Свечу, кричу на бездорожьи;
    А вкруг немеет, зов глуша,
    Не по-людски и не по-божьи
    Уединенная душа.
    Вяч. Иванов
    Поэзия символистов искала выхода в неземной воле. Известно, что поэты-символисты пытались представить себя некими жрецами, вступали в различные мистические общества. Зачисляли себя в ряды кто масонов, кто штейнеровцев, кто мартинистов. Вячеслав Иванов принадлежал, как известно, к одному из таких тайных обществ. Он вернулся из Италии, насыщенный образами древних мифов. От этого корня прямая дорога вела его в католическое средневековье, к Возрождению, к романтизму посленаполеоновской Европы. Вяч. Иванов поклоняется чуть ли не всем богам средиземноморских культур и находит в них отклик своим раздумьям. Он поклоняется Озирису и Вакху, знает наизусть тамплиера Данте и розенкрейцера Гете. В своих культовых увлечениях он ненасытен. Стихи его в это время переполнены мифическими образами.
    Вячеслав Иванов искренне верил, что сама поэзия является тоже своего рода миссией, призванной для той же божественной цели, что и пришествие божества в мир людей.
    Внутренний мир поэта, мне кажется, можно определить как духовно-исповедальный. Религиозные исповедания в стихах для него много значили:
    Земных обетов и законов
    Дерзните преступить порог, -
    И в муке нег, и в пире стонов,
    Воскреснет исступленный Бог!..
    Молодежи поэт был не очень понятен. Молодежь в вопросах веры, в отличие от Вяч. Иванова, стояла на твердых христианских позициях. Он же, по-моему, готов был поклоняться всем богам, подчинить свою волю всем горним силам, лишь бы они увлекли его в высший мир:
    Вдаль влекомый волей сокровенной,
    Пришлецы неведомой земли,
    Мы тоскуем по дали забвенной,
    По несбывшейся дали.
    Душу память смутная тревожит,
    В смутном сне надеется она;
    И забыть богов своих не может, -
    И воззвать их не сильна!..
    Поэт признает, что он не может выбросить из сердца, в данном случае, античных богов, хотя воскресить их не может. Наверное, вся мифотворческая поэзия Вяч. Иванова и была по сути попыткой воскрешения античных образов. Поэт не был христианином, но всю жизнь томился жаждой христианства, как многие интеллигенты того времени.
    Сергей Маковский в своих мемуарах вспоминал: “Запомнился мне разговор на религиозную тему, происходивший в 1909 году, втроем с Вячеславом Ивановым и Иннокентием Ан-ненским (неверующим, никакой мистики не признающим)”. Цитата Маковского длинная, и я своими словами передам ее суть: в разговоре выяснилось, что Иванов верит в Христа, но лишь в пределах Солнечной системы. Но он верит и в богов Олимпа, и в духов земли, и во все магии. Это подтверждает мое предположение, что Иванов ощущал себя человеком мира. Предполагаю, что ему была знакома философия Ницше, где появляется “богочеловек”.
    Любопытно, что этот поэт и свою жену пытался в своей поэзии обоготворить. Он ее в буквальном смысле слова прославлял, как богиню. С точки зрения христианства это, конечно, недопустимо, но поэт непредсказуем.
    Вот сонет “Любовь”, где он вновь говорит с женой, но уже как с частью собственного единства:
    Мы двух теней скорбящая чета
    Над мрамором божественного гроба,
    Где древняя почиет Красота.
    Единых тайн двугласные уста,
    Себе самим мы - Сфинкс единый оба.
    Мы - две руки единого креста.
    Поэт, мне кажется, совершенно уверен, что его лира может только к чему-то стремиться, только восторгаться и даже нечаянно не может оскорбить божественного начала. Поэтому меня, как читателя, не смущают такие его художественные несоизмеримости, как “Над мрамором божественного гроба...”, “Мы - две руки единого креста”. Все не так, но все у поэта как бы оправдано какой-то сверхгармонией. Разумеется, в тайны посвященный маг мыслит не по-людски и не по-божьи. Вот, я думаю, и Вяч. Иванов занимает какое-то среднее пространство между Богом и людьми, между человеческим ничтожеством и божественной силой. Он из тех, кого Евангелие называет “волхвователями и обаятелями”.
    В поздних стихотворениях поэт вспоминает свои дерзкие воззрения на божественное начало:
    Не первою ль из всех моих личин
    Был Люцифер? Не я ль в нем не поверил,
    Что жив Отец, - сказав: “аз есть един”?
    Денница ли свой дольный лик уверил,
    Что Бога нет, и есть лишь человек?..
    Наверное, так надо понимать и восклицание поэта в стихотворении “Зодчий”:
    Я башню безумную зижду
    Высоко над мороком жизни...
    Но в более поздних стихах Вяч. Иванова христианское самосознание все же берет верх. Демонические дерзания начинают мучить его совесть.
    В стихотворении “Прозрачность” звучит раскаянием обращение к “демону”:
    Мой демон! Ныне ль я отрину?
    Мой страж, я пал, тобой покинут!
    Мой страж, меня ты не стерег, -
    И враг пришел и превозмог...
    Интересна в этом плане концовка этого стихотворения:
    Так торжествует, сбросив цепи,
    Беглец, достигший вольной степи!
    Но ждет его звенящих ног
    Застенка злейшего порог.
    В конце концов творческий рост поэта приводит его к настоящему христианству без всяких оговорок о солнечных системах. Это христианство ортодоксальное. В последние годы жизни мифические образы поэт использовал лишь как метафоры и не более того. Он горько признается:
    ...я слышал с неба зов:
    “Покинь, служитель, храм украшенный бесов”.
    И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды
    Молчанья дикий мед и жесткие акриды.
    Утратив веру в своих несостоявшихся богов и богинь, Вяч. Иванов обрек себя на молчание. Античные божества более не возникают в его стихах.
    Но религиозные искания Вяч. Иванова в поэзии привели его к самому главному и необходимому его душе. Это ощущение России как центра мироздания:
    Как осенью ненастной тлеет
    Святая озимь, тайно дух
    Над черною могилой реет,
    И только душ тончайший слух
    Несотворенный трепет ловит
    Средь косных глыб, - так Русь моя
    Немотной смерти прекословит
    Глухим зачатьем бытия.
    Смерть настигла поэта в Риме. Прах его там, но душа - у нас в России.