Вешние воды

Автор: Тургенев Иван.

Повести предпослано четверостишие из старинного русского романса:

Веселые годы,
Счастливые дни —
Как вешние воды
Промчались они

Видно, речь пойдет о любви, молодости. Может быть, в форме воспоминаний? Да, действительно. «Часу во втором ночи он вернулся в свой кабинет. Он выслал слугу, зажегшего свечки, и, бросившись в кресло около камина, закрыл лицо обеими руками».

Ну что же, судя по всему, живется «ему» (с нашей точки зрения) неплохо, кто бы он ни был: слуга зажигает свечки, затопил для него камин. Как выясняется далее, вечер он провел с приятными дамами, с образованными мужчинами. К тому же: некоторые из дам были красивы, почти все мужчины отличались умом и талантами. Сам он тоже блеснул в разговоре. Отчего же сейчас его душит «отвращение к жизни»?

И о чем он, (Санин Дмитрий Павлович), размышляет в тиши уютного теплого кабинета? «О суете, ненужности, пошлой фальши всего человеческого». Вот так, ни больше, ни меньше!

Ему 52 года, он вспоминает все возрасты и не видит просвета. «Везде все то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение…, — а там вдруг, уж точно как снег на голову нагрянет старость — и вместе с нею… страх смерти… и бух в бездну!» А перед концом немощи, страдания…

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, он присел к письменному столу, стал рыться в своих бумагах, в старых женских письмах, собираясь сжечь этот ненужный хлам. Вдруг он слабо вскрикнул: в одном из ящиков была коробка, в которой лежал маленький гранатовый крестик.

Он опять сел в кресло у камина — и опять закрыл руками лицо. «…И вспомнил он многое, давно прошедшее… Вот что вспомнил он…»

Летом 1840 года он был во Франкфурте, возвращаясь из Италии в Россию. После смерти отдаленного родственника у него оказалось несколько тысяч рублей; он решил прожить их за границей, а затем поступить на службу.

В то время туристы разъезжали в дилижансах: еще мало было железных дорог. Санину в это день предстояло выехать в Берлин.

Гуляя по городу, он в шестом часу вечера зашел в «Итальянскую кондитерскую» выпить стакан лимонада. В первой комнате никого не было, потом туда из соседней комнаты вбежала девушка лет 19-ти «с рассыпанными по обнаженным плечам темными кудрями, с протянутыми вперед обнаженными руками». Увидев Санина, незнакомка схватила его за руку и повела за собой. «Скорей, скорей, сюда, спасите!» — говорила она «задыхавшимся голосом». Он в жизни не видывал такой красавицы.

В соседней комнате лежал на диване её брат, мальчик лет 14-ти, бледный, с посиневшими губами. Это был внезапный обморок. В комнату приковылял какой-то крошечный лохматый старичок на кривых ножках, сообщил, что послал за доктором…

«Но Эмиль пока умрет!» — воскликнула девушка и протянула руки к Санину, умоляя о помощи. Он снял с мальчика сюртук, расстегнул его рубашку и, взяв щетку, стал растирать ему грудь и руки. При этом он искоса поглядывал на необыкновенную красавицу итальянку. Нос чуточку великоват, но «красивого, орлиного ладу», темно-серые глаза, длинные темные кудри…

Наконец, мальчик очнулся, вскоре появилась дама с серебристо-седыми волосами и смуглым лицом, как выясняется, мать Эмиля и его сестры. Одновременно явилась служанка с доктором.

Опасаясь, что теперь он лишний, Санин вышел, но девушка его догнала и упросила вернуться через час «на чашку шоколада». «- Мы вам так обязаны— вы, может быть, спасли брата — мы хотим благодарить вас — мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе с нами…»

Часа через полтора он явился. Все обитатели кондитерской казались несказанно счастливыми. На круглом столе, покрытом чистой скатертью, стоял огромный фарфоровый кофейник, наполненный душистым шоколадом; вокруг чашки, графины с сиропом, бисквиты, булки. В старинных серебряных шандалах горели свечи.

Санина усадили в мягкое кресло, заставили рассказать о себе; в свою очередь дамы посвятили его в подробности своей жизни. Они все итальянцы. Мать — дама с серебристо-седыми волосами и смуглым лицом «почти совсем онемечилась», поскольку её покойный муж, опытный кондитер, 25 лет назад поселился в Германии; дочь Джемма и сын Эмиль «очень хорошие и послушные дети»; маленький старичок по имени Панталеоне, был, оказывается, когда-то давно оперным певцом, но теперь «состоял в семействе Розелли чем-то средним между другом дома и слугою».

Мать семейства, фрау Леноре так представляла себе Россию: «вечный снег, все ходят в шубах и все военные — но гостеприимство чрезвычайное! Санин постарался сообщить ей и её дочери сведения более точные». Он даже спел «Сарафан» и «По улице мостовой», а потом пушкинское «Я помню чудное мгновенье» на музыку Глинки, кое-как аккомпанируя себе на фортепьяно.

Дамы восхищались легкостью и звучностью русского языка, потом спели несколько итальянских дуэтов. Бывший певец Панталеоне тоже пытался что-то исполнить, какую-то «необыкновенную фиоритуру», но не справился. А потом Эмиль предложил, чтобы сестра прочла гостю «одну из комедиек Мальца, которые она так хорошо читает».

Джемма читала «совсем по-актерски», «пуская в ход свою мимику». Санин так любовался ею, что не заметил как пролетел вечер и совсем забыл, что в половине одиннадцатого отходит его дилижанс. Когда вечером часы пробили 10, он вскочил как ужаленный. Опоздал!

«- Вы все деньги заплатили или только задаток дали? — полюбопытствовала фрау Леноре.

— Все! — с печальной ужимкой возопил Санин«.

«- Вы теперь несколько дней должны остаться во Франкфурте, — сказала ему Джемма, — куда вам спешить?!»

Он знал, что придется остаться «в силу пустоты своего кошелька» и попросить одного берлинского приятеля прислать денег.

«- Оставайтесь, оставайтесь, — промолвила и фрау Леноре. — Мы познакомим вас с женихом Джеммы, господином Карлом Клюбером».

Санина это известие слегка огорошило.

А на следующий день к нему в гостиницу пришли гости: Эмиль и с ним рослый молодой мужчина «с благообразным лицом» — жених Джеммы.

Жених сообщил, что «желал заявить свое почтение и свою признательность господину иностранцу, который оказал такую важную услугу будущему родственнику, брату его невесты».

Г-н Клюбер спешил в своей магазин — «дела прежде всего!», — а Эмиль еще побыл у Санина и поведал, что мама под влиянием господина Клюбера хочет сделать из него купца, тогда как его призвание — театр.

Санин был приглашен к новым друзьям на завтрак и пробыл до вечера. Рядом с Джеммой все казалось приятным и милым. «В однообразно тихом и плавном течении жизни таятся великие прелести»… С наступлением ночи, когда он отправился домой, «образ» Джеммы его не оставлял. А на следующий день с утра к нему явился Эмиль и объявил, что герр Клюбер, (накануне всех пригласивший на увеселительную прогулку), сейчас приедет с каретой. Через четверть часа Клюбер, Санин и Эмиль подкатили к крыльцу кондитерской. Фрау Леноре из-за головной боли осталась дома, но отправила с ними Джемму.

Поехали в Соден — небольшой городок вблизи Франкфурта. Санин украдкой наблюдал за Джеммой и её женихом. Она держалась спокойно и просто, но все же несколько серьезнее обыкновенного, а жених «смотрел снисходительным наставником»; он и к природе относился «все с тою же снисходительностью, сквозь которую изредка прорывалась обычная начальническая строгость».

Потом обед, кофе; ничего примечательного. Но за одним из соседних столиков сидели довольно пьяные офицеры и вдруг один из них подошел к Джемме. Он уже успел побывать во Франкфурте и, видимо, её знал. «Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы в целом Франкфурте, в целом мире (он разом „хлопнул“стакан) — и в возмездие беру этот цветок, сорванный её божественными пальчиками!» При этом он взял розу, лежавшую перед ней. Она сначала испугалась, потом в её глазах вспыхнул гнев! Ее взгляд смутил пьяного, который что-то пробормотав, «пошел назад к своим».

Г-н Клюбер, надев шляпу, сказал: «Это неслыханно! Неслыханная дерзость!» и потребовал у кельнера немедленного расчета. Он велел также заложить карету, поскольку сюда «порядочным людям ездить нельзя, ибо они подвергаются оскорблениям!»

«Встаньте, мейн фрейлейн, — промолвил все с той же строгостью г-н Клюбер, — здесь вам неприлично оставаться. Мы расположимся там, в трактире!»

Под руку с Джеммой он величественно прошествовал к трактиру. Эмиль поплелся за ними.

Тем временем Санин, как подобает дворянину, подошел к столу, где сидели офицеры и сказал по-французски оскорбителю: «Вы дурно воспитанный нахал». Тот вскочил, а другой офицер, постарше, остановил его и спросил Санина, тоже по-французски, кем он приходится той девице.

Санин, бросив на стол свою визитную карточку, заявил, что он девице чужой, но не может равнодушно видеть такую дерзость. Он схватил розу, отнятую у Джеммы, и ушел, получив заверение, что «завтра утром один из офицеров их полка будет иметь честь явиться к нему на квартиру».

Жених притворился, что не заметил поступка Санина. Джемма тоже ничего не сказала. А Эмиль готов был броситься на шею к герою или идти с ним вместе драться с обидчиками.

Клюбер всю дорогу разглагольствовал: о том, что напрасно его не послушались, когда он предлагал обедать в закрытой беседке, о нравственности и безнравственности, о приличии и чувстве достоинства… Постепенно Джемме явно стало неловко за своего жениха. А Санин втайне радовался всему, что случилось, и в конце поездки вручил ей ту самую розу. Она, вспыхнув, стиснула его руку. Вот так начиналась эта любовь.

Утром явился секундант и сообщил, что его приятель, барон фон Донгоф «удовлетворился бы легкими извинениями». Не тут-то было. Санин в ответ заявил, что ни тяжелых, ни легких извинений давать не намерен, а когда секундант ушел, никак не мог разобраться: «Как это вдруг так завертелась жизнь? Все прошедшее, все будущее вдруг стушевалось, пропало — и осталось только то, что я во Франкфурте с кем-то за что-то дерусь».

Неожиданно явился Панталеоне с запиской от Джеммы: она беспокоилась, просила Санина придти. Санин обещал и заодно пригласил Панталеоне в секунданты: других кандидатур не было. Старичок, пожав ему руку, напыщенно произнес: «- Благородный юноша! Великое сердце!..» и обещал вскоре дать ответ. Через час он явился очень торжественно, вручил Санину свою старую визитную карточку, дал согласие, и сообщил, что «честь превыше всего!» и т.п.

Затем переговоры между двумя секундантами… Выработали условия: «Стреляться барону фон Дoнгофу и господину де Санину на завтрашний день, в 10 часов утра… на расстоянии 20 шагов. Старик Панталеоне словно помолодел; эти события словно перенесли его в ту эпоху, когда он сам на сцене «принимал и делал вызовы»: оперные баритоны, «как известно, очень петушатся в своих ролях».

Проведя вечер в доме семейства Розелли, Санин вышел поздно вечером на крыльцо, прошелся по улице. «И сколько же их высыпало, этих звезд… Все они так и рдели, так и роились, наперерыв играя лучами», Поравнявшись с домом, в котором помещалась кондитерская, он увидел: отворилось темное окно и в нем появилась женская фигура. Джемма!

Окружающая природа словно реагирует чутко на то, что происходит в душе. Налетел внезапно порыв ветра, «земля, казалось, затрепетала под ногами, тонкий звездный свет задрожал и заструился…»И вновь тишина. Санин увидал такую красавицу, «что сердце в нем замерло».

«- Я хотела дать вам этот цветок… Она бросила ему уже увядшую розу, которую он отвоевал накануне. И окошко захлопнулось».

Заснул он лишь под утро. «Мгновенно, как тот вихрь, налетела на него любовь». А впереди глупая дуэль! «И вдруг его убьют или изувечат?» Санин с Панталеоне приехали первыми в лесок, где должна была происходить дуэль. Затем появились оба офицера в сопровождении доктора; «сумка с хирургическими инструментами и бинтами болталась на его левом плече».

Какие меткие характеристики участников. Доктор. «Видно было, что он к подобным экскурсиям привык донельзя… каждая дуэль приносила ему 8 червонцев — по 4 с каждой из воюющих сторон». Санин, влюбленный романтик. «Панталеоне! — шепнул Санин старику, — если… если меня убьют — все может случиться, — достаньте из моего бокового кармана бумажку — в ней завернут цветок — отдайте эту бумажку синьоре Джемме. Слышите? Вы обещаетесь?»

Но Панталеоне вряд ли что-нибудь слышал. Он к этому времени растерял всю театральную патетику и в решающий момент вдруг заорал:

«- А ла-ла-ла… Что за дикость! Два таких молодых человека дерутся — зачем? Какого черта? Ступайте по домам!»

Санин стрелял первым и не попал, пуля «звякнула о дерево». Барон Денгоф преднамеренно «выстрелил в сторону, на воздух».

«- Зачем вы выстрелили на воздух? — спросил Санин.

— Это не ваше дело.
— Вы и во второй раз будете стрелять на воздух? — спросил опять Санин.
— Может быть; не знаю.

Конечно, Донгоф чувствовал, что во время обеда вел себя не лучшим образом и не хотел убивать невинного человека. Все же совесть какая никакая, видимо, у него была.

«- Я отказываюсь от своего выстрела, — промолвил Санин и бросил пистолет на землю.
— И я тоже не намерен продолжать дуэль — воскликнул Донгоф и тоже бросил свой пистолет…»

Оба пожали друг другу руки. Затем секундант провозгласил:

«Честь удовлетворена — и дуэль кончена!»

Возвращаясь после дуэли в карете, Санин чувствовал в душе облегчение и одновременно «было немножко совестно и стыдно…» А Панталеоне опять воспрянул и теперь вел себя, как «победоносный генерал, возвращающийся с поля выигранной им битвы». На дороге их ждал Эмиль. «- Вы живы, вы не ранены!»

Они прибыли в гостиницу и там вдруг из темного коридорчика вышла женщина, «лицо её было покрыто вуалью». Она тут же скрылась, но Санин узнал Джемму «под плотным шелком коричневой вуали».

Потом к Санину явилась госпожа Леноре: Джемма ей объявила, что не хочет выйти замуж за г-на Клюбера.

«- Вы поступили, как благородный человек; но какое несчастное стечение обстоятельств!» Обстоятельства были действительно невеселые, как обычно во многом обусловленные социальными причинами.

«- Я уже не говорю о том, …что это для нас позор, что этого никогда на свете не бывало, чтобы невеста отказала жениху; но ведь это для нас разорение… Жить доходами с нашего магазина мы больше не можем…, а господин Клюбер очень богат и будет еще богаче. И за что же ему отказать? За то, что он не вступился за свою невесту? Положим, это не совсем хорошо с его стороны, но ведь он статский человек, в университете не воспитывался и, как солидный торговец, должен был презреть легкомысленную шалость неизвестного офицерика. И какая же это обида…!»

У фрау Леноре было свое понимание ситуации.

«- И как же будет господин Клюбер торговать в магазине, если он будет драться с покупателями? Это совсем несообразно! И теперь… отказать? Но чем мы будем жить?»

Оказалось, блюдо, которое прежде только их кондитерская готовила, теперь все стали делать, появилось много конкурентов.

Быть может, сам того не желая, Тургенев раскрыл всю подноготную тогдашних нравов, отношений, страданий. Трудным путем, век за веком идут люди к новому пониманию жизни; вернее, к тому, которое возникло еще на заре человеческой цивилизации, но до сих пор отнюдь не овладело массовым сознанием потому, что переплетается еще с множеством ошибочных и жестоких идей. Люди идут путем страданий, через пробы и ошибки…

«Сделайте, чтобы все было ровно»… — призывал Христос. Он говорил о социальном устройстве, а не о рельефе местности. И не о всеобщем казарменном равенстве доходов, а о равенстве возможностей себя реализовать; и об уровне массового духовного развития, вероятно.

Главный нравственный закон — идея всеобщего равенства возможностей. Без каких бы то ни было привилегий, преимуществ. Когда эта идея полностью будет воплощена, все люди смогут любить друг друга. Ведь не может быть подлинной дружбы не только между угнетателем и угнетенным, но и между привилегированным и лишенным этих привилегий.

И вот, кажется, почти кульминация этой, по-своему трагической, хотя и обыкновенной истории. Санин должен просить Джемму не отвергать господина Клюбера. Об этом его умоляет фрау Леноре.

«- Она должна вам поверить — вы ведь жизнью своей рисковали!.. Вы ей докажете, что она и себя, и всех нас погубит. Вы спасли моего сына — спасите и дочь! Вас сам Бог послал сюда… Я готова на коленях просить вас…»

Что делать Санину?

«- Фрау Леноре, подумайте, с какой стати я…

— Вы обещаетесь? Вы не хотите, чтоб я тут же, сейчас, умерла перед вами?»

Чем он мог им помочь, когда не на что даже купить обратный билет? Ведь они, в сущности, на краю гибели; кондитерская их больше не кормит.

«- Я сделаю все, что будет вам угодно! — воскликнул он. — Я поговорю в фрейлейн Джеммой…»

Он в ужасном положении оказался! Сначала эта дуэль… Окажись на месте барона человек более безжалостный, мог бы запросто убить или искалечить. А теперь ситуация еще хуже.

«Вот, — подумал он, — вот теперь завертелась жизнь! Да и так завертелась, что голова кругом пошла».

Ощущения, впечатления, недосказанные, не вполне осознанные мысли… И над все этим — образ Джеммы, тот образ, который так неизгладимо врезался в его память в ту теплую, ночь, в темном окне, под лучами роившихся звезд!

Что же сказать Джемме? Фрау Леноре ждала его. «- Ступайте в сад; она там. Смотрите же: я на вас надеюсь!» Джемма сидела на скамейке, отбирая из большой корзины с вишнями самые спелые на тарелку. Он присел рядом. «- Вы дрались сегодня на дуэли», — сказала Джемма. Ее глаза светились благодарностью. «- И все это из-за меня… для меня… Я этого никогда не забуду».

Вот лишь отрывки, кусочки этого разговора. При этом, он видел «ее тонкий чистый профиль, и ему казалось, что он никогда не видывал ничего подобного — и не испытывал ничего подобного тому, что он чувствовал в этот миг. Душа его разгорелась».

Речь пошла о господине Клюбере. «- Какой же вы мне совет дадите…? — спросила она погодя немного». Ее руки дрожали. «Он тихонько положил свою руку на эти бледные, трепетные пальцы.

— Я вас послушаюсь…, но какой же совет дадите вы мне?

Он стал объяснять: «- Ваша матушка полагает, что отказать господину Клюберу только потому, что он третьего дня не выказал особенной храбрости…

— Только потому? — проговорила Джемма…
— Что… вообще… отказать…
— Но ваше какое мнение?
— Мое? — …Он чувствовал, что-то подступило к нему под горло и захватывало дыхание. — Я тоже полагаю, — начал он с усилием…

Джемма выпрямилась.

— Тоже? Вы — тоже?
— Да… то есть… — Санин не мог, решительно не мог прибавить ни единого слова.

Она обещала: «Я скажу маме… я подумаю».

На пороге двери, ведущей из дома в сад, показалась фрау Леноре. «- Нет, нет, нет, ради Бога не говорите ей пока ничего, — торопливо, почти с испугом произнес Санин. — Подождите… я вам скажу, я вам напишу… а вы до тех пор не решайтесь ни на что… подождите!» Дома он горестно и глухо воскликнул: «Я её люблю, люблю безумно!» Безоглядно, беспечно кинулся он вперед. «Теперь уже он ни о чем не рассуждал, ничего не соображал, не рассчитывал и не предвидел…»

Он тут же, «почти одним взмахом пера», написал письмо: «Милая Джемма! Вы знаете, какой совет я взял на себя преподать вам, вы знаете, чего желает ваша матушка и о чем она меня просила, — но чего вы не знаете и что я обязан вам теперь сказать, — это то, что я люблю вас, люблю со всею страстью сердца, полюбившего в первый раз! Этот огонь вспыхнул во мне внезапно, но с такой силой, что я не нахожу слов!! Когда ваша матушка пришла ко мне и просила меня — он еще только тлел во мне — а то я, как честный человек, наверное бы отказался исполнить её поручение… Самое признание, которое я вам теперь делаю, есть признание честного человека. Вы должны знать, с кем имеете дело, — между нами не должно существовать недоразумений. Вы видите, что я не могу давать вам никаких советов… Я вас люблю, люблю, люблю — и больше нет у меня ничего — ни в уме, ни в сердце!! Дм. Санин».

Уже ночь. Как отправить письмо. Через кельнера неловко… Он вышел из гостиницы и вдруг встретил Эмиля, тот с радостью взялся передать письмо и вскоре принес ответ. «Я вас прошу, я умоляю вас — целый завтрашний день не приходить к нам, не показываться. Мне это нужно, непременно нужно — а там все будет решено. Я знаю, вы мне не откажете, потому что… Джемма».

Весь следующий день Санин и Эмиль гуляли в окрестностях Франкфурта, беседовали. Все время Санину казалось, что завтрашний день принесет ему небывалое счастье! «Настал наконец его час, завеса взвилась…»

Вернувшись в гостиницу, он нашел записку, Джемма назначала ему свидание на следующий день, в одном из садов, окружавших Франкфурт, в 7 часов утра.

«Был в ту ночь во Франкфурте один счастливый человек…»

«Семь! прогудели часы на башне». Опустим все многочисленные подробности. Их всюду так много. Переживания влюбленного, погода, окружающий пейзаж…

Джемма вскоре пришла. «На ней была серенькая мантилья и небольшая темная шляпа, в руках маленький зонтик. «- Вы на меня не сердитесь? — произнес наконец Санин. Трудно было Санину сказать что-нибудь глупее этих слов… он сам это сознавал…» Ну и так далее. Сколько искренней, наивной восторженности! Как он счастлив, как беззаветно, самоотверженно влюблен! «- Верьте мне, верьте мне, — твердил он».

И в этот безоблачный счастливый миг читатель уже не верит… ни Санину, который беспредельно честен, всю душу вывернул наизнанку; ни автору, правдивому и талантливому; ни Джемме, безоглядно отвергнувшей весьма выгодного жениха; нет, читатель не верит, что возможно в жизни столь безоблачное, полное счастье. Не может быть… «На свете счастья нет…», со знанием дела утверждал еще Пушкин. Что-то должно произойти. Нами овладевает какая-то печальная настороженность, нам жаль этих юных и прекрасных влюбленных, таких доверчивых, таких безоглядно честных. «- Я полюбил вас с самого того мгновенья, как я вас увидел, — но не тотчас понял, чем вы стали для меня! К тому же я услыхал, что вы обрученная невеста…»

И тут Джемма сообщила, что отказала жениху!

«- Ему самому?
— Ему самому. У нас в доме. Он приехал к нам.
— Джемма! Стало быть, вы любите меня?

Она обернулась к нему.

— Иначе… Разве бы я пришла сюда? — шепнула она, и обе её руки упали на скамью.

Санин схватил эти бессильные, ладонями кверху лежавшие руки — и прижал их к своим глазам, к своим губам… Вот оно, счастье, вот его лучезарный лик!

Еще целую страницу займут разговоры о счастье.

«- Мог ли я думать, — продолжал Санин, — мог ли я думать, подъезжая к Франкфурту, где я полагал остаться всего несколько часов, что я здесь найду счастье всей моей жизни!

— Всей жизни? Точно? — спросила Джемма.
— Всей жизни, навек и навсегда! — воскликнул Санин с новым порывом.

«Если бы она сказала ему в это мгновенье: „Бросься в море…“ — он бы уже летел в бездну».

Санину предстояло перед свадьбой съездить в Россию, чтобы продать имение. Фрау Леноре удивилась: «Вы, стало быть, и крестьян тоже продадите?»(Он как-то прежде в разговоре выражал негодование насчет крепостного права.) «- Я постараюсь продать мое имение человеку, которого я буду знать с хорошей стороны, — произнес он не без запинки, — или, быть может, сами крестьяне захотят откупиться.

— Это лучше всего, — согласилась и фрау Леноре. — А то продавать живых людей…

В саду после обеда Джемма подарила Санину гранатовый крестик, но при этом напомнила самоотверженно и скромно: «Ты не должен почитать себя связанным»…

Каким образом продать имение как можно скорей? На вершине счастья этот практический вопрос мучил Санина. С надеждой что-нибудь придумать он вышел на следующее утро прогуляться, «проветриться» и неожиданно встретил Ипполита Полозова, с которым когда-то вместе учился в пансионе.

Внешность Полозова довольно примечательна: жирный, пухлый, маленькие свиные глазки с белыми ресницами и бровями, кислое выражение лица. Да и характер подстать внешности. Это был сонный флегматик, равнодушный ко всему, кроме еды. Санин слышал, что жена у него красавица и, вдобавок, очень богата. А теперь они, оказывается, второй год живут в Висбадене по соседству с Франкфуртом; Полозов приезжал на один день за покупками: жена поручила, и сегодня же возвращается назад.

Приятели пошли вместе завтракать в одну из лучших гостиниц Франкфурта, где Полозов занимал лучший номер.

И у Санина вдруг возникла неожиданная мысль. Если жена этого сонного флегматика очень богата — «сказывают, она дочь какого-то откупщика», — не купит ли она имение за «сходную цену»?

«- Я имений не покупаю: капиталов нет», — сообщил флегматик. — «Разве вот жена моя купит. Ты с ней поговори». И еще до этого он упоминал, что не вмешивается в дела жены. «Она — сама по себе… ну и я — сам по себе».

Узнав, что Санин «затеял жениться», и невеста «без капитала», он спросил:

«- Стало быть, любовь уж очень сильная?
— Какой ты смешной! Да, сильная.
— И для этого тебе деньги нужны?
— Ну да… да, да».

В конце концов Полозов обещал отвезти приятеля в своей карете в Висбаден. Теперь все зависит от госпожи Полозовой. Захочет ли она помочь? Как бы это ускорило свадьбу! Прощаясь с Джеммой, на минутку оставшись с ней наедине, Санин «пал к ногам милой девушки».

«- Ты мой? — шепнула она, — ты вернешься скоро?
— Я твой… я вернусь, — твердил он задыхаясь.
— Я буду ждать тебя, мой милый!«

Гостиница в Висбадене была похожа на дворец. Санин взял себе номер подешевле и, отдохнув, отправился к Полозову. Тот восседал «в роскошнейшем бархатном кресле посреди великолепного салона». Санин хотел заговорить, но появилась внезапно «молодая, красивая дама в белом шелковом платье, с черными кружевами, в бриллиантах на руках и на шее — сама Марья Николаевна Полозова».

«- Да, вправду говорили мне: эта барыня хоть куда!» — подумал Санин. Его душа была наполнена Джеммой, другие женщины для него теперь не имели значения.

«В госпоже Полозовой довольно явственно сказывались следы её плебейского происхождения. Лоб у ней был низкий, нос несколько мясистый и вздернутый»… Ну, то что лоб низкий еще, видимо, ни о чем не говорит: она умна, это вскоре выяснится, и в ней огромное обаяние, что-то мощное, удалое, «не то русское, не то цыганское»… Вот насчет совестливости, человечности… Как с этим обстоит? Здесь могла повлиять среда, безусловно; и какие-то давние впечатления… Посмотрим.

Вечером состоялся наконец обстоятельный разговор. Она спрашивала и о женитьбе и об имении.

«- Решительно он прелесть, — промолвила она не то задумчиво, не то рассеянно. — Рыцарь! Подите верьте после этого людям, которые утверждают, что идеалисты все перевелись!»

А когда он пообещал взять недорогую цену за имение, она заявила: «- Я никаких жертв от вас не приму. Как? Вместо того чтобы поощрять в вас… Ну, как бы это сказать получше?.. благородные чувства, что ли? я вас стану обдирать как липку? Это не в моих привычках. Когда случится, я людей не щажу — только не таким манером».

«О, да с тобой держи ухо востро!» — думал при этом Санин.

А может быть, она просто хочет себя показать с лучшей стороны? Покрасоваться? Но зачем ей это?

Наконец она попросила дать ей «два дня сроку», и затем она сразу решит вопрос. «Ведь вы в состоянии на два дня расстаться с вашей невестой?»

Но не старалась ли она его все время как-то незаметно очаровать; постепенно, вкрадчиво, умело? Ох, не завлекает ли она потихоньку Санина? Зачем? Ну хотя бы с целью самоутверждения. А он, безоглядный романтик…

«- Извольте завтра пораньше явиться — слышите? — крикнула она ему вслед.

Ночью Санин писал Джемме письмо, утром отнес его на почту и пошел прогуляться в парке, где играл оркестр. Вдруг ручка зонтика «постучала по его плечу». Перед ним была вездесущая Марья Николаевна. Ее здесь на курорте неизвестно зачем, («уж я ли не здорова?») заставляли пить какую-то воду, после которой надо час гулять. Она предложила погулять вместе.

«- Ну так дайте же мне вашу руку. Не бойтесь: вашей невесты здесь нет — она вас не увидит».

Что касается её мужа, то он много ел и спал, но очевидно вовсе не претендовал на её внимание.

«- Мы с вами не будем говорить теперь об этой покупке; мы о ней после завтрака хорошенько потолкуем; а вы должны мне теперь рассказать о себе… Чтобы я знала, с кем я имею дело. А после, если хотите, я вам о себе порасскажу».

Он хотел было возразить, уклониться, но она не позволила.

«- Я хочу знать не только, что я покупаю, но и у кого я покупаю».

И состоялся интересный продолжительный разговор. «Марья Николаевна очень умно слушала; а к тому же она сама казалась до того откровенной, что невольно и других вызывала на откровенность«. И это длительное пребывание вдвоем, когда от нее так и веяло «тихим игучим соблазном»!..

В тот же день в гостинице в присутствии Полозова состоялся деловой разговор о покупке имения. Оказалось, у этой дамы выдающиеся коммерческие и административные спосбности! «Вся подноготная хозяйства была ей отлично известна; она обо всем аккуратно расспрашивала, во все входила; каждое её слово попадало в цель…»

«- Ну, хорошо! — решила наконец Марья Николаевна. — Ваше имение я теперь знаю… не хуже вас. Какую же цену вы положите за душу? (В то время цены имениям, как известно, определялись по душам)». Договорились и о цене.

Отпустит ли она его завтра? Все ведь решено. Неужели она «подъезжает к нему?» «Зачем это? Что ей надо?.. Эти серые, хищные глаза, эти ямочки на щеках, эти змеевидные косы»… Он уже был не в силах все это стряхнуть, отбросить от себя.

Вечером пришлось поехать с ней в театр.

В 1840 году театру в Висбадене, (как и многим другим тогда и впоследствии), была свойственна «фразистая и мизерная посредственность», «старательная и пошлая рутина».

Смотреть на кривлянье актеров было невыносимо. Но позади ложи имелась небольшая комнатка, обставленная диванчиками, и Марья Николаевна пригласила туда Санина.

Они опять наедине, рядом. Ему 22 года и ей столько же. Он чужой жених, а она его, видимо, завлекает. Каприз? Желание ощутить свою силу? «Взять все от жизни»?

«- Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам дал хорошее», — откровенничает она. «- Вы не думайте, однако, что я очень учена. Ах, Боже мой, нет — я не учена, и никаких талантов у меня нет. Писать едва умею… право; читать громко не могу; ни на фортепьяно, ни рисовать, ни шить — ничего! Вот я какая — вся тут!»

Ведь Санин понимал, что его умышленно завлекают? Но сначала не обращал на это внимания, чтобы все-таки дождаться решения своего вопроса. Если бы он просто по-деловому настаивал на получении ответа, избегая всех этих интимностей, тогда, возможно, капризная дама вообще отказалась бы покупать имение. Согласившись дать ей пару дней подумать, он ждал… Но теперь, наедине, ему стало казаться, что его снова охватывает какой-то «чад, от которого он не мог отделаться вот уже второй день». Разговор «вполголоса, почти шепотом — и это еще более его раздражало и волновало его…»

Как она ловко владеет ситуацией, как убедительно, умело себя оправдывает!

«- Я вам все это рассказываю, — продолжала она, — во-первых, для того, чтобы не слушать этих дураков (она указала на сцену, где в это мгновенье вместо актера подвывала актриса…), а во-вторых, для того, что я перед вами в долгу: вы вчера мне про себя рассказывали».

И, наконец, зашла речь о её странном браке.

«- Ну — и спрашивали вы себя, …какая может быть причина такого странного… поступка со стороны женщины, которая не бедна… и не глупа… и не дурна?»

Да, конечно, и Санин задавал себе этот вопрос, и читатель недоумевает. Этот её сонный, инертный флегматик! Ну, будь она бедна, слаба, неустроенна. Наоборот, он беден и беспомощен! Послушаем её. Как же она сама все это объясняет?

«- Хотите знать, что я больше всего люблю?

— Свободу, — подсказал Санин.

Марья Николаевна положила руку на его руку.

— Да, Дмитрий Павлович, — промолвила она, и голос её прозвучал чем-то особенным, какой-то несомненной искренностью и важностью, — свободу, больше всего и прежде всего. И не думайте, чтоб я этим хвасталась — в этом нет ничего похвального — только оно так, и всегда было и будет так для меня; до самой смерти моей. Я в детстве, должно быть, уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него.

А зачем ей вообще этот брак? Но светское общество середины 19 века… Ей нужен был социальный статус замужней дамы. Иначе кто она? Богатая куртизанка, дама полусвета? Или старая дева? Сколько предрассудков, условностей. Муж был вывеской, ширмой в данном случае. Его, в сущности, тоже устраивала эта роль. Он мог вволю есть, спать, жить в роскоши, ни во что не вмешиваться, лишь иногда исполнять мелкие поручения.

Так вот отчего этот странный брак! Она заранее все рассчитала.

«- Теперь вы, может быть, понимаете, почему я вышла за Ипполита Сидорыча; с ним я свободна, совершенно свободна, как воздух, как ветер… И это я знала перед свадьбой…»

Какая в ней все же активная, деятельная энергия. Ум, талант, красота, безоглядная удаль… Она не станет, как другие героини Тургенева, жертвовать собой, она сломит любого, приспособит к себе.

И она неплохо приспособилась к обществу, хотя в душе знает, что все это «не по-божески».

«- Ведь от меня отчета не потребуют здесь — на сей земле; а там (она подняла палец кверху) — ну, там пусть распоряжаются как знают». Поговорив «по душам» и тем самым подготовив почву, она затем осторожно перешла в наступление.

«- Я спрашиваю себя, зачем вы это все говорите мне?» — признался Санин.

Марья Николаевна слегка подвинулась на диване.

— Вы себя спрашиваете… Вы такой недогадливый? Или такой скромный?»

И вдруг: «- Я вам все это говорю, …потому что вы мне очень нравитесь; да, не удивляйтесь, я не шучу, потому что после встречи с вами мне было бы неприятно думать, что вы сохраните обо мне воспоминание нехорошее… или даже не нехорошее, это мне все равно, а неверное. Оттого-то я и залучила вас сюда, и осталась с вами наедине, и говорю с вами так откровенно. Да, да, откровенно. Я не лгу. И заметьте, Дмитрий Павлович, я знаю, что вы влюблены в другую, что вы собираетесь жениться на ней… Отдайте же справедливость моему бескорыстию…

Она засмеялась, но смех её внезапно оборвался…, а в глазах её, в обычное время столь веселых и смелых, мелькнуло что-то похожее на робость, похожее даже на грусть.

«Змея! ах, она змея! — думал между тем Санин, — но какая красивая змея».

Потом они еще какое-то время смотрела пьесу, потом опять беседовали. Наконец Санин разговорился, даже стал с ней спорить. Она этому втайне обрадовалась: «коли спорит, значит уступает или уступит». Когда пьеса кончилась, ловкая дама «попросила Санина накинуть на нее шаль и не шевелилась, пока он окутывал мягкой тканью её поистине царственные плечи». Выходя из ложи, они вдруг встретили Дoнгофа, с трудом сдерживавшего бешенство. Как видно, он полагал, что имеет какие-то права на эту даму, но был ею тут же бесцеремонно отвергнут.

— А вы с ним очень коротко знакомы? — спросил Санин.
— С ним? С этим мальчиком? Он у меня на побегушках. Вы не беспокойтесь!
— Да я и не беспокоюсь вовсе.

Марья Николаевна вздохнула.

— Ах, я знаю, что вы не беспокоитесь. Но слушайте — знаете что: вы такой милый, вы не должны отказать мне в одной последней просьбе.

В чем состояла просьба? Поехать верхом за город. «Потом мы вернемся, дело покончим — и аминь! Как было не поверить, когда решение так близко. Остался один последний день.

— Вот вам моя рука, без перчатки, правая, деловая. Возьмите её — и верьте её пожатию. Что я за женщина, я не знаю; но человек я честный — и дела иметь со мною можно.

Санин, сам хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делает, поднес эту руку к своим губам. Марья Николаевна тихонько её приняла, и вдруг умолкла — и молчала, пока карета не остановилась!

Она стала выходить… Что это? показалось ли Санину или он точно почувствовал на щеке своей какое-то быстрое и жгучее прикосновение?

— До завтра! — шепнула Марья Николаевна ему на лестнице…

Он вернулся к себе в комнату. Ему стыдно было думать о Джемме. «Но он успокаивал себя тем, что завтра все будет навсегда кончено и он навсегда расстанется с этой взбалмошной барыней — и забудет всю эту чепуху!..» На следующий день Марья Николаевна нетерпеливо постучала в его дверь.

— Ну? готовы? — прозвучал веселый голос.

Он увидел её на пороге комнаты. «С шлейфом темно-синей амазонки на руке, с маленькой мужской шляпой на крупно заплетенных кудрях, с откинутым на плечо вуалем, с вызывающей улыбкой на губах, в глазах, на всем лице…» Она «быстро побежала вниз по лестнице». И он послушно побежал вслед за нею. Посмотрела бы Джемма в этот момент на своего жениха. Лошади уже стояли перед крыльцом.

А потом… потом очень подробно вся прогулка, все впечатления, оттенки настроений. Все живет, дышит. И ветер «струился навстречу, шумел и свистал в ушах», и лошадь взвилась на дыбы, и сознание «свободного, стремительного движения вперед» охватило обоих.

«- Вот, — начала она с глубоким, блаженным вздохом, — вот для этого только и стоит жить. Удалось тебе сделать, чего тебе хотелось, что казалось невозможным — ну и пользуйся, душа, по самый край! — Она провела рукой себе по горлу поперек. — И каким добрым человек тогда себя чувствует!»

Мимо них в это время пробирался нищий старик. Она крикнула по-немецки «Нате, возьмите» и швырнула к его ногам увесистый кошелек, а затем, спасаясь от благодарности, пустила свою лошадь вскачь: «- Ведь я не для него это сделала, а для себя. Как же он смеет меня благодарить?»

Потом она услала сопровождавшего их грума, приказав ему сидеть в трактире и ждать.

«- Ну теперь мы вольные птицы! — воскликнула Марья Николаевна. — Куда нам ехать?.. Поедемте туда, в горы, в горы!»

Они мчались, перепрыгивали рвы, ограды, ручейки… Санин глядел ей в лицо. «Кажется, всем, что она видит, землею, небом, солнцем и самым воздухом хочет завладеть эта душа, и об одном только она и жалеет: опасностей мало — все бы их одолела!»

И читатель тоже ею любуется, несмотря ни на что. «Разыгрались удалые силы», «изумляется степенный и благовоспитанный край, попираемый её буйным разгулом». Чтобы дать лошадям отдохнуть, они поехали шагом.

«- Неужто я послезавтра в Париж еду?
— Да… неужто? — подхватил Санин.
— А вы во Франкфурт?
— Я непременно во Франкфурт.
— На что ж — с Богом! Зато сегодняшний день наш… наш… наш!»

Она еще его долго завлекала. Устроила небольшую остановку, сняла шляпу и, стоя рядом с ним, заплетала длинные косы: «надо волосы в порядок привести»; а он «был околдован», «затрепетал невольно, с ног до головы». Потом они поехали куда-то вглубь леса. «Она, очевидно знала, куда держала путь…» Сможет ли он теперь вернуться во Франкфурт? Наконец, сквозь темную зелень еловых кустов, из-под навеса серой скалы, глянула на него убогая караулка, с низкой дверью в плетеной стене»… Четыре часа спустя они вернулись в гостиницу. И в тот же день «Санин в своей комнате стоял перед нею, как потерянный, как погибший…

— Куда же ты едешь? — спрашивала она его. — В Париж — или во Франкфурт?
— Я еду туда, где будешь ты, — и буду с тобой, пока ты меня не прогонишь, — отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы«. Ее взгляд выражал торжество победы «У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза».

И все исчезло. Опять перед нами одинокий, немолодой холостяк, разбирающий старые бумаги в ящиках письменного стола.

«Он вспомнил дрянное, слезливое, лживое, жалкое письмо, посланное им Джемме, письмо, оставшееся без ответа…»

Жизнь в Париже, рабство, унижения, потом его бросили, «как изношенную одежду». И теперь он уже не мог понять, отчего покинул Джемму «для женщины, которую он и не любил вовсе?»… Просто, видимо, сидевший в нем «животный человек»оказался тогда сильней духовного.

И вот через 30 лет он опять во Франкфурте. Но нет ни дома, где была кондитерская, ни улицы; не осталось и следа. Новые улицы, застроенные «громадными сплошными домами, изящными виллами»… Здесь никто даже имени Розелли не слыхивал. Имя Клюбера известно было хозяину гостиницы, но, оказывается, преуспевавший некогда капиталист затем обанкротился и умер в тюрьме? Кто бы мог подумать!

А однажды, перелистывая местный «адрес-календарь», Санин вдруг наткнулся на имя фон Дoнгофа. В «поседелом господине», отставном майоре он сразу узнал прежнего противника. Тот слышал от знакомого, что Джемма в Америке: вышла замуж за негоцианта и уехала в Нью-Йорк. Затем Дoнгоф сходил к этому знакомому, местному негоцианту, и принес адрес мужа Джеммы, господина Иеремии Слокома.

«- Кстати, — спросил Дoнгоф, понизив голос, — а что та русская дама, что, помните, гостила тогда в Висбадене…?» Увы, она, оказывается, давно умерла.

В тот же день он отправил письмо в Нью-Йорк; просил «порадовать его хотя самой краткой весточкой о том, как ей живется в этом новом мире, куда она удалилась». Он решил ждать ответа во Франкфурте и шесть недель прожил в гостинице, почти не выходя из комнаты. Читал с утра до вечера «исторические сочинения».

Но ответит ли Джемма? Жива ли она?

Письмо пришло! Оно словно из другой жизни, из волшебного давнего сна… Адрес на конверте был написан чужим почерком… «Сердце в нем сжалось». Но вскрыв пакет, он увидел подпись: «Джемма! Слезы так и брызнули из его глаз: одно то, что она подписалась своим именем, без фамилии — служила ему залогом примирения, прощения!»

Он узнал, что Джемма живет уже 28-й год совершенно счастливо «в довольстве и изобилии». У нее четыре сына и 18-летняя дочь, невеста. Фрау Леноре умерла уже в Нью-Йорке, а Панталеоне — перед отъездом из Франкфурта. Эмилио воевал под предводительством Гарибальди и погиб в Сицилии.

В письме была фотография дочери невесты.«Джемма, живая Джемма, молодая, какою он её знал 30 лет назад! Те же глаза, те же губы, тот же тип всего лица. На оборотной стороне фотографии стояло: «Дочь моя, Марианна». Он тут же послал невесте великолепное жемчужное ожерелье, в которое был вставлен гранатовый крестик.

Санин — человек богатый, за 30 лет «успел нажить значительное состояние». И вот к чему он пришел в итоге: «Слышно, что он продает все свои имения и собирается в Америку».

В письме, посланном в Нью-Йорк из Франкфурта, Санин писал о своей «одинокой и безрадостной жизни».

Отчего так случилось при всем самоотверженном героизме его натуры? Марья Николаевна виновата? Вряд ли. Просто в решающий момент он не смог вполне понять ситуацию и послушно позволил собой манипулировать, распоряжаться. Легко стал жертвой обстоятельств, не стараясь ими овладеть. Как часто это происходит — с отдельными людьми; иногда с группами людей; а порой даже в масштабе страны. «Не создавай себе кумира…»

И еще скрытая, но важная причина. Как чудище с острыми клыками в темной глубине — материальное и социальное неравенство, источник многих жизненных трагедий. Да, материальное неравенство, и связанные с этим отношения людей.

Он ведь, надеясь продать имение, не смел отказаться сопровождать взбалмошную барыню, быть подолгу наедине с красивой и умной хищницей. Он ведь не смел вызвать её недовольство. Все сложилось бы, возможно, по-другому, не будь этой зависимости. А она, может быть, так стремилась повелевать в большой мере потому, что в детстве «уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него».

Да что говорить. Все это люди, получившие кое-какое образование, сравнительно свободные. Владеют дворянскими имениями, путешествуют, принадлежат к привилегированному меньшинству. Герой чего-то не понял, не сумел… Но над подавляющим большинством еще властвовала страшная умственная неразвитость, непонимание более элементарных вещей; и уж материальное и социальное неравенство — куда более вопиющее! Там впору вспомнить не строчки из трогательного романса, предпосланные повести, а народную трагическую «песню ямщика». «Богатый выбрал, да постылый, ей не видать отрадных дней». Если ты беден, бесправен, уведут возлюбленную, будь ты от природы хоть семи пядей во лбу.

Человечество, смеясь и плача, шарахаясь то вперед, то назад, медленно, мучительно расстается со своим рабским прошлым.