Но не следует думать, чтобы “исправление” исходило из других, более развитых религиозных представлений. В ответ на апологию царь, Никон и Восточные патриархи прежде всего указывали на авторитет, старину и чистоту греческой веры, взятой за норму для исправления, но вовсе не входили в разъяснения и изобличения “заблуждений” апологетов, их извращенных понятий о вере. Они ставят этим позднейших апологетов синодского православия в величайшее затруднение: приходится признать, что и Никон был невежествен по части веры столько же, сколько и его противники. Но против ссылки на авторитет греческой церкви у апологетов был готов неотразимый аргумент: знаменитая “Книга о вере”, официальное издание московской патриаршей кафедры, незадолго до Никона уже объявила ведь греческую веру “испроказившеюся”. “Насилие турского Махмета, лукавый Флоренский собор да смущение от римских наук” уничтожили частоту греческого православия, и “с лета 6947 (1439 г.) приняли греки три папежские законы: обливание, троеперстие, крестов на себе не носити”, а вместо “честного тричастного креста” — латинский “двоечастный крыж”. Греческие и славянские книги, с которых правил Никон, напечaтaны в Риме, “Винецыи” и “Парыже” с лютым еретическим зельем, внесенным латинянами и лютеранами. Ересь не в том, что молитвы были переведены заново, а в превращении на латинский образец крестного знамения, хождения посолонь, троения аллилуйи, креста и т.д., в изменении всего церковного чина. “Всех еретиков от века epecи собраны в новые книги”,— заявляет Аввакум. Никон предпринял такое дело, на какое не дерзал ни один еретик ранее его. “Не бывало еретиков прежде, кои бы святые книги превращали и противные в них догматы вносили”, - говорит дьякон Федор. Под предлогом церковных исправлений Никон ни больше, ни меньше как хочет искоренить чистое православие на Руси, пользуясь потворством царя и с помощью таких явных еретиков, как грек Арсений или киевские ученые. “Новая незнамая вера” оказывалась самою злою ересью.
    В челобитных уже даны все посылки для последующей оценки никонианской церкви, когда раскол стал уже совершившимся фактом: учение ее – душевредное, ее службы – не службы, таинства – не таинства, пастыри – волки.
    Челобитные, однако, оказались слишком слабым оружием в борьбе с соединенными силами царя, Никона и епископата. Единственный верный сторонник старой веры их архиереев, Павел Коломенский, был сослан в Палеостровский монастырь, и уже в 1656 г. двуперстники были приравнены соборным постановлением к еретнкам-несторианам и преданы проклятию. Этот собор, как и предшествующие, состоял почти исключительно из епископов, с некоторым числом игуменов и архимандритов, - епископат не смел стать за старую веру.
    Никон торжествовал.
    Наиболее видные вожаки оппозиции были сосланы и прокляты. Юрьевецкий протопоп Аввакум – в Сибирь. В ответ на апологию старой веры была издана “Скрижал”, объявлявшая ересью старые обряды. Некоторое время спустя, вследствие охлаждения, а затем и разрыва между царем и Никоном, положение оставалось неопределенным. Но в 1666 г. окончательно и официально было признано, что реформа Никона не есть его личное дело, но дело царя и церкви. Собор из десяти архиереев, собранный в этом году, прежде всего, постановил признавать православными греческих патриархов, хотя они живут под турецким игом, и признавать православными книги, употребляемые греческою церковью. После этого собор предал вечному проклятию “с Иудою-предателем и с распеншими Христа жидовы, и со Арием, и со прочими проклятыми еретиками” всех, кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой восточной церкви и сему освященному собору”.
    Покаяние принесли только вятский епископ Александр, три игумена, четыре монаха, в том числе Григорий Неронов, и священник Никита (Пустосвят). Прочие были преданы проклятию, и троеглавных вождей оппозиции – священники Аввакум, Лазарь и дьякон Федор – сосланы в Пустозерский острог, последние двое с урезанием языка. Царь со своей стороны обязался обнажить меч материальный: по силе указов 1666—1667 гг. еретики должны были подвергнуться “царским сиречь казнениям по градским законам”. Розыск еретиков и совершение градского суда было поручено воеводам.
    Борьба на мирной почве религиозной полемики была кончена. Оставалось вооруженное сопротивление, на которое, однако, духовенство одно, само по себе, не было способно. Профессиональная оппозиция приходского духовенства постепенно сходит на нет. Оппозиция городского духовенства, очень малочисленного, быстро исчезает, как только кружок ревнителей был окончательно разгромлен. Московский священник Кузьма от церкви Всех святых на Кулишках, ставший во главе купеческой эмиграции из Москвы в Стародубье, был последним могиканином. Оппозиция же сельского духовенства тонет в великом крестьянском религиозном движении, начавшемся в 60-х годах, и теряет свою профессиональную индивидуальность: сельскому священнику, не желавшему принять новые книги или не умевшему ими пользоваться, оставалось только уйти вслед за бежавшим от крепостной кабалы крестьянством, уступив свое место ставленнику помещика-никонианина. Новые сельские священники, служившие по никоновскому обряду, были уже верными слугами поместного дворянства.
    Внутрицерковное движение кончилось победой официальной реформы.
    Дворянско-московская церковь нашла свое credo и при его помощи стала утверждать свое господство. Осужденные служители старой веры, однако, не подчинились и ушли “в раскол”, т. е. откололись от официальной церкви и продолжали с ней борьбу разными способами. Они нашли себе опору в борьбе среди самых разнообразных элементов, враждебных дворянскому государству. С одной стороны, это были элементы, осужденные ходом истории на исчезновение – последние остатки боярства и старое стрелецкое служилое сословие. С другой стороны, это были элементы, стоявшие в оппозиции дворянскому государству вследствие того, что были объектом его жесточайшей эксплуатации, - посадские люди и в особенности крестьянство.
    Не принявшие никоновской реформы группы из этих социальных слоев также ушли в раскол. Таким образом, началось это оригинальное социально-религнозное движение, многогранное по своему социальному составу и разнообразное по своей идеологии.

Патриарх Никон - инициатор реформы

   
Никон имел совершенно иные представления о реформе. Он ничего не имел против исправления церковной нравственности, но на этом и кончались пункты соприкосновения между ним и его прежними друзьями.
    Со стороны организации он хотел исправить церковь, но не установлением в ней соборного начала, а посредством проведения в ней строгого единовластия патриарха, независящего от царя, и посредством возвышения священства над царством. Рядом с царем всея Руси должен стоять патриарх всея Руси. Он не должен делиться с царем ни доходами, ни почетом, ни властью. Никон выступил с целой продуманной и разработанной теорией. Он сформулировал ее полностью в своих ответах церковному собору 1667 г., перед которым ему пришлось предстать в качестве обвиняемого. Но эта теория была им выношена еще до принятия патриаршества, ибо вся его политика в качестве патриарха была осуществлением этой теории на практике. Над миром властвуют два меча, духовный и мирской. Первым владеет архиерей, вторым - царь. Который же из двух выше? В противность утверждающим, что выше царь, Никон доказывает, что это неправильно и что выше архиерей. Христос дал апостолам право вязать и решать, но архиереи - преемники апостолов. Венчает царя на царство архиерей, он может “вязать” царя чрез царского духовника, подчиненного архиерею, он может “запрещать” царя. Приведя еще ряд доказательств из истории, Никон заключает: “Сего ради яснейше: царь имать быти менее архиерея и ему в повиновении... яко духовенство есть людие избранные помазани святым духом”. “Священство боле есть царства: священство от бога есть, от священства же царстви помазуются”. Отсюда вытекало, по мнению Никона, что патриарх должен быть на Руси вторым государем, равным царю и даже большим его. Царь не может вмешиваться в церковные дела иначе как по приглашению патриарха, но патриарх имеет право и должен руководить царем. Таким образом, Никон хотел реформировать организационное объединение русской церкви путем освобождения ее от подчинения государству, которое стремилось опоясаться сразу двумя мечами. Духовным и материальным, чтобы пускать в ход, судя по надобности, или тот, или другой. Путем создания параллельной государству и руководящей им церковной организации. Эта затея, предпринятая совершенно вопреки ходу развития, наметившемуся еще со времени Иосифа Волоцкого, потерпела полное фиаско. Правда, на первых порах своего патриаршества Никон как будто имел успех. Он был постоянным советником царя в государственных делах, управлял за царя, когда тот уходил из Москвы в походы, писался “великим государем”, единолично назначал и смещал епископов.
    Но все это влияние Никона опиралось не на какие-либо перемены в положении церкви по отношению к государству, а просто на личное доверие царя к Никону. Никон был царским “собинным другом”, т. е. попросту временщиком. А так как он своим гордым и грубым нравом и грабительскими действиями нажил себе повсюду - и среди боярства, и среди всего клира, начиная от епископата и кончая последним причетником, - одних злейших врагов. Когда царь, раскусив его истинные цели, изменился к нему, и звезда его закатилась, он не нашел нигде поддержки. При полном сочувствии епископата царь предал Никона суду церковного собора за самовольное оставление кафедры, оскорбление величества и противные канонам самовольные н своекорыстные действия при управлении церковью. Собор 1667 г. осудил его, а вместе с ним осудил и двух епископов - Павла Крутнцкого и Илариона Рязанского, которые не хотели подписывать соборный акт о низложенин Никона, не соглашаясь с точкой зрения акта, что царская власть выше патриаршей.
    Так неудавшийся московский “папа” кончил жизнь в ссылке простым монахом. Но зато Никон еще до опалы, по мысли царя и при полном его одобрении, предпринял и провел другую реформу, также имевшую объединительный характер. Эта последняя реформа была совершенно противоположна планам ревнителей и, как мы сказали, положила начало жестокой внутрицерковной борьбе, приведшей к церковному расколу и нашедшей отклик во всех оппозиционных слоях тогдашнего общества. На ней мы должны внимательно остановиться.

 

Борьба духовенства за духовную реформу

Почти через сто лет в середине века в среде городского духовенства образовались кружки ревнителей благочестия, которые хотели очистить церковь от скверны. Влиятельнее всех был московский кружок, организованный царским духовником протопопом Стефаном Вонифатьевым. К нему примкнули будущий патриарх Никон, бывший тогда архимандритом Новоспасского монастыря, некоторые соборные протопопы и несколько мирян. Члены кружка хорошо сознавали недуги русской церкви. Пороки церкви изображены с точки зрения ревнителей в знаменитом подметном письме, найденном в Москве в декабре 1660г, обличавшем высшее духовенство и переполошившем московских архиереев. Его составление приписывалось священнику Иродиону. Вывод письма для ревнителей был ясен: если низший клир испорчен, то не по своей вине. Виною тому те, кто священников ставит и превращает потом в волков своим мздоимством и попустительством. Как может низший клир быть нестяжательным, когда стяжают все архиереи, и, прежде всего, стяжают с него самого? Как может иерей избегать “пианства”, когда у “святых законоположенников власти” “брюха толсты, что у коров”? Как может священник проповедовать против пережитков язычества, когда сами архиереи устраивают у себя “игры скоморошеские”?
    Городские ревнители хотели бороться со всеми этими пороками при помощи реформы сверху. Через посредство Вонифатьева они приобрели влияние на молодого царя Алексея, и по их советам царь издал несколько указов об исправлении церковных недостатков. Они пытались действовать и путем чисто церковных реформ, но она встретила сильнейшее противодействие тогдашнего патриарха Иосифа и отчасти прихожан, которые были недовольны значительным удлинением служб. Для ревнителей стало очевидным, что начинать оздоровление церкви надо сверху, борьбою с епископатом, и для этого надо, прежде всего, взять в руки кружка главнейшие епископские должности. Через Вонифатьева московский кружок нашел доступ к царю и получил возможность устраивать на освобождающиеся епископские кафедры своих людей. А когда умер патриарх Иосиф, тот же кружок поспешил возвести на патриарший престол своего “друга” Никона, ставшего к тому времени новгородским архиепископом, и надеялся обеспечить проведение при содействии последнего церковной реформы.
   Однако, как мы сейчас увидим, Никон совершенно обманул расчеты ревнителей.
   Тактика городского духовенства была, в сущности, говоря, тактикой мелкой внутриведомственной борьбы, иною она быть не могла. Слабость городских миров в Москве и вокруг Москвы, миров мелких посадов с малочисленным и маловлиятельным населением, не давала возможности городскому духовенству вести более широкую борьбу, опираясь на своих прихожан. Напротив, как раз ревнители не всегда приходились по вкусу прихожанам, в особенности, когда они начинали восставать против двоеверных культов или удлиняли до бесконечности службы введением единогласия. В таких случаях посадские прихожане не только не поддерживали священников, поставленных к тому же без их ведома и согласия епископскую властью, но даже выгоняли и били их. Как это произошло с Аввакумом в Юрьевце и в других местах. Приходилось поэтому идти путем мелких интриг и стараться, по крайней мере, очистить высшее духовенство от “волков несытых”. Только после этого ревнителям казалось возможным приступить к оздоровлению церкви в низах. Но их тактика была ошибочна, ибо не сообразовалась с существом тогдашней церковной организации. Епископат был недостоин не потому, что его испортили плохие епископы. А потому, что самые условия положения князя церкви создавали для представителей епископата известный тип, известный шаблон, которому тот или иной отдельный представитель епископата невольно следовал как постоянной норме.
    И неудивительно, что самая горькая ошибка, приведшая к крушению весь замысел ревнителей, заключалась именно в поставлении на патриарший престол Никона. Был ли он, по выражению Аввакума, одного из ревнителей, “наш друг”, “ныне же честь вземше и переменишеся”. Никон действительно начал реформы, но не те и не в том духе, какой желателен был ревнителям. Только тогда ревнители поняли свою ошибку, заговорили совсем на ином языке и перешли к иной тактике. В то же время сельское духовенство приняло реформы как открытое объявление войны - положение сразу стало решительным.
    С точки зрения ревнителей, реформа церкви должна была коснуться только церковной организации и нравственности. На место князей церкви, эксплуатировавших приходский клир, ревнители хотели посадить послушных себе иерархов, мечтая, быть может, провести впоследствии выборность епископата, как это установилось в ХIХ в. в старообрядческой церкви. По их мнению, церковь должна была управляться и церковную реформу проводить: надо “быть собору истинному”, состоящему не из одних архиереев, но и из священников и из “в мире живущих”. Собор из одних архиереев, да еще по подбору царя с боярской думой, это “сонмище иудейское”. Исправление церковной нравственности опять-таки служило целям внутреннего укрепления церкви: с одной стороны, оно также должно было сократить эксплуататорские привычки “волков”, с другой стороны, примирить с церковью мирян. Но реформа в представлении ревнителей вовсе не должна была касаться существа веры и культа. И то и другое нуждалось не в изменениях, а лишь во внешнем упорядочении: нужно было уничтожить многогласия и нелепые опечатки в богослужебных книгах. Ревнители не хотели также посягать на некоторые местные разночтения и разногласия в чинах, образовавшиеся вековым путем в различных местностях. В Москве пели, читали и писали иконы не совсем так, как в Новгороде или в Соловках. Но и тут и там разница оправдывалась традицией, в конечном счете, восходившей к какому-либо чудотворцу или преподобному, угодившему божеству именно таким, а не иным путем. “Старая вера”, за исключением основных ее “догматов”, утвержденных Стоглавым собором, отнюдь не была чем-либо единообразным, - насколько мало было единообразия в культах, настолько же много было мелких различий в чине совершения культа. На это многообразие вовсе не думали нападать ревнители, не говоря уже о том, чтобы они могли посягнуть на “великие догматы”, установленные Стоглавым собором.

Протопоп Аввакум - пророк - обличитель

К началу 60-х годов появился и пророк-обличитель, без которого не может обойтись ни одна народная реформация. В роли такого пророка, “раба и посланника Исуса Христа”, явился уже не раз упоминавшийся протопоп Аввакум, который сам сознавал и считал себя пророком.
    Аввакум был по рождению и по миросозерцанию истинным сыном крестьянской среды. Книжное просвещение дало ему известное лишнее орудие в борьбе за старую веру, но не переделало, по существу, его натуры. Он был сыном сельского священника села Григорова в Княгинском уезде бывшей Нижегородской губернии. Отец его был горький пьяница, еле перебивавшийся со дня на день в тяжком ярме сельского попа. Какими судьбами успел Аввакум познакомиться со всей почти церковной литературой, существовавшей тогда на русском языке, мы не знаем. Но эта литература уже не в силах была переделать его миросозерцание. Он никогда не мог стать и не был таким схоластиком-начетчиком, какими были большинство его коллег по кружку ревнителей. Религия была для него не ремеслом, не профессией, а живым делом. Он не считал свою обязанность исполненной, если отпел и прочел положенные по чину молитвы и песнопения и проделал все обряды: он полагал, что пастырь должен вмешиваться в жизнь практически и прежде всего обратить свою силу на борьбу с бесами.
    Бесы – это прежние анимистические олицетворения всевозможных недугов и бедствий в согласии с хрестьянством Аввакум представлял себе беса не в виде злого духа христианской ангелологии, а в том же материальном виде, в каком он мыслится самым первобытным анимизмом. Только, говорил Аввакум, беса не проймешь батогом, как мужика. Боится он “святой воды да священного масла, а совершенно бежит от креста господня”. При помощи этих средств, всегда бывших под рукою, Аввакум непрестанно боролся с бесами: изгонял их из “бесноватых”, отгонял их от кур, которых бесы ослепили. Что куры, что люди – Аввакуму все равно: “молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил. Потом в лес сбродил – корыто им сделал, из чего есть, и водою покропил... куры божиим мановеняем исцелели и исправилися...”.
    Конкурируя, таким образом, с колдунами, Аввакум терпел больше всего не от последних, а от бесов, борьбу с которыми он ставил задачей своей жизни. В ответ на эту борьбу “бесы адовы”, как говорит Аввакум в своем “Житии”, “обыдоша” его на каждом шагу. Бесы преследовали Аввакума в лице “начальников”, с которыми он постоянно боролся, обличая их неправду. В начале его церковной карьеры, когда он был священником в селе Лопатицы, согнал его с прихода “по научению диаволю” местный “начальник”, которому Аввакум помешал отнять дочь у матери. Также чуть не утопил его боярин Шереметев, когда Аввакум выгнал из села скоморохов и переломал их “хари” (маски). И Юрьевце “диавол научил” прихожан, которые хотели убить его за строгость. В Сибири измывался и мучил Аввакума воевода Пашков.
    Конечно, бог не оставил своего верного пророка и покарал всех этих слуг диавола: лопатицкий начальник заболел, чуть не умер и спасся только обращением за помощью к Аввакуму, который якобы исцелил его. Пашков едва не утонул при переезде через реку. Не имея успеха на “общественном” фронте, бесы стали преследовать Аввакума в личной жизни. Мучили они своего гонителя больше всего по ночам, мешали ему спать игрою на домрах и гудках, терзаля и били его, мешали молиться, вышибая четки из рук. Даже и в церкви не давали покоя: двигали столом, пускали по воздуху стихари летать, пугали его мертвецом, поднимая доску у гроба и шевеля саваном. Конечно, Аввакум посрамил их. Зато у никониан в церкви им раздолье: даже с агнцем и дискосом во время великого выхода шутят. Аввакум вполне искренно верил в то, что во время сна душа его может отделяться от тела, являться людям, находящимся в беде, и спасать их. Так, его душа якобы исцелила келаря Никодима в Пафнутьевом монастыре, а от одного исцеленного бесноватого отогнала бесов, хотевших опять вселиться в него. Бог Аввакума делает чудеса не ради того, чтобы проявить свою всемогущую силу как абсолютное существо, а для того, чтобы посрамить насмехающихся над Аввакумом, как его добрый друг и приятель. В Сибири воевода Пашков “для смеху” отвел Аввакуму для рыбной ловли место на броду – “какая рыба – и лягушек нет”. Аввакум и обратился с молитвой к богу: “Не вода дает рыбу.., дай мне рыбки на безводном том месте, посрами дурака того, прослави имя твое святое, да нерекут невернни, где есть бог их”. И по молитве Аввакума “полны сети напихал бог рыбы”.
    В полном соответствии с этим примитивным миросозерцанием была и догматика Аввакума. Он не был склонен к схоластическим спекуляциям. Христианские догматы преломлялись в его сознании своеобразным и вполне конкретным образом.
    Он отвергает учение “никониан” о единосущной и нераздельной троице и называет эту теорию блудом. “Блудишь ты”, пишет он Федору-диакону, что троица “несекомо есть и нераздельно лицо коеждо друг от друга”. “Несекомую секи, небось, по равенству едино на три существа или естества”, – и тогда окажется, что, не спрятався, сидят три царя небесные, как это доказывает, по мнению Аввакума, и явление Аврааму бога в виде трех ангелов, а не одного. Иконописцы так и изображали троицу у дуба Мамврийского.
    Правда, Аввакум добавляет, что три царя небесных составляют одного бога. Но эта оговорка не может уничтожить антропо-морфно-политеистической сущности его учения о троице. С точки зрения официального богословия эти взгляды Аввакума были злой ересью, но они были понятны и доступны для народной массы, представлявшей себе троицу примерно в таком же виде. Еще в 60-х годах XVIII в. один купец простодушно поднес Екатерине II икону, изображавшую троицу с тремя лицами и четырьмя глазами...
    Еще более проникнуто народным духом учение Аввакума о схождении Христа во ад. По православному учению, Христос сходил в ад между смертью и воскресением – тело его лежало в гробу, а душа сошла во ад. Аввакум считает это учение тоже прямым блудом. Прежде из гроба восстание – возражает он, – потом во ад сошествне, а воскрес Христос, как из гроба вышел. Душа Христа после его смерти пошла на небо к богу-отцу и кровь Христову гостинца носила и на жидов била челом, еже они Христа убили напрасно”, потом душа вернулась в тело, Христос, “человек” душою и телом, восстал из гроба и сошел в ад, “да н вышел со святыми из земли Христос, и со всеми бедными горемыками воскресшими”. Это и есть воскресение Христово. Апокрифическая легенда в этом преображенном виде связалась с социальной борьбой и с религиозными надеждами горемычного крестьянства эпохи Аввакума.
    В таком же упрощенном и вульгарном тоне толкует Аввакум и разные библейские легенды. “Толковщиков много”, иронизирует он, но никто по-настоящему писание не истолковал. Аввакум приписывает эту честь себе. В своих толкованиях он также постоянно возвращается к современности и оперирует примитивнейшими методами религиозного мышления. Жертва Каина не понравилась богу потому, что Каин принес “хлебенко худой, который негоден себе”, в то время как Авель дал “барана лучшего”. Мельхиседек “прямой был священник, не искал ренских и романей, и водок и вин процеженных, и пива с кардамоном”, как делают современные клирики, подобно Адаму и Еве: “подчивают друг друга зелием, не раствоpeнным, сиречь зеленым вином процеженным, и прочими питии и сладкими брашны, а опосле и посмехают друг друга, упившеся допьяна – слово в слово, что в раю было при диаволе и Адаме”. Тогда, поясняет Аввакум, “рече господь (Адаму) что сотворил еси? Он же отвеща: жено, юже мне даде. Просто реши – на што-де такую дуру сделал. Сам не прав, да на бога же пеняет. И ныне похмельная тоже, шпыняя, говорят: на што бог и сотворил хмель-ет... А сами жалают тово – что Адам переводит на Еву”.
    Огненные языки, которые, по словам Деяний, появились на головах апостолов, когда на них сошел дух, по мнению Аввакума, означают “не духа святого седение”, как объясняли официальные толкователи. Эти языки есть не что иное, как благодать, вышедшая “из апостолов сквозь темя – не вместилася-де в них вся и наглавы вышла”. Легенда о жертвоприношении Исаака напоминает Аввакуму страдания мучеников за старую веру: “Ныне нам от никониан огонь и дрова, земля и топор, нож и виселицы, тамо же ангельские песни, и славословие, и хвала, и радование”.
    Такой человек с огненной речью, проникнутый притом сознанием, что через него говорит сам дух божий, быстро приобрел известность и стал первым народным реформатором, обратив всю силу своей агитации против царя, патриарха и властей. Он сосредоточив центр тяжести своей проповеди вокруг вопросов об антихристе и кончине мира. Вся проповедь Аввакума обращена не назад, не на безнадежную, с его точки зрения, защиту старой веры, а вперед, на близкий суд божий над антихристовым царством. Популярность Аввакума далеко оставляла за собою популярность другого ревнителя, Иоанна Неронова.
    Неронов также происходил из крестьянской семьи, также прославился чудесами и знамениями и никогда не отказывал в помощи угнетенным: “врата его” в Москве никогда не были закрыты, он принимал и кормил странников и ходатайствовал за “нищих" у властей. В монашестве он продолжал свое странноприимство и ходатайство и во время голода организовал в Вологде продовольственную и семенную помощь населению. За свое странноприимство и “хулу на царя и бояр, и церковь” он был осужден и сослан. Но впоследствии он покаялся и отошел от раскола. Аввакум же “претерпел до конца” и остался единственным и истинным героем народной реформации.
    Народная проповедь Аввакума началась на пути из Сибири в Москву в 1663 г., когда эсхатологическая идеология уже пустила корни в народе. Тогда Аввакум “по весям и селам, в церквах и торгах кричал, проповедуя слово божие и уча и обличая безбожную лесть”. Пребывание Аввакума в Москве, как мы видели, оказалось недолговременным. Он оказался неподатливым не в пример Неронову, примирившемуся в это время с церковью, и был сослан сначала в Мезень, а затем соборным приговором 1666 г.- в Пустозерск. Там его посадили на хлеб и на воду в “земляную тюрьму”- в глубокую яму, стенки которой поддерживались деревянным срубом, из которой узник не выпускался даже для отправления естественных потребностей. Однако это бесчеловечное заключение не только не прервало проповеди Аввакума, но, напротив, укрепило его связи со старообрядческим миром. Пустозерск стал местом паломничества для адептов старой веры, стекавшихся сюда отовсюду. Паломники в свою очередь разносили по всему Московскому государству грамотки Аввакума, которые читались и хранились как святое пророческое слово.
    Мысли и чувства Аввакума направлены теперь исключительно на близкий конец мира, к которому он призывает готовиться. Истощенный голодом и холодом, Аввакум переживает припадки болезненного экстаза. Язык его достигает в это время крайней резкости, его образы точно сотканы из пламени. Он не умолк и на костре, на котором был сожжен в 1681 г. “за великия на царский дом хулы”. Грамоток Аввакума не сохранилось, но сохранились его более пространные письма к отдельным видным сторонникам старой веры, где вся эсхатологическая идеология изображена картинно и систематически, без недомолвок и обиняков.
    Против народа стоит государство в союзе с церковью. Слуга диавола не один Никон, а и царь. Царь только сначала притворялся, что церковная реформа “не его дело”, а в действительности дал полную волю вору Никону и действовал с ним заодно. Оба они вместе “удумали со диаволом книги перепечатать и все изменить, в крещении не отрицаются сатаны; чему быть? дети его, коль отца своего отрицатися не хотят”. Никон и царь- два рога апокалипсического зверя. Царь и патриарх пьют кровь святых свидетелей Исусовых и пьяны от нее. Он и Никон и все власти поклонились антнхристу и следуют за ним. Антихрист нагой, “плоть-та у него зело смрадна, зело дурна, огнем дышит изо рта и из ноздрей, из ушей пламя смрадное выходит, за ним царь наш и власти со множеством народа”.
    Ученик Аввакума, диакон Федор, договорил то, чего не договаривал Аввакум, отождествил царя и патриарха с антихристом. Антихрист – это нечистая троица, состоящая из змия, зверя и лживого пророка. Змий – диавол, зверь – антихрист, “сиречь царь лукавый”, лживый пророк – патриарх. Разногласие тут, как видно, только в подробностях, суть дела одинакова: антихрист пришел в мир и воцарился в Москве. Остается только немного еще потерпеть, и придет спасение – “в огне здесь небольшое время потерпеть – аки оком мгнуть, тако душа и выступит”. Душа выступит, и кончатся для нее все страдания; все, кто будет слушать Аввакума, попадут после второго пришествия в райские селения, приготовленные для него. В раю “жилища и палаты стоят”. Для Аввакума и его последователей “едина палата всех больши и паче всех сият красно. Ввели меня в нее – а в ней-де стоят столы, а на них постлано бело. И блюда с брашнами стоят. На конец-де стола древо многоветвенно повевает и гораздо красно, а в нем гласы птичьи и умильны зело – не могу ныне про них сказать”.
    Таков рай Аввакума.
    Он мало чем отличается от того сказочного рая, где жернова чудесные стоят – повернутся, тут тебе каша да пироги. Рай этот только для тех, кто трудился и скорбел на земле, никониане в него не пролезут. Царство небесное “нуждно” и “нуждницы восхищают его, а не толстобрюхие”. “Посмотри-тко на рожу-тои на брюхо-то, никонианин окаянный – толст ведь ты. Как в дверь небесную вместиться хощешь? Узка бо есть, и тесен и прискорбен путь, вводяй в живот”. Царство небесное не для сытых и белых, а для изможденных жизнью. Только тот пройдет в дверь небесную, кто подобен угодившим богу, у которых “лице и руце и нозе и вся чувства тончава и измождала от поста, и труда и всякия находящия им скорби”, как рисовали угодников на старых иконах. Какая участь ожидает никониан, Аввакум также знал прекрасно. В красочных и местами циничных выражениях живописует он мучения царя Алексея в аду, называя его Максимианом. “А мучитель ревет (!) в жупеле огня. На вот тебе столовые долгие и бесконечные пироги, и меды сладкие, и водка процеженная с зеленым вином! А есть ли под тобою, Максимиан, перина пуховая и возглавие? И евнухи опахивают твое здоровье, чтобы мухи не кусали великого государя?.. Бедный, бедный, безумный царишко! Что ты над собою сделал? Ну где ныне светлоблещущия ризы и уряжение коней? Где златоверхия палаты? Где строения сел любимых? Где сады и преграды? Где багряноносная порфира и венец царской, бисером и камением драгим устроены? Где жезл и меч, ими же содержал царствне державу? Где светлообразные рынды, яко ангелы пред тобою оруженосцы попархивали в блещающихся ризах?.. Любил вино и мед пить, и жареные лебеди и гycи и рафленые куры – вот тебе в то место жару в горло...”.
    Но раньше этого воздаяния в аду придет воздаяние на земле, от татар и турок”: “надеюся Тита второго Иусписияновича на весь новый Иерусалим, идеже течет Истра-река и с пригородом, в нем же Неглинна течет (т.е. Московский Кремль) – чаю, подвигнет бог того же турка на отмщение кровей мученических”. Свержение во ад никопиан после второго пришествия произойдет не без содействия гонимых: когда придет Христос, он отдаст им “всех вас, собак, под начал” и Аввакум заранее предвкушает удовольствие: “Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня: надеюся на Христа, яко будете у меня в руках! выдавлю я из вас сок-то!”
    Эта проникнутая ненавистью проповедь как нельзя более соответствовала чувствам и настроениям крестьянства. Не было недостатка в местных “еретиках”, смущавших народ, и крестьянство деятельно стало готовиться к кончине мира. Вряд ли что подобное происходило когда-либо в другом месте, разве только в 1000 г. в Западной Европе.
    С 1668 г. забросили поля и все полевые работы. А когда наступил роковой 1669 г., в пасхальную ночь которого (или в ночь под троицын день) должна была, по расчетам книжников, произойти кончина мира, когда земля должна была потрястись, солнце и луна – померкнуть, звезды – пасть на землю, а огненные реки – пожрать всю тварь земную, – крестьянство было охвачено всеобщей паникой. В Поволжье, например, забросили дома и ушли в леса и пустыни. Одни “запощевались”, т.е. умирали голодною смертью, другие делали себе гробы, чтобы лечь в них перед вторым пришествием, исповедовались друг у друга, как в Соловках во время осады, и пели друг над другом заупокойные службы. Тогда-то и сложилась песня: