежде чем перейти к литературе, необходимо подчеркнуть, что экономический переворот глубоко преобразовал и социальную структуру русского общества, а в результате и литературу.
Так, параллельно росту самого промышленного переворота совершалось его теоретическое осмысление в статьях Белинского, у других авторов в «Отечественных записках», в «Современ­нике» — вообще в русском обществе. Суждения Белинского были освоены и обога­щены Чернышевским и Добролюбовым, а также Герценом и Огаревым; о них существует обширная специальная литература[23,281].
Но следует сказать, как отразился экономический кризис на социальной структуре русского общества сороковых и поздней­ших годов и на взаимоотношениях классовых и социальных групп, его составлявших.
  «Правящим сословием» было дворянство. В своих государ­ственно-юридических правах оно было сорганизовано еще в XVIII веке, со времен «Жалованной грамоты» дворянству 1762 г. Однако оно не было однородно по своему экономическому и социальному положению; была огромная разница между гра­фом Шереметевым, собственником двухсот тысяч крепостных, этим своего рода владетельным герцогом и мелкопоместным за­холустным дворянином; это сказалось и на политическом пове­дении разных групп дворянства. Реакционная дворянская вер­хушка стала во враждебное отношение к промышленному перево­роту. Она стояла за крепостной строй как в юридическом, так и в экономическом отношении. Штабом воинствующего крепостни­чества стал журнал «Москвитянин». В 1841 г. в нем была напе­чатана характерная статья Шевырева «Взгляд русского на совре­менное образование Европы». Автор провозгласил пресловутую формулу: «гниение Запада». Запад умирает; необходим разрыв с ним. Шевырев принимает и пропагандирует тройственную фор­мулу, предложенную графом Уваровым: православие, самодержа­вие, народность (под которой разумелось крепостное право). Эта формула была глубоко архаична и политически, и экономически;
Дворянские публицисты-крепостники, в том числе и их идео­логический передовой отряд — славянофилы, в своей публици­стике и практике по крепостному вопросу опирались на содейст­вие царского правительства, поддерживая его репрессивные ме­роприятия в данной области. Но такова была сила вещей, что широковещательные теории о гниении Запада, о незыблемых «византийских», древних началах самодержавно-дворянского го­сударственного строя отступали и отмирали под ударами реаль­ной жизни. «Отражая потребности капиталистического развития России, славянофилы выступали за развитие торговли и промыш­ленности, за строительство железных дорог и применение машин и наемного труда в сельском хозяйстве и промышленности... После 1861 г. славянофилы принимали деятельное участие в раз­витии капиталистического хозяйства России. Во всех этих меро­приятиях славянофилы защищали и отстаивали интересы бур­жуазии и интересы помещиков, стремившихся приспособиться к условиям капиталистического хозяйства»[25,303].