Оглавление

Введение

Основная часть

Заключение

Список литературы

Введение

"Да, как это ни грустно и ни странно - я последний из петербургских поэтов, еще продолжающий гулять по этой становящейся все более и более неуютной и негостеприимной земле", - писал один из поэтов русской эмиграции, про которого современный исследователь скажет, что "его лирика этого периода - небывалое слово в русской литературе", "для современников … чудо редкое и ошеломляющее"¹, Г. Иванов.

Между тем, творчество этого поэта практически не исследовано: нет ни одной монографии², посвященной целостному анализу его лирики и мемуарной прозы.

Наша работа посвящена образу Петербурга, который придает особую тональность всему творчеству Г. Иванова, пронизывает все его лирические сборники, объединяет отдельный мотивы в единое целое. В этом случае "смыслотворчество реализуется как образотворчество", в образе (частице произведения) заключается целостная картина творчества.

Используя метод "имманентного" анализа поэтического произведения, предложенный М. Гаспаровым³, можно произвести отбор стихотворений, включающий образ Петербурга (рассмотрены сборники эмигрантской лирики "Розы", "Отплытие на остров Цитеру", "Портрет без сходства", "Посмертный дневник", стихи не включенные в сборники) ⁴. Из 155 стихотворений 30 содержат данный образ-мотив.

Привлекая биографический материал, учитывая контекст всего творчества, анализируя поэтику стихотворений, можно определить значение образа Петербурга в эмигрантской лирике Г. Иванова.

Основная часть

"Большая житейская катастрофа" сделала Г. Иванова поэтом "строгим, малословным, с удивительным морализмом отчаяния"⁵, который проявляется как нравоучительное воздействие на читателя с целью показать: все в жизни безысходно, безнадежно.

Одним из центральных мотивов в эмигрантской лирике поэта станет образ заката столицы России. Основные приметы Петербурга - "над Невой закат", "закатный час", "Балтийское море рвалось на закат", "Над широкой Невой догорал закат // Цепенели дворцы". Показательно в этом смысле и название прозаического произведения этого периода - "Закат над Петербургом". Петербург одновременно блистательный и умирающий город, который "мельчал, обезличивался, вырождался", но "тонул … почти блаженно".

В стихотворениях предметный ряд, составляющий образ Петербурга: "петербургский лед", "петербургская вьюга", "звезды ледяные", "леденеющий март", "зима как зима" - "пропасти ледяного эфира", "лед небытия". Невозможность для жизни, лед и снег, вечная зима - это ад, погибель: снег, лед в лирике Г. Иванова символизирует холод смерти, забвение. "Белым саваном" покрыто прошлое:

Это было тысячу лет назад,

Так давно, что забыла ты.

Нет в России даже дорогих могил.

Может быть, и были. Только я забыл.

Закономерно прозвучит горький итог: "Был целый мир - и нет его", "Мы жили тогда на планете другой". "Другая планета", погибший "целый мир" - это Петербург, Россия.

Неслучайно один из поэтических сборников называется "Rayon de rayonne" (на французском языке). Однако стихотворения не о Франции. Автор использует эффект обманутого ожидания: называя сборник по-французски, он говорит о России и о русских людях:

По улице уносит стружки

Ноябрьский ветер ледяной.

Вы русский? - Ну понятно, рушкий.

Горькая ирония звучит в произношении слова, определяющего национальную принадлежность: вроде бы русский, а вроде бы и нет. Как ветер уносит неодушевленные стружки, так и океан уносит лирического героя:

Меня уносит океан

То к Петербургу, то к Парижу…

Лирический герой ощущает себя щепкой в водовороте исторических катаклизмов, "Он видит, что "России не будет", что прежний мир уже расплавился". В этом расплавленном потоке, напоминающем извержение вулкана, несутся не только "щепы цивилизации"¹, но и сам человек в привычном понимании этого слова.

В системе ценностных координат в жизни лирического героя с одной стороны - Петербург, с другой - Париж. Реально океан его несет к Парижу, однако метафора "океан - жизнь" раскрывается только в понимании Петербурга и Парижа как двух полюсов человеческого существования: счастье - несчастье, жизнь - небытие: "холод Парижа" делает лирического героя "сутулым, больным". Холод Петербурга пробуждал творческую мысль, дарил бессмертие:

…Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,

Вдоль замершей Невы, как по берегу Леты,

Мы спокойно, классически просто идем…

Эмигрантская лирика Г. Иванова становится поиском не желаемого или вымышленного, а реального читателя или слушателя. Однако поиск собеседника ни к чему не приводит, и не может привести: связывает людей "взаимное непониманье"². Невозможно найти адресата среди живых людей. И "собеседником" для лирического героя Г. Иванова становится вся русская литература, прежде всего произведения Н.В. Гоголя³, А.С. Пушкина⁴, М.Ю. Лермонтова.

Иванова часто называют "цитатным поэтом": его стихи до такой степени пронизаны реминисценциями, что Г. Иванов практически создает центоны. Поэт способен нагрузить цитату смыслами столь плотно, что каждая чужая строчка, появляющаяся в стихотворении, обнаруживает роль намека:

Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.

Как далеко до завтрашнего дня!

Слово-образ "Тамань", следующая за ним реминисценция "Пустыня внемлет Богу", безусловно, вызывают ассоциации с творчеством Лермонтова. Смысл цитирования становится понятным, если обратиться к блистательному комментарию, который дал стихотворению великого русского поэта XIX века Лермонтова Ю.М. Лотман: "Я", ведущее жизнь, похожую на смерть, мечтает о смерти, похожей на жизнь. Это будет состояние, не имеющее ни прошедшего, ни будущего, лишенное памяти, выключенное из цепи событий земной жизни. И вместе с тем это будет смерть, не отнимающая полноты внутренней жизни… И именно эта полнота устремленной в себя внутренней жизни превратит "я" в подобие мира, а не в инородное ему тело…. "¹. Таким инородным миру телом ощущает себя лирический герой почти всех эмигрантских стихотворений Г. Иванова:

Рассказать обо всех мировых дураках,

Что судьбу человечества держат в руках?

Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,

Что уходят в историю в светлых венцах?

Для чего?...

Человек, утративший земную опору, мучимый ностальгией или просто тоской по своему дому, поднимает глаза. Он видит "чужое небо", чувствует в нем холодное, надмирное дыхание.

Он все потерял - и остался один на один с этой вечностью над головой. Отчаяние передается с такой энергией (стихи хочется читать вслух), которая сама по себе способна если не победить, то облагородить страдание, сделать его возвышенным, поэтическим:

В глубине, на самом дне сознанья,

Как на дне колодца - самом дне, -

Отблеск нестерпимого сиянья

Пролетает иногда во мне…

О таких стихах^* Г. Адамович писал: "Насмешки, <…> грязь вперемешку с нежностью, грусть, переходящая в издевательство, а надо всем этим - тихое, таинственное, немеркнущее сияние, будто оттуда, сверху, дается этому человеческому крушению смысл, которого человек сам не в силах бы был найти…"².

Поэт поставил в эмиграции литературу выше жизни, поэтому и "чужой текст" не воспринимается как нечто инородное, а входит в сознание лирического героя, представляет собой часть этого сознания: "Кем это сказано? Может быть, мной". Бессмысленна жизнь человека в настоящем и будущем, где "нет Петербурга", а только "скука мирового безобразия". Тратить жизнь на борьбу с ней, гармонизировать хаос настоящего лирический герой не считает нужным: "Для чего?" - типичная позиция.

Синеватое облако

(Холодок у виска)

Синеватое облако

И еще облака…

И старинная яблоня

(Может быть, подождать?)

Простодушная яблоня

Зацветает опять.

"Это - мир глазами человека перед самоубийством, блуждание глаз перед тем, как нажать на спусковой крючок. Пистолет, приставленный к виску, ни разу не показан и даже не назван. Но его видишь отчетливее, чем если бы его нам показали прямо"¹. Перефразируя слова Л. Толстого о Л. Андрееве, о поэтическом творчестве Г. Иванова периода эмиграции можно сказать: "Он не пугает, а нам страшно". Здесь не только ужас человеческой жизни, но и полная ее бессмыслица.

Не страшно было в мире прошлом: "В романтическом Летнем Саду", "в голубой белизне петербургского мая", в "туманном городе на берегу Невы", в "чудном Петербурге", потому что у той жизни был смысл, там "попарно когда-то ходили поэты".

Поэт пытался "соединить в создании одном // Прекрасного разрозненные части". Оказалось, что соединять нечего: все эти части, сама возможность существования их - в прошлом, которое было "тысячу лет назад": Петербург как хронотоп - только "мираж", "призрак" (настоящее пространство-время - уже советский Ленинград, уже советская Россия - "блаженная страна"-"снежная тюрьма").

Но Петербург как идея, как духовный критерий, определяющий смысл существования лирического героя Г. Иванова, - реальность. В результате получается, что лирическому герою с подобной системой ценностей в настоящее время существовать просто негде: "Петербург - кружок с точкою на географической карте бывшей империи, имеет лишь условное бытие: он - ens rationis", как пишет Вяч. Иванов в работе "Вдохновение ужаса"². В соответствии с этим осознается невозможность собственного существования ("…медленно в пропасть лечу", "как человек, я умираю", "…я уже не человек, // А судорога идиота, // Природой созданная зря"). Поэтому лирический герой отказывается даже от собственного имени¹.

Созданный в лирике эсхатологический миф о Петербурге рождает апокалипсические мотивы: "Все навек обречено", "Не станет ни Европы, ни Америки…", "Нет ни России, ни мира". В одном из стихотворений прозвучит:

Нету Петербурга, Киева, Москвы, -

в другом:

И нет ни Петербурга, ни Кремля -

Кругом снега, снега, поля, поля…

Если нет Петербурга, то нет и России (Москвы, Киева) - одно бесформенное бесконечное пространство ("поля"), которое лишено жизни, так как наполнено холодом ("снега"). Теперь постоянно появляется образ "пустого неба". А в ранней лирике было иначе:

…в бледном небе ясно блещет

Адмиралтейская игла…

…все светлее тонкий шпиц

Над дымно-розовой Невой.

Пустота - знак беды, смерти, горя. Пустое, разреженное пространство противопоставлено наполненному, как несчастное - счастливому. Все события лишаются своего глубинного смысла, остается одна канва, опустошенная, голая, не приносящая благодати²: "…удушливый вечер бессмысленно пуст".

Отсюда вывод: над Россией - ночь, которая "темна // и никогда не кончится она". Хаос ведет к смерти:

Россия тишина. Россия прах.

Понять эту мысль Иванова помогает "странное" для многих его современников воспоминание о Блоке, которое поэт приводит в мемуарах "Петербургские зимы" (сам Иванов говорил, что в них лишь 25% правды, все прочее выдумка. Но атмосферу умирающей столицы показал с невероятной точностью): "Блок - самый "неземной" из поэтов - аккуратен и методичен до странности. <…> Он получает множество писем. Все письма перенумерованы и ждут своей очереди. Каждое письмо отмечается Блоком в особой книжке. Листы книжки разграфлены: № письма. От кого. Когда получено. Краткое содержание. Краткое содержание ответа и дата… <…>

Откуда в тебе это, Саша? - спросил однажды Чулков, никак не могший привыкнуть к блоковской методичности. - Немецкая кровь, что ли? - И передавал удивительный ответ Блока: - Немецкая кровь? Не думаю. Скорее - самозащита от хаоса"¹.

Стремление к упорядоченности, наполненности - не черта позднего Иванова. Это органически присущее ему эстетическое качество. В ранних его стихах порядок осуществлялся во всем. Именно он символизировал культуру, то есть человеческое начало в природе (бездушном мире). Названия и первые строки ранних стихотворений "Ваза с фруктами", "Как я люблю фламандские панно…", "Кофейник, сахарница, блюдца…", "Есть в литографиях старинных мастеров…" неслучайно вызывали у Н. Гумилева ироническую улыбку: "Мы точно находимся в антикварной лавке". Если исключить иронию, можно понять: впечатление праздничности, прелести жизни возникает за счет стабильности, понимания, что ни "легкая кисть Антуана Ватто", ни "розовая пена // Мечтательных закатов Клод Лоррена", ни "фламандцы", ни встречающиеся на каждой странице образы мировой культуры - Купидон, Венера, Диана, Пьеро, Арлекин… - не исчезнут. Эти феномены - организующее начало, понимаемое как синоним жизни, в борьбе с бесформенностью и хаосом.

Если "Россия только тень Петербурга, только материя, воплотившая идею"², то бесформенность (разрушение, неопределенность, отсутствие) идеи - Петербурга привела Россию к небытию. "Жизнь утратила твердую почву под ногами, утратила всякий смысл - осталась "мировая чепуха"³. "Распад атома" (1938) - так называется книга Г. Иванова, в которой зафиксировано состояние современной цивилизации, распад культуры и распад человеческого сознания, в том числе - сознания лирического героя. И только "на самом дне" - "отблеск сияния" - мечта "вернуться в Россию стихами" и быть похороненным "На Успенском или Волковом" кладбище в Петербурге.

Заключение

Рассматривая эмигрантскую лирику Г. Иванова, можно прийти к выводу, что поэт вполне сознательно пользуется языком описания, уже сложившимся в "петербургском тексте", когда город говорит своими улицами, памятниками, архитектурными сооружениями. Основные черты петербургского текста: структурированность, эсхатологичность ("Петербургу быть пусту") - характерны и для эмигрантского творчества Г. Иванова. Отсюда образ заката, пустоты, холода, зимы, хаоса - апокалипсические мотивы. Однако черты "петербургского текста" распространяются на образ России в целом и рождают отчаяние от горького понимания бессмысленности жизни вне Родины (Родины у лирического героя в настоящем просто нет). В итоге поэт приходит к мысли о распаде цивилизации: мир предстает как фантом, так как в нем нет теперь главного - культуры (дореволюционный Петербург нес в себе идею культуры), духовности, то есть добра. Это и рождает "морализм отчаяния".

Г. Иванов продолжает создавать "петербургский текст", следуя традициям Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского (отсюда "цитатность" его лирики), внося в развитие петербургского стиля свой собственный неповторимый вклад.

Представляется интересным продолжить работу, исследуя функции "чужого" текста в стихотворениях Георгия Иванова.

Список литературы

1. Агеносов В.В. Русская литература серебряного века. - М.: "Про-Пресс", 1997. - 352 с.

2. Аксёнова М.Д. Энциклопедия для детей. Т.9. Русская литература. Ч.2. XX век. - М.: Аванта +, 1999, с.38, с.504.

3. Басинский П.В., Федякин С.Р. Русская литература конца XIX - начала XX века и первой эмиграции. - М.: Изд. центр "Академия", 1998. - 528 с.

4. Грякалова Н.Ю. Русские поэты "серебряного века": сб. стихотворений в 2т. Т.2. - Л.: изд. Ленинградского университета, 1991.

5. Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. - Л.: Просвещение, 1972. - с.96.

6. Марков В. Русские цитатные поэты: Заметки о поэзии П.А. Вяземского и Георгия Иванова // Марков В. О свободе и поэзии. СПб., 1994.

7. Отрадин М.В. Петербург в русской поэзии (XVIII - начало XX века). - Л., изд-во Ленинградского университета, 1988. - 384 с.

8. Петербург. Стихи. (А. Белый) - М.: Олимп; ООО "Фирма "Издательство АСТ", 1998. - 624 с.

9. Рапацкая Л.А. Искусство "серебряного века" - М.: Просвещение: "Владос", 1996. - 192 с.

10. Стихи. Проза. (Н. Гумилев, В. Ходасевич, Г. Иванов) - М.: Олимп; ООО "Фирма "Издательство АСТ", 1998. - с 199.

11. Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. - СПб: Искусство-СПб, 2003. - 616с.

12. Федякин С.Р. Черные ангелы / Георгий Иванов. - М.: Вагриус, 2006. - 394с.