Маяковским разрешается элементарная и великая проблема поэзии для всех, а не для избранных

Немало лет прошло с того дня, когда в трагическое утро 14 апреля 1930 года перестало биться сердце «агитатора, горлана-главаря », великого поэта революции — Владимира Маяковского. С первых своих шагов в поэзии Маяковский жадно, настойчиво, непрерывно искал контакта своего стиха с сердцем «человека улицы» — большого, массового читателя своего времени. С первых своих шагов в литературе он боролся за этого читателя, проходя сквозь строй открытых атак и закулисных интриг, сопровождаемый улюлюкающими выкриками и записками: «Маяковский, для кого вы пишите?», «Маяковский, вас не понимает и не принимает массовый читатель». В шумном хоре голосов отрицателей смешались и возмущенное шипение снобов-эстетов, и громыхающая «словесность » псевдолевых вульгаризаторов. Но, вопреки всему этому, еще при жизни Маяковский проторил себе дорогу к тому читателю, о котором он мечтал в своей поэтической юности, во имя которого он ушел «из барских садоводств поэзии — бабы капризной». К своим современным и будущим читателям поэт обращается в своем последнем произведении — «Во весь голос», считая себя обязанным рассказать «о времени и о себе». Когда-то сам поэт мечтал о том, чтобы его стихи расходились по стране «летучим дождем брошюр». Эта его мечта, как и мечта о разговоре с читателем на волне радио, сбылась. Прорвавшись через «громаду лет», поэт вошел в каждый дом своих соотечественников, звуча в оригинале.

Когда внимательно вчитываешься в стихи лучших прогрессивных поэтов современного мира, без труда угадываешь их кровное родство с Маяковским. Это эпигонство — не подражание учеников манере мастера, не «школа Маяковского». Это духовное родство товарищей по оружию, стоящих в одном ряду в борьбе за будущее человечества и за будущее поэзии. Такой поистине величественный итог жизни, трагически оборвавшейся на своем высоком взлете, — производное от большого и сложного пути поэта, его жизненной и литературной биографии, его заблуждений и открытий, его неутомимого новаторского поиска, вечной «езды в незнаемое», и постоянного ощущения себя «заводом, вырабатывающим счастье », его неистощимого гуманизма.

Сложные вопросы, поставленные действительностью, чреватой надвигающейся революционной бурей, не находят ясных ответов в душе поэта, оторванного от революционного авангарда народных масс. Это и определяет нарастание трагического начала в поэмах «Флейта-позвоночник» и «Человек». Но в них, все усиливаясь, продолжает звучать тот же мотив неиссякаемой любви к людям. Если в предреволюционных стихах Маяковского все больше и больше усиливались трагические ноты, то после октябрьской победы рабочего класса начинает звучать боевое, призывное, мажорное начало, с особой силой выраженное в знаменитом стихотворении «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». Заключительные строки этого стихотворения можно поставить эпиграфом ко всему послеоктябрьскому творчеству поэта. Новая боевая тональность звучит в кованых ритмах «Нашего марша» и «Левого марша». Солнечный свет гуманизма пронизывает лирическое стихотворение «Хорошее отношение к лошадям». Неистребимой верой в победоносное шествие революции насыщены и «ростинские» агитки Маяковского, и созданная им первая политическая пьеса «Мистерия-буфф».

Сказав революции:

Тебе обывательское

— о, будь ты проклята трижды! —

и мое,

поэтово

— о, четырежды, славься, благословенная! —

Маяковский отдает революции, рабочему классу, народу «всю свою звонкую силу поэта». О себе и своих соратниках он пишет в стихотворении «С товарищеским приветом, Маяковский»:

Пусть

хотя б по капле,

по две

ваши души в мир вольются

и растят

рабочий подвиг,

именуемый

«Революция».

Под влиянием событий революционных лет изменилась не только тональность стихов Маяковского. Появилась острая потребность говорить со вчера еще «безъязыковой улицей» новым, но обязательно понятным ей языком. Не теряя замечательных поэтических достижений предреволюционных лет, Маяковский настойчиво ищет новые формы, новые жанры, новые тематические пласты в революционной действительности. Для него работа над агитплакатами РОСТА становится не только формой участия в революционном подвиге народа, но и лабораторией, в которой он, по его собственному выражению, освобождал стих «от поэтической шелухи на темах, не допускающих многословия». И хотя впоследствии Маяковский справедливо предостерегал пролетарских поэтов от того, чтобы не возводить в поэтический сан «плоскость раешников и ерунду частушек », сам он, в поисках доходчивости до тогдашнего массового читателя, не гнушался и этими формами, неизменно поднимая их до уровня большой прозы. Как неутомимый «чернорабочий революции», Маяковский широко раздвигает рамки своих поэтических возможностей. Любая тема, на которой останавливается его взгляд, превращается в лирическую тему поэта. Во всех формах и жанрах: в беспощадной, бичующей сатире, в лирико-эпическом строе своих поэм, в своей все пронизывающей лирике — Маяковский остается самим собой, от года к году освобождаясь от чрезмерностей своего футуристического вчера, настойчиво и последовательно двигаясь к новой, найденной в новом материале революционной жизни простоте своего стиха, своего поэтического образа.

Многие поверхностно знакомые со стихами Маяковского, которых отпугнула непривычная «лесенка» построения, обостренная, иногда гиперболическая образность, преобладание ораторской, трибунной интонации, отворачивались от него как от чересчур «громкого » поэта. С ростом общей культуры читателя и культуры чтения стиха все большее и большее число читателей стало понимать такую особенность стиха Маяковского, как органическое, слиянное сочетание в них трубного баса поэта-трибуна с глубоко интимной доверительностью «тихих» интонаций лирика. После завещательных слов «товарищам потомкам» о своем стихе, о своем пути в революции и позиции в поэзии Маяковский, как бы выбрав среди несчетных миллионов потомков одного-единственного, уже не как оратор-трибун народу, а как человек человеку говорит:

Мне

и рубля

не накопили строчки,

краснодеревщики

не слали мебель на дом.

И кроме

свежевымытой сорочки,

скажу по совести,

мне ничего не надо.

И сразу же за этим интимным, человеческим признанием трубные слова обращены ко всем читателям, к миру, к истории:

Явившись

в Це Ка Ка

идущих

светлых лет,

над бандой

поэтических

рвачей и выжиг

я подыму,

как большевистский партбилет,

все сто томов

моих

партийных книжек.