Бродя по набережным Сены , Саша пытался отыскать то место , где когда-то его любимый герой повстречался его любимому поэту.

У кого-то в Париже любимый герой д, Артаньян ,у кого-то граф Монте-Кристо.

А у него, -  наверно, это кому-то покажется смешным, -у него Собачий парикмахер.

Быть может, в древности он был бы мудрецом,

В углу, на площади сидел, лохматый ,в бочке

И говорил глупцам прохожим правду

За горсть бобов…

Но современность зла:

Свободных бочек нет,

Сограждане идут своей дорогой,

Бобы подорожали

Псы обрастают шерстью,

И надо же кому-нибудь их стричь.

Это его литературный герой. Диоген, стригущий собак на набережной Сены .

Старый интеллигент, который задержался каким-то чудом на земле, когда кончились времена интеллигентов.

                              Может быть, он, как и автор его, из России, эмигрант,  не

сумевший  понять революцию. Многие в то время не поняли революцию, но

некоторые говорили, что поняли, и даже сделали в ней карьеру. Другие сначала

вроде бы поняли, а потом перестали понимать…

                               Вот тогда и кончились времена интеллигентов. Почему они

кончились?  Неужто потому, что нет свободных бочек, бобы подорожали и надо же кому-то стричь собак? Наверное , причина в другом. Не в том ,что бобы

подорожали, а в том , что мудрость упала в цене .

Пришла жена с эмалевым судком,

Увядшая и тихая подруга.

Смахнула шерсть с собачьего стола,

Газету распластала.

Друг другу старики передают

С изысканностью чинной

То нож,  то  соль…

Молчат,- давно наговорились.

И только кроткие глаза

Не отрываясь смотрят вдаль

На облака -  седые корабли,

Плывущие над грязными домами…

    И это пишет поэт-юморист, смешивший некогда всю Россию. Почему же,

Приехав сюда, он не стал смешить Францию ? Франция любит смеяться еще  со времени Рабле, смехом в ней больше заработаешь, чем слезами.

Если б он тогда не уехал… В 37-м ему было бы 57,в 49-м – 69.Но он умер в 32-м,

За несколько лет до того, как в России стали умирать его друзья…

А родился он в 1880-м, в один год с Блоком, и значит , это  и о нем Блок сказал:

Мы_-   дети страшных лет России-

Забыть не в силах ничего.

     

Впрочем, он это и о нас сказал, потому что страшные годы России не кончились и при нас, и не известно, при ком кончатся. Но то, что мы , дети этих страшных лет, не в силах ничего   забыть, дает нам некоторые надежды, как давало Блоку и другим поэтам, его современникам.

       Нашим современникам. Потому  что поэты не привязаны к каким-то одним

временам, лучшие из них становятся современниками многих времен и поколе

ний. Правда, другие времена не всегда понимают, или наоборот, настолько хорошо понимают, что отказываются печатать этих своих современников из

других времен. Так, поэта ,  смешившего всю   Россию, не печатали в России свыше сорока лет. Но читатели  его   не забыли и повторяли слышанное от родителей и от родителей:

                                   

От русского флота остались одни адмиралы…

Потому что дети страшных лет

России забыть не в силах ничего.

Во времена реакции 1908-1912 годов в России было много сатирических журналов. Видимо, реакция понимала , как сильно нужно ее критиковать.

А может, ничего она не понимала , просто у нее не было  монополии на общественное мнение.  

Другое дело- времена прогресса. Прогресс зачем критиковать?

Его критиковать нечего. Тем более что, начиная с тринадцатых годов, в стране утвердилось единое мнение, обязательное для всех органов печати, в том числе и сатирических. А если мнение одно, зачем  же иметь два  сатирических журнала ?

      Поэтому из всех « Чудаков », « Смехачей », « Бузотеров »  и  « Бегемотов » ,

Уцелел один  « Крокодил»  ( крокодилы живут долго ).

И , начиная  с тридцатых ,прогресс сам высказывал мнение о себе, не допуская  никаких других мнений ( тем более сомнений : прогресс он или не прогресс).

Могла ли додуматься дореволюционная реакция ?

«Если б знать точно ,что можно , а что нельзя… -сокрушалась газета «Речь» в самый разгар реакции. -Но ведь именно этого у нас никто  не знает. С одной строны, как будто все дозволено , а с другой, как будто и запрещено». К тридцатым годам  никаких неясностей не осталось: было точно известно, что запрещено , а что не дозволено. Из журналов , критиковавших реакцию 1908-1912 годов, один  пользовался  успехом. Назывался он «Сатирикон»- в память о сатирическом романе жестоких  нероновских времен .

Редактором «Сатирикона»  был талантливейший и остроумнейший писатель Аркадий Аверченко, который не только редактировал, но и много писал для  журнала (впоследствии эти два вида деятельности разделились: одни писали,

Другие редактировали ). Но главной его заслугой было то ,что он собрал в журнале лучших сатирических писателей того времени. В первом номере «Сатирикона» были напечатаны то ли смешные, то ли грустные стихи:

Все в штанах, скроенных одинаково ,

При усах, в пальто но в котелках.

Я похож на улице на всякого

И совсем теряюсь на углах .

Вот такой человек , пришедший прямо с улицы и похожий на всякого ,стал постоянно появляться на страницах «Сатирикона». Уже в следующем номере журнала он сообщил читателям важную новость , которую подсмотрел ,теряясь

На выше упомянутых углах:

Губернатор едет к тете

Нежны кремовые брюки

Пристяжная на отлете

Вытанцовывает штуки .

И стало ясно: нет, он не затеряется. Автор таких стихов не может затеряться на страницах журнала. Надо будет, решил читатель, запомнить имя этого автора. Тем более что запомнить "его легко: Саша Чёрный.

Это ваш слуга покорный,

Он зовется «Саша Черный»...

Почему? Не знаю сам.

Так впоследствии объяснял поэт происхождение своего псевдонима.

А все-таки—почему? Как случилось, что Александр Михайлович Гликберг, сын провинциального провизора, родившийся в Одессе, детство проведший в Белой Церкви, а отрочество, юность и значительную часть молодости в Житомире, переехав в столичный город Петербург, стал знаменитым писателем Сашей Черным?

И почему именно Черным, а не Белым?

Белый в литературе уже был. Андрей Белый к тому времени был хорошо известен как символист, то есть поэт, весьма далекий от проблем не только Житомира, но и самого Петербурга. А поэт Александр Гликберг был близок к этим проблемам. Так, может быть, для контраста с возвышенным — Андрей Белый, — это приземленное, будничное, не из книг, а из житейских разговоров:

Саша Черный? «Это ты, Саша? Ну, что скажешь? Мы тебя слушаем».

Кругом, кругом

Зрю отблеск золотистый

Закатных янтарей,

А над ручьем

Полет в туман волнистый

Немых нетопырей

Это Андрей Белый.

Жизнь все ярче разгорается:

Двух старушек в часть ведут.

В парке кто-то надрывается —

Вероятно, морду бьют.

А это, конечно, Саша Черный.

Житейская проза плохо укладывается в стихи, поэтому стихам лучше держаться подальше от жизни ,-этого правила придерживались два таких разных направления в литературе, как символизм и социалистический реализм. Различие между ними, мне кажется, в том, что символизм был свободен от жизни, как полет в туман волнистый немых нетопырей, а социалистический реализм руководствовался определенными правительственными установками.

Что касается меня, то мне нравятся и Саша Черный, и Андрей Белый ,-только Андрей Белый по праздникам, а Саша Черный на каждый день. В особенности на черный день.

Может рыть, от этого черного дня его имя?

Скажи, Саша! Ну, скажи! Мы тебя слушаем.

Его слушала вся Россия, он имел всероссийский успех, в том числе и у полиции, которая закрывала журналы, печатавшие его произведения, и даже арестовала его первую книжку—«Разные мотивы». В книжке мотивы были разные, но мотив для ее ареста был один, и этот полицейский мотив и впоследствии нередко определял отношение государства к литературе.

Есть и еще одно предположение по поводу происхождения псевдонима Саши Черного. В 1905 году в России появились черносотенные погромные организации, вдохновляемые главным жандармом Треповым, уже известным кровавой фразой: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть!» И вскоре после этого, в том же 1905 году, в сатирическом журнале «Зритель» появляется стихотворение «Чепуха», в котором автор рассыпается в иронических комплиментах, награждая ими не только Трепова, по и министра внутренних дел Дурново:

Трепов — мягче сатаны.

Дурново—с талантом.

Немало якобы лестных слов сказано и о других столпах реакции Сообщается, что председатель комитета министров Витте, совершенно отрекшись от себя, живет только родиной, что один из главных идеологов черносотенного и антисемитского движения Крушеван  усыновил старую еврейку, и делается вывод, что не слободы нам нужны, а рейтузы с кантом.

Номер «Зрителя» с этим стихотворением был конфискован, и не спасла его подпись: Саша Черный, то есть свой, такой же, как все  эти черносотенцы, человек.

Не в этом ли смысле появился впервые его псевдоним?

Вся  жизнь Саши Черного-борьба с черносотенцами самых разных цветов и оттенков. И  не только жизнь: среди могил, уничтоженного фашистами, есть и могила Саши Черного.

Корней  Иванович  Чуковский, не только современник, но и добрый знакомый Саши Черного (и даже герой его  стихотворения «Корней Белинский»), сравнивал его маску с маской Козьмы Пруткова, — с той разницей, что авторы Козьмы Пруткова, -создали эту маску от  себя отдельно, я Саша Черный надел ее на себя.

У Козьмы Пруткова маска всегда остается маской, даже в лирических стихотворениях подчеркивается их нелепая, пародийная суть. А к  Саше Черному его маска словно прирастает,

и его сатиры звучат как лирика. Не потому ли он оставил себе псевдоним Саша Черный, чтоб не было соблазна заговорить от себя?

От себя он заговорил лишь тогда, когда оказался не у себя. В эмиграции маска ему не понадобилась.

Судя по некоторым сегодняшним выступлениям в печати, кое-кто возразит против этого выражения «у себя», кое-кто считает, что Саша Черный не только в эмиграции, но и в России бил не у себя,—так же, как Гейне в Германии, по утверждению блюстителей чистоты немецкой расы. Блюстители чистоты русской расы могут признать Сашу Черного разве что русскоязычным писателем. Как украинца Гоголя. Как датчанина Даля. В последнее время стало модным брать у писателя анализ крови для решения вопроса: принимать его в отечественную литературу или не принимать. Тут с Александром Гликбергом все ясно. Как и с Бабелем, Ильфом, Мандельштамом, Светловым, Василием Гроссманом. Труднее с Пушкиным, анализ крови которого показывает, что прадед у него был арап. Как же русскую литературу оставить без Пушкина? Может, закрыть глаза на этого арапа, а на остальных предков пошире открыть? Заодно закрыть глаза на молдав-ский анализ крови Антиоха Кантемира, с которого, по утвержденную Белинского, начиналась не молдавская, а русская литература.

Все эти столпы нашей литературы, нечистокровные как люди, но чистокровные как писатели (к ним можно добавить Фонвизина, Герцена и многих других), дают основание отнести Сашу Черного, несмотря на его еврейское происхождение, к чистокровным русским писателям. Не русскоязычным, а русским. Потому что писатель—это не только язык. Да простят меня те, кто привык заглядывать писателю в кровь, вместо того чтобы заглядывать в его произведения.

Ко времени своего прихода в «Сатирикон» Саша Черный был уже автором книги стихов, арестованной в годы революционного подъема, наступившая же реакция дала ему для творчества такой богатый материал, что в самый ее разгул вышла главная книга его стихов, которую он так прямо и назвал: «Сатиры».

Реакция промолчала, понимая, что ей на смену придет революционный подъем, А когда он пришел, Саша Черный» встретил его еще одной книгой стихов: «Сатиры и лирика». В этой книге, наступая на горло лирике, он откровенно сатирически вопрошал:

Во имя чего казнокрады

Гурьбою бегут в патриоты?

Во имя чего как шарады

Приходится правду писать?

Вопрос о патриотах злободневен и сейчас , поскольку  многие из них оказались  обычными казнокрадами. Но вопрос был задан Сашей Черным еще в 1911 году. Вопросы нередко дольше живут , чем ответы .

Так во имя чего же ?     ВО ИМЯ  ЧЕГО  ?

Сейчас уже можно признать , что это выражение раньше понимали слишком  конкретно , подставляя то одно , то другое имя , олицетворявшее власть. Хотя выражение  «во имя» имеет чисто служебное значение и легко заменяется предлогами «ради» и «для», но мы , теперь в этом можно признаться ,нередко

служебное , второстепенное значение поднимали на первостепенную высоту , а первостепенные загоняли в такие места , откуда их возвратить было невозможно.

Это сатира. А где же лирика ?

На улице сморкался дождь слюнявый,

Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул.

Поэт с «Ночною песней» Взял направо,

А беллетрист налево повернул.

Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.

Два жемчуга опять на мостовой.

Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,

А беллетрист был новый Лев Толстой?!

Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку-

Надуй им жабу, тиф идефтерит!

Пускай не продают души в рассрочку,

Пускай душа их без штанов парит…

 Это лирика? Не совсем. Но это и не сатира. Это Саша Черный. Просто Саша Чёрный, о котором Куприн сказал: «Саша Чёрный – один … Узость, мелочность, скука и подлость обывательщины отражаются у Саши Чёрного чудесными, сжатыми, незабываемыми штрихами, роднящими его только с Чеховым, совсем независимо от влияния великого художника».

Ревёт сынок. “Побит” за двойку с плюсом…

Больше всего умиляет этот плюс, источник вечной бодрости и оптимизма. Пусть жизнь на двоечку, пусть ещё меньше того, но всегда отыщется какой – нибудь плюс. Если поискать, непременно отыщется.

И всё же сынок побит. Не дорос еще до нашего оптимизма. Довольно трудно оптимизму в такой обстановке («Обстановочка») пробиваться сквозь кряхтенье жалких копеек, простуженное сипенье рояля, кошачий трагический визг и спокойную задумчивость тараканов, которые даже хлеб оставили, чтоб задуматься о происходящем. Оптимизму нередко приходится пробиваться, потому что жизнь для него нередко не приспособлена.

Это похоже на черный юмор. У Саши Чёрного хватает черного юмора (не от этого ли его псевдоним?). Хотя понятия «чёрный юмор» тогда ещё не было, но самого чёрного юмора хватало. Может быть, из –за этого чёрного юмора поэту в течении многих лет был закрыт доступ в нашу светлую действительность? В действительность наших тридцатых, сороковых и пятидесятых годов.

А сынок все ревёт. Он уже вырос и даже состарился, но продолжает реветь , оглядываясь на прожитую жизнь, в которой было много двоек и много плюсов, и он никак не может подсчитать, чего было больше: двоек , плюсов или светлой деятельности.

Если когда-нибудь человечество забудет, что такое любовь, ему не останется ничего, как обратиться к стихотворению « Страшная история».У Ромео любви научиться нельзя. У Анны Карениной нельзя. Зато совсем несложно научиться у двух сослуживцев- Клары  Керних  и Петра Банкова. Как у них это произошло?  Конторщик Банков, уже не молодой человек, однажды на вечерних занятиях подошел к девице Керних. Без всякого любовного умысла. Ему нужно было  получить справку о варшавских накладных, и за минуту  до любви он еще не знал, что с этих самых накладных  она и начнется .И девица Керних ничего не предчувствовала . Она дала ему  эту  справку,  и вот тут , в этот самый момент, конторщик Банков , опять же без всякого любовного  умысла , чмокнул ее куда-то в затылок.

                Реакция была немедленная и почти машинальная: девица Керних  облобызала конторщика , и он , растерявшись от этого взаимного проявления чувств, а каких-то скрытых рефлексов, отошел к своему столу и мрачно углубился в работу. Он и на следующий день не мог прийти в себя и все косился на соседний стол : помнят ли там еще о вчерашнем нелепом эпизоде ?

                  Там помнили. Там не торопили  событий, понимая, что теперь они никуда не уйдут,  поскольку конторщик  Банков на вечерних занятиях целовал именно ее, а не кого-то другого. Но и медлить девица Керних тоже не стала : она представила Банкову их будущий семейный бюджет, он проверил его с карандашом в руках и ущипнул невесту ,отдавая себе отчет, что для такого дела,Как любовь, одного карандаша мало.

Проползло четыре года .

Три у Банковых урода

Родилось за это время

Неизвестно для чего.

Недоношенный четвертый

Стал добычею аборта,

Так как муж прибавки новой

К рождеству не получил.

И тут вспоминается Шекспир. Да , конечно , « Ромео и Джульетта».Эта трагедия любви завершается такими словами :

Нет повести печальнее на свете ,

Чем повесть о Ромео Джульетте.

Автор « Страшной истории» оканчивает ее похожим завершением. Только не

Печальнее-какая там печаль !- он говорит, что повести нет ничего на свете страшнее. Когла человечество забудет, что такое любовь , оно забудет и что такое печаль. Из всей богатой гаммы чувств ему останется только одно чувство страха.

         А вот, казалось бы, еще более страшная история , но автор не называет ее страшной. Он называет ее простым, нестрашным словом : «Жизнь» И хотя все стихи Саши Черного-про жизнь, но только это стихотворение удостоено такого названия.

У двух проституток сидят гимназисты:

Дудиленко, Барсов и Блок…

Так начинается этот рассказ, вызывая законное возмущение у педагогических коллективов, родительских советов и всех прочих блюстителей нравственности. Тем более чем гимназисты не просто сидят: они играют с ними в карты!

Но поэт не возмущается. Он даже как будто  умиляется. Там , где два взрослых человека вступили в законный брак, создали семью, он возмущался , назвал это «Страшной историей» , а здесь , когда гимназисты сидят у проституток, он настраивается на лирический лад:

Темнеют уютными складками платья.

Две девичьих русых косы.

Как будто без взрослых здесь сестры и братья

В тиши коротают часы.

А вот и взрослые. К девушкам приходят «гости», и Дудиленко, Барсов и Блок «Встают , торопясь , и без желчи и злости Уходят готовить урок». Это жизнь.

Она состоит из темных красок , но картина  получается вроде бы даже светлая. Белый цвет , как известно , складывается из далеко не белых цветов .

И в этом вроде бы светлом- весь ужас этой картины.

В сборнике «Новое о Маяковском» (Литературное наследство) приведены слова Горького о влиянии Саши Черного на Маяковского. Отметив, что в стихах Саши Черного «не мало резкостей и грубостей, порой не менее значительных и правдивых, чем Маяковский», Горький продолжает: «Это не важно, что острие сатиры Черного было направлено против интеллигента, — здесь речь идет о форме, о преемственности. Как-то в Мустамяках Маяковский изъяснялся в почитании Черного и с удовольствием цитировал его наиболее злые стихи».

Понятие «интеллигенция» возникло, когда на арену политической жизни выходил пролетариат, что придавало самому слову «интеллигенция» несколько иронический оттенок. Пролетариат занимается серьезным делом, роет могилу капитализму, а чем занимается интеллигенция? Среди неразвитых, необразованных масс образованность всегда вызывала ироническое не одобрение. Не исключено, что гордая фраза: «Мы университетов не кончали»—возникла еще до того, как появился первый университет. Но высшей точки пренебрежение к интеллигенции достигло после прихода к власти невежественных бюрократических сил. Потому что бюрократ рождается от любви невежества к власти,  причем безразлично: своей власти над другими или власти другого — "ад ним.

Саша Черный писал об интеллигенции тогда, когда она переживала не самые худшие свои годы, и он, конечно, ее высмеивал, потому что сам был интеллигент. Интеллигенция всегда смеялась над собой и, смеясь, сгущала свои пороки.

Квартирант и Фекла на диване.

О, какой торжественный момент!

«Ты — народ, а я — интеллигент, —

Говорит он ей среди лобзании. —

Наконец-то здесь, сейчас, вдвоем,

Я тебя, а ты меня поймем...»

К. И Чуковский, с мужеством подлинного интеллигента, комментирует эти строки: «...вот с каким чудовищным цинизмом трактовали эти интеллигенты новейшей формации столь желанное для прежних поколений слияние с народными массами».

Конечно, эти  интеллигенты, ничего подобного не трактовали всерьез, они просто смеялись над собой, доводя до абсурд-) своп малейшие слабости. Ни один общественный слой не смеялся так над собой, как смеялась эта прослойка. Трудно представить рабочего, который высказывал бы недовольство: «Ох уж эти рабочие!» Или крестьянина, который бы говорил: «ОХ  уж эти крестьяне!» А от интеллигенции только и слышишь: «Oх уж эта интеллигенция!»

Интеллигенция постоянно атакует сама себя, словно ей недостаточно, что ее атакуют другие. Н этих других много, слишком много во все времена.

Но не нужно думать, что накануне революции у нас была та-кая уж плохая интеллигенция. Плохая интеллигенция не подвергалась бы такому сокрушительному разгрому. А если она в значительной своей части не приняла революции, то лишь потому, что ее представления о свободе не совпадали с теми, какие предлагала новая власть. Не было б у нее СВОИХ представлении о свободе, она бы приняла любую власть, но тогда бы она не была интеллигенцией.

Зачем я сын культуры,

Издерганный я хмурый,

Познавший с колыбели

Осмысленные цели?

Вот этим-то интеллигенция и вызывает на себя огонь: самодержавная власть не терпит ничего осмысленного. Потому что если ее осмыслить, то придется ее свергать, а этого не хочется ни ей, ни се прислужникам и нахлебникам.

На русском кладбище Сент-Женевьев неподалеку от Парижа священник отец Силуян сказал или процитировал такие слови:

«Те, что остались в России, любили Родину больше, чем своя убеждения». Мы всегда считали это правильным: измена Родиие у нас каралась со всей строгостью, измена убеждениям иногда даже поощрялась.

На кладбище Сент-Женевьев могилы Бунина и Мережковского рядом с могилами белых офицеров, и теперь уже ничто не сможет их разделить. Но и отделить их от умерших на родине Ахматовой и Булгакова тоже невозможно. Это отсюда, из нашего времени, видно, кто из них шел верным, а кто неверным путем, да и то любое мнение будет небесспорным. А тогда, в начале пути, кто из них мог видеть его продолжение? Если б видели, кто-то из тех, кто ушел, может быть, и остался бы, а кто-то из тех, кто остался, возможно бы ушел. Судить прошлое с высокой трибуны настоящего — неблагодарное и пустое занятие.

Русские интеллигенты... Они неблагонадежны во все времена, и ни одна власть не может рассчитывать на их бездумную и безропотную благонадежность. Правда, с помощью интенсивных карательных мер можно вырастить новую породу интеллигента, благонадежного при любой власти, но это будет та самая порода, о которой писал «Сатирикон», отвечая любознательному читателю: «Вы думаете, что мерин—это порода лошадей? Попробуйте разводить эту породу».

И все же она разводится. Мерин-интеллигент превосходно ходит в упряжке, его можно погонять в любую сторону, но не ждите, что он оплодотворит вашу мысль, а теу, более нашу литературу,      

В шестидесятом году, когда вышло первое советское издание сатир Саши Чёрного, жизнь значительно отличалась от той, которую он изображал в начале века. В стихах его царь Соломон по прежнему сидел под кипарисом и ел индюшку с рисом, и все так же у ног его, как воплощённый миф, лежала Суламифь, - а в жизни уже почти никто не понимал, кто такой Соломон, кто такая Суламифь.… Пройдёт еще время, и будут спрашивать, кто такая индюшка.

А вот это сохранилось и почти не претерпело изменений, не смотря на две революции, две войны и одно строительство социализма:

Второй этаж. Дубовый кабинет.

Гигантский стол. Начальник службы сборов,

Поймав двух мух, покуда дела нет,

Пытается отправится на свет,

Какого пола жертвы острых взоров.

Господи, неужели за столько лет не чего не изменилось? Только Служба Сборов называется иначе, но сборы те же и служба та же.

В этом жизнеспособность сатиры: все течёт, все изменяется, но течёт и изменяется то же, что всегда изменялось и текло.

Вот и ещё тридцать лет прошло, и опять Саша Чёрный является к читателю. И, оказывается, ему и теперь есть о чем  с нами поговорить:

Дух свободы… К перестройке

Вся страна стремится.

  

Откуда он знает ? Ведь он умер почти шестьдесят лет назад ! Но , оказывается , это еще не все.

У него, оказывается, не только знание сегодняшней жизни , но и сегодняшние наши опасения.

Сообщив, что полицейский , узнав о перестройке , хочет утопиться , автор успокаивает его:

Не топись, охранный воин,-

Воля улыбнется !

Полицейский! Будь покоен-

Старый гнет вернется…

Все течет, все изменится. Но сатира современна во все времена.

      Можно только удивляться, как Саша Черный осмеливался поименно называть в своих сатирах самых высоких государственных чиновников, например , скотиной министра внутренних дел Дурново ( стихотворение « К празднику» ), вместо того чтобы спрятать эту мысль

Подальше в подтекст , вывести министра под видом какого-нибудь осла и уже этого осла назвать скотиной, как ему и положено. Нет, он пишет прямо:

Съест обжора Дурнопо

Весь овес, и у него

Лопнет брюхо пополам...

То-то праздник будет нам!

Мы от такой прямоты отвыкли. Mы привыкли к сатире, в которой смеялся подтекст. То, что рассказывалось в самом тексте, было вроде и не смешно, иногда даже трагично, но вот явился подтекст, засмеялся и заставил смеяться всех—и серьезный текст, и серьезных читателей.

Во времена Саши Черного даже самым свирепым врагам литературы представлялось невозможным бороться с подтекстом. Получалось, вроде бы на воре шапка горит. Но впоследствии, когда при шапке выставили специальные пожарные посты, она если и горела, то не на воре, а на том, кто его уличил в преступлении, и не только шапка, у нero под ногами горела земля, если он позволял себе высмеивать власть хотя бы скрыто, хотя бы намеками. Пожарные при шапке выковыривали подтекст из любого текста, как выковыривают из булки изюм, превратив это в способ неплохого существования. Пусть бы сунулся к ним Иван Андреевич со своим «Квартетом», у него бы спросили, что он имел в виду, говоря: «Л вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь». Каких музыкантов он имел в виду? И какую музыку?

Потому что автором подтекста был необязательно автор текста, им мог стать любой хранитель государственной нравственности.

По, с другой стороны, сатира с подтекстом не теряет своей злободневности, поскольку каждое поколение читателей вкладывает в нее свой подтекст, а конкретные фамилии или события привязывают ее к одному времени и без примечаний ее трудно понять.

Середина мая — и деревья голы...

Словно Третья Дума делала весну.

Здесь приходится объяснять, что речь идет о черносотенной Думе, открывшейся после реакционного переворота 3 июня 1907 года.

Поэтому Куприн, очень высоко ценя творчество Саши Черного, отмечал, что «он гораздо слабее  своего таланта тогда, когда пишет сатирические стихи на злобу дня—о Думе, о политике, Гучкове, Милюкове и т. п. ... Саша Черный чувствует и мыслит более глубоко, и жертвы его сатиры не господа: «А», «В», «С», «Д», а типичные пошлость, скука, лень, равнодушие и тихое оподление современной жизни».

В годы реакции он призывал своих сограждан:

                                              

Братья !  Сразу и навеки

Перестроим этот мир.

……………………….

Я согласен для начала

Отказаться для сатир!

Вероятно, он надеялся, что мир можно перестроить так хорошо, что никакая сатира ему не

понадобится.

 Однако первые три года перестройки мира его разочаровали, и осенью 1920 года он уехал из России. А там . в эмиграции , кому нужны были его сатиры на российские дела ? И пришлось

Ему от них отказаться, независимо от успехов перестройки , развернувшейся в его стране. Он писал лирику , писал стихи для детей , потому что дети всюду одинаковы, они не знают ни классовых, ни национальных различий:

Япончата ,

Китайчата ,

Англичане и французы ,

Узкоглазые тунг узы ,

Итальянцы и испанцы ,

Арапчата, негритята…

Он создал для себя детский остров, убежище от безрадостных и взрослых проблем, и в первую свою книгу , вышедшую на Западе , так и назвал : «Детский остров».

Я купил эту книжку во Франции. Почему во Франции, а не у нас в России? Потому что наше детское издательства эту детскую книжку не издают. А французские – издают. Во Франции вообще издается больше книг на русском языке, чем у нас на французском, потому что все французские книги могут издаваться во Франции, а русские могут издаваться далеко не все.

Там же , во Франции, я купил и еще одну книжку Саши Черного-«Солдатские сказки». Ее раскроешь так на тебя Россией и пахнет, словно увез Россию с собой во Францию. В книжке этой есть сказка «Правдивая колбаса»наводит на размышление: когда говорить начальству правду-до колбасы или после колбасы ? Некоторые так приспособились, что ни до колбасы, ни после колбасы правды от них не услышишь. Они не о правде думают ,а только о колбасе. Поэтому ими начальство всегда довольно. Что-то приходится выбирать, чем-то жертвовать: либо любовью к начальству и колбасе. У тех кто выбирает второе, при жизни все хорошо: у тех, кто выбирает первое, все хорошо только после смерти. После смерти они живут долго, а прижизненная жизнь у них обычно короткая . И очень трудная – из-за нежелания жертвовать правдой.

               Именно это поэт и имел в виду , наставляя своего кота:

 Никогда у лукоморья

Не кружись, толстяк , вкруг дуба -

Эти сказки и баллады

До добра не  доведут…

Вдруг  очнешься : глушь и холод

Цепь на шее все короче ,

.                                                И вокруг кольцом собаки…

Чуть споткнешься – и капут.

Провинция , провинция…Двадцать четыре года провинции, и ни одна из провинций не запомнила , что он в ней жил. Одесса помнит , что в ней родилась Бабель и Катаев, Багрицкий и Ахматова , Ильф и Петров…Но самым то первым из знаменитых писателей в ней родился Саша Черный. Белая Церковь помнит , что в ней бывали Пушкин и Шевченко , Нечуй-Левицкий и Паустовский , но что в ней прошло детство Саши Черного , она не запоминала .А Житомир, где   он учился во 2-й гимназии и был из нее исключен за оппозиционные настроения, где печатал первые свои произведения , получая гонорар контрамарки в оперу на галерку. Житомир, где он прожил пятнадцать лет,- неужели и Житомир его не запомнил ? В двенадцатитомной Украинской Советской Энциклопедии имени Саши Черного нет. Есть механик Горимир Черный , астроном Сергей Черный , писатель Кузьма Черный ,кинооператор Михаил Черный , но поэта Саши Черного в этой энциклопедии нет. И в статье о городе Житомире , где названы лучшие люди, удостоившие Житомир рождением или просто посещением, имени Саши Черного тоже нет…

Провинция, провинция … Двадцать четыре года провинции , потом несколько лет столицы-впнремешку с провинцией…И снова провинция-война. И снова провинция –Литва… А там уже столицы – Берлин , Париж … Провинция его забывала… Но он никогда не забывал провинцию…

О, я продал бы книги свои и жилет

( Весною они не нужны )

И под свежим дыханьем весны

Купил бы билет

И поехал  в провинцию , в страшную глушь.

Четыре года Берлина , восемь лет Парижа… Но он , остряк и насмешник ,  не смешил ни Берлин , ни Париж. И не высмеивал Россию, хотя теперь ее можно было смело высмеивать, не опасаясь никаких последствий. Некоторые так и делали, даже некоторые из тех, которые в России хвалили Россию, принимались ее высмеивать, уехав в другую страну.

Для человека, который любит, изъяны предмета его любви уменьшаются с расстоянием, а достоинства—увеличиваются .Для человека, который не любит, уменьшаются достоинства и увеличиваются изъяны.

Прокуроров было слишком много!

Кто грехов Твоих не осуждал?.

. А теперь, когда темна дорога

И гудит-ревет девятый вал,

О Тебе, волнуясь, вспоминаем, —

Это все, что здесь мы сберегли...

И встает былое светлым раем,

Словно детство в солнечной пыли...

Любовь к родине нельзя воспитать, как воспитывают любовь к государству. Потому что любовь к государству состоит из долга, из верности, из гордости, а любовь к родине—кто скажет, из чего она состоит? Это так же невозможно определить, как и то, из чего состоит любовь к любимому человеку.

Провинция, провинция... В последний год своей парижской и вообще жизни он купил билет и уехал в провинцию. В Прованс. Прованс по-французски — это и есть провинция.

Хоть пора б остепениться,

Хоть пора б понять, ей-богу,

Что давно уж между нами —

Тем житомирским балбесом

И солидным господином,

Нагрузившимся сиренью,-—

Сходства нет ни на сантим...

Местечко Лаванду, куда он приехал умирать, находится на той же параллели, что и Одесса, где он родился. Специально ли он выбрал эти места — чтобы юг Франции был похож на юг России?

.Когда в 1906 году вышла первая книжка Саши Черного, ему было 26 лет, и жить ему оставалось столько же.

А когда в 1908 году к нему пришла всероссийская слава, он не знал, что славе этой только половину оставшихся лет жить в России, а другую половину — вдали от нее, в тоске и безвестности . Потому что не может всероссийская слава жить вдали от России.

И как раз посредине, в самом зените славы своей в России, Саша Черный ушел добровольцем на фронт.

Это только так говорится: золотая середина. Вышедшая как раз посредине жизни первая его книжка была конфискована, посредине его литературной жизни-эмиграция, посредине короткой, но всероссийской славы –война. И тоже посредине – между первым появлением имени Саша Черный и первым советским изданием его сатир-смерть на чужбине , во Франции, в  маленьком местечке, где до него не умирали не только русские , но и франзуские поэты…

      Конфискация, эмиграция, война , смерть…Вот они , золотые середины русского поэта. Как-то случилось, что в эмиграции наши писатели-сатирики не выживали. Аверченко умер в 25-м, Потемкин в 26-м, Саша Черный в 32-м. Но на родине бывшие авторы «Сатирикона» не очень-то выживали. Особенно не выживали те , кто связал свою жизнь с революцией. Василий Князев, автор «Песни коммуны» («Никогда, никогда… коммунисты не будут рабами…»).Евгений Венский, автор «Дуни-батрачки» и «Петьки-подпаска». Аркадий Бухов,

Политически неблагонадежный еще при царе и так и не ставший благонадежным после победы революции…Жизнь Саши Черного подходила к концу, а на его родине начинались тридцатые годы. Застрелился Маяковский. Горький,  в разгар реакции писавшей о превосходной должности быть на земле человеком, теперь писал о « не похороненных мертвецах», которые «все вокруг отравляют тягостным запахом тления. Но они уже скоро исчезнут,-возвратят в хозяйство природы ту ценную материю, из которой они созданы и которой пользуются во вред окружающим и себе» (« О пьесах»). Как же тут было выживать, когда нужно было возвращать материю?

              Последнее стихотворение Саши Черного напечатали вместе с извещением о его смерти.

Выбрав место у тропинки,

Где сквозь бор синеет море,

Где в дали бельишко сохнет

На бамбуковом заборе,

Я принес большую доску-

Пар дымился над ушами!-

И четыре толстых ножки

Обтесал карандашами.

Он смастерил эту скамейку, чтобы усталый спутник мог отдохнуть, чтобы  влюбленные, сбежав от городской суеты, могли посидеть, тесно прижавшись друг к другу.

И влюбленные не заставили себя ждать. Они сидели на его скамейке и пламенно шептались,

склонившись над биржевой таблицей.

 Глядя на эту таблицу, поэт совсем было потерял веру в любовь, но тут петушок с соседней фермы очень кстати вытянул шейку и хотя и покосился  на биржевую таблицу, но внимания на ней не задержал, а стал зычно созывать свое возлюбленное войско Двум возлюбленным он дал по шее, от двух откупился какими-то крошками

И ушел в кусты за пятой,

Томно вскидывая ножки.

Любовь торжествовала. И где, у кого! У Саши Черного, в его последнем стихотворении. Но он не был бы Сашей Черным, если б закончил свою творческую жизнь на серьезной ноте.

Я подумал с облегченьем :

Есть любовь еще на свете!

И, зевнув , разрезал дыню

На развернутой газете.

Зной оранжевою дымкой

Острова в дали туманил,

И внизу какой-то олух

«Стеньку Разина» горланил.

«Стеньку Разина» Это во Франции! Скорее всего. Это послышалось Александру Михайловичу- в его последнем стихотворении, может быть , в последний день его жизни. Там вдали от родины, в местечке Лаванду , в его последний день ему слышалась Россия…

Он еще успел погасить пожар, возвращаясь  домой поздно вечером. Шел по улице, услышал зовут на помощь. Бросился на помощь , помог погасить пожар. А потом пришел домой, лег и умер.

Список литературы

Шнейдерман Э Новое о Саше Черном // Русская литература.— 1966.— .No 3. Е в с т и г н е е в а Л. А. Журнал