По-моему, роман Б. Пастернака «Доктор Жи­ваго» невозможно пересказать или проанализиро­вать. У меня, например, после его прочтения оста­лись только ощущения и какие-то отдельные картины, причем почему-то очень спокойные, тихие, мирные... Как будто куски, вырванные из жизни, яркие, запоминающиеся моменты. Одна из таких картин — сцена прощания Лары с мерт­вым Юрием Живаго. Она не оставила во мне тя­желого или мрачного впечатления, тоски, но не­много грустное, какое-то тихое ощущение. Эта сцена ассоциируется со сладким, терпким запахом цветов, глубоким, оглушающим молчанием и ти­шиной, которая изредка прерывается чуть слыш­ным плачем Лары. Остальные же громкие рыда­ния родственников и друзей как будто где-то вдалеке, они почти не нарушают этого необыкно­венного молчания. Б. Пастернак очень хорошо выразил это ощущение, говоря о цветах на гробе Юрия: «Они не просто цвели и благоухали, но как бы хором, может быть, ускоряя этим тление, ис­точали свой запах... Одни цветы были заменой не­достающего обряда».

Лариса очень жалела, что Юрия не отпевали по-церковному: «Он так всего этого стоил, так бы это «надгробное рыдание творяще песнь алли­луйя» оправдал и окупил!» Она почти боготворит Живаго, после его смерти она осталась совсем одна, беспомощная, беззащитная, покинутая. Только Юрий мог понять ее, они были с ним почти одно целое, «они думали, как другие напевают», они дышали только этой «совместностью», только рядом с Юрием Лару охватывало то «веяние сво­боды и беззаботности», которое исходило от него.

Лара была единственной женщиной, которая была так близка Живаго, так похожа на него, так одинаково с ним мыслила. И поэтому ее горе ка­жется особенным, даже величавым и возвышен-, ным, по сравнению с суетливым, громким и каким-то бестолковым горем Марины, приятелей покойного. Она не «тягалась горем» с ними, каза­лось, у нее были «особые права на скончавшего­ся», и все родственники и друзья будто чувствова­ли и понимали это. Лара так много хотела сказать

Юрию, все, что не успела, не смогла сказать при жизни, ей хотелось выплакать свое горе, посидеть рядом с покойным, насладиться этим последним свиданием. И она стала прощаться с ним «просты­ми, обиходными словами бодрого бесцеремонного разговора», она говорила все, что внезапно прихо­дило ей в голову, все мысли, проносящиеся у нее в памяти, «как облака по небу», она не думала, она говорила то, что подсказывало ей сердце... И этот монолог лился свободно, поспешно, как в бреду, и ее слова складывались в «ласковый и бы­стрый лепет», который вовсе не был похож на эпи­тафию, а скорее, на разговор с живым человеком.

Сколько раз, наверное, Лара мечтала снова увидеть Юрия, представляла их свидание, сколь­ко раз думала о том, что расскажет ему, как поде­лится своими огорчениями и радостями, и вот «как опять Бог привел свидеться». Сколько в ее жизни было «судьбы скрещений», как часто и не­ожиданно по воле случая она встречала Юрия Жи­ваго, как будто сам Бог толкал их друг к другу, как будто их «вольная, небывалая, ни на что не похожая» любовь была предназначением свыше, неизбежным предначертанием судьбы. И теперь воспоминания овладевали ею.

Когда Тоня написала в письме Юрию, что они разлучены навсегда, слово «никогда» звучало дей­ствительно страшно, пугающе и неотвратимо, хотя их разделяло только расстояние. «Вот я на­писала эти слова, уясняешь ли ты себе их значе­ние?» — писала Тоня. А теперь, у гроба Юрия, Лара даже ни разу не произносит этого страшного слова, хотя их разделяет не расстояние, а нечто непреодолимое: она живет, а его уже нет, он где-то в другом мире, где она не может с ним встретить­ся. Но у нее такое ощущение, что она все равно вместе с ним, для нее в мире сейчас существует только он один, она с ним наедине и даже не за­мечает, что в комнату входят люди, что они разговаривают, плачут... она говорит со своим Юроч­кой, и для нее в ее слезах — «счастье освобожде­ния». Она не помнит себя, она «точно упала на самую глубину, на самое дно своего несчастья».

Наверное, ей представляется, что она сама скоро умрет, потому что, раз Юры нет, ей тоже конец, и она полна «темным, неотчетливым зна­нием о смерти, подготовленностью к ней», как будто она уже не в первый раз переживает потерю любимого, как будто «она уже двадцать раз жила на свете» и у нее «целый опыт сердца», как пере­нести такое горе. И она то плачет, не в силах более сдерживать слезы, то молчит, впадая в оцепене­ние, забывая все происходящее вокруг, и словно улетает куда-то с душой Юрия, переживает, как когда-то с ним вместе, то «наслаждение общей лепкою мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к кра­соте всего зрелища, ко всей вселенной». А вокруг нее все так же благоухают цикламены, сирень, как будто исполняют реквием, живые, яркие цветы, которые «так легко себе представить бли­жайшими соседями царства смерти».