И. МакДоугэлл

На основе доступных нам данных источников существует общее убеждение, что женщины в этрусском обществе имели более привилегированный статус, чем традиционный в мире Греции и Рима. Их художественное изображение на саркофагах и погребальных урнах и в росписях гробниц показывает, что они принимали участие в пирах, располагаясь на ложах с мужчинами, и посещали публичные представления, такие как атлетические соревнования и танцы. На некоторых изображениях мы находим трогательные проявления любовной интимности с их мужьями, как на известном саркофаге на Вилла Юлия в Риме и в Бостонском Музее Изящных Искусств, хотя иногда утверждают, что эти примеры представляют скорее идеальные, чем реальные отношения. Однако при любых отношениях между этрусскими мужьями и женами достаточно ясно, что женщины в Этрурии пользовались большей степенью социальной свободы, чем это было возможно в Греции и Риме; отсюда искаженное и отрицательное изображение их как пьющих и развратничающих у Феопомпа1, который никогда не был особенно хорош в описании того, что производило культурное потрясение в лучшие времена. Различные погребальные надписи также обнаруживают более высокий статус. В отличие от римских обычаев этрусская женщина идентифицировалась своим собственным именем в дополнение к имени своей семьи, в то же время материнское имя и родовое зачастую фигурируют наряду с отцовскими, что стало привычным в Риме только в императорскую эпоху. Что не ясно, однако, так это то, насколько такая социальная свобода могла сочетаться с политической свободой и авторитетом.

С тех пор как Й.Й.Бахофен в 19 в. предложил свою теорию этрусского матриархата2, часто утверждают, что изображения Ливием женщин в истории дома Тарквиниев, особенно Танаквиль и Туллии, показывает, что римская историческая традиция сохранила следы политического авторитета этрусских женщин. Несмотря на то обстоятельство, что большинство теорий Бахофена в отношении этрусков отвергнуто или существенно модифицировано, представление, что Ливий изображал этих женщин в качестве этрусских, сохранилось, в частности во влиятельной работе об этрусском обществе Жака Ергона и трех современных и столь же полезных статьях об этрусских женщинах Лариссы Бонфанте3. В своей работе я утверждаю, что те кто склонен следовать этому пути, попадают в одну из печально известных ловушек этрускологии и в своей увлеченности найти литературные свидетельства, которые подтверждают свидетельства археологических и эпиграфических источников4, выжимают из Ливия гораздо больше, чем допускает его рассказ, в то же время игнорируя другие изобразительные характеристики Ливия как историка Августовой эпохи. Такой подход мы найдем у Ергона, который основывает свое исследование на первой книге Ливия, говоря:

Ергон и другие исследователи явно упускают из виду, что в эпоху поздней республики и времени Августа женщины определенных фамилий и в особенности самого Августова дома выходили из, так сказать, неизвестности и выглядели играющими роль, которая отличалась от той что по мнению римлян приличествовала римской матроне. Они также забывают манеру Ливия одевать древнюю историю в современные одежды6. Таким образом можно предположить, что рассказ Ливия в большей степени отражает определенный феномен современного ему общества, нежели такого общества, отличительные черты которого, по большей части, остаются нераспознанными из-за культурной ассимиляции имевшей место в течение столетий. В самом деле, единственное обстоятельство обращает Ливия к описанию характерной черты этрусков, и это как раз та характерная черта этрусского общества, которая так очаровала Рим и которую он намеренно стремился сохранить.

В рассказе Ливия Танаквиль играет главную роль, влияя на ход событий в четырех случаях. В первом ей принадлежит инициатива в убеждении ее мужа, Тарквиния Приска, переехать в Рим, поскольку как женщина аристократического происхождения, summo loco nata, она не могла смириться со своим понизившимся статусом жены сына иностранного изгнанника, который был вынужден испытывать презрение народа Тарквиний7 . Заметно, что в этом рассказе Ливий не отмечает каких либо типично этрусских особенностей, а только задетую аристократическую чувствительность. Более того, в то время как Танаквиль берет в свои руки инициативу в этом деле и выбирает Рим в качестве места будущего жительства, она должна еще убедить Лукумона, чего она достигает достаточно просто, поскольку он сам жаждал карьеры, cupidus honorum, и не особенно сопротивлялся предложению покинуть Тарквинии. Второй случай произошел по пути в Рим, когда орел схватил и унес шляпу Лукумона, но, вознесясь над их повозкой и покружив немного в воздухе, птица неожиданно вернула головной убор обратно. Танаквиль расценила это как предзнаменование, которое она объяснила своему мужу как знак будущего величия8 . Это единственное место во всем рассказе о Танаквиль и других так называемых этрусских женщинах, где Ливий подчеркивает как этрусскую характеристику способность к дивинации (perita ut volgo Etrusci caelestium prodigiorum mulier), черту этрусской цивилизации наиболее важную для Рима. Здесь Танаквиль функционирует в сознании Ливия как этрусская женщина. Хотя Огилви вероятно правильно отмечает, что Танаквиль действует не римским и не этрусским способом, поскольку ни в том, ни в другом обществе женщины не практиковали дивинации для объяснения предзнаменований9 , будет справедливо сказать, что это предзнаменование не было из числа особенно трудных и что Ливий просто утверждает, что будучи этрусского происхождения она имела некоторый опыт в таких делах, а не что она была официально практикующим гадателем. Можно заметить здесь связь с Августовым веком. Светоний сообщает, что когда Август находился на пикнике на Аппиевой дороге, орел схватил кусок хлеба из его рук, поднялся в небо и вернул его обратно в руку10 . Однако трудно принять этот инцидент с орлом в качестве что-то доказывающего и посчитать его политической инициативой со стороны Танаквиль, поскольку можно заметить, что ее участие на этом и прекратилось и что она абсолютно не играла никакой роли в продвижении ее мужа по ступеням карьеры после того, как они прибыли в Рим. Луций Тарквиний, каковым он стал теперь, сам лично позаботился о своей собственной судьбе, сделав себя незаменимым и подготовив общественное мнение к принятию себя на царство11 . Следующее событие, в котором Танаквиль играла главную роль, была адоптация Сервия Туллия в качестве наследника12 . И снова здесь пригодился ее опыт в разгадывании знамений, хотя Ливий не чувствует необходимости подчеркивать в этом эпизоде, что это была этрусская характерная черта. Когда пламя окружило голову спящего юного Сервия, Танаквиль увидела благоволение богов в этом деле и интерпретировала его в том смысле, что в будущем он принесет пользу их семейству. В ответ на совет своей жены Тарквиний позаботился, чтобы мальчик получил образование и воспитание, и в конечном счете женил его на своей дочери. Так что мы имеем только дивинацию и принятие ее истолкования ее мужем13 . И также во всей этой истории одна только эта этрусская черта и ее влияние на своего мужа за сценами, как можно предположить, есть и была универсальным феноменом независимо от степени общественной свободы в данном обществе, и которая в случае с Римом была более осознаваема в тот момент, когда Ливий писал. Современные ему литературные параллели нашли отражение в историях о знамениях с огнем вокруг голов Аскания и Лавинии14 .

Последний случай, однако, более художественный. Когда произошло фатальное покушение на жизнь Тарквиния Приска, Танаквиль еще раз проявила инициативу15 . Некоторые утверждают, что решающая роль, которую она играла в это время, отражает матриархальную функцию царицы как источника царской власти, уже проявлявшуюся в том способе, каким судьба Тарквиния привела его в Рим через влияние его жены. В этом случае, когда ее муж был смертельно ранен, Танаквиль закрыла врата дворца, устранила всех свидетелей и сведения о состоянии раненого, готовя в то же самое время общественность к возможности его смерти. Она вызвала к себе Сервия, упросила его занять трон, чтобы свести на нет последствия убийства и предохранить ее от превращение в посмешище ее врагов. Когда царь умер, она явилась к окну, успокоила толпу, заверив, что его рана не серьезна, и попросила позволить Сервию на время стать представителем Тарквиния. Таким образом, наследник получил время укрепить свою позицию и в конечном счете занять трон самому. Каковы же выводы Ергона относительно всего этого?

Такое уверенное утверждение достаточно показательно, и оно подтверждает что самоочевидное не следует принимать за истину. В самом деле, этот пассаж используется, чтобы поддержать идею "политического главенства" этрусских женщин при том, что мы имеем несколько параллелей для такого поступка относящихся к более позднему периоду. Наряду с тем, что имеются эллинистические параллели для таких шагов, состоявших в откладывании объявления о смерти чтобы позволить наследнику организовать все в своих интересах17 , в Риме имелся иной опыт вовлеченности в такое дело женщин. Когда умер Август, Ливия предполагала держать его смерть в секрете, закрыв дом и прилегавшие улицы, и используя полные надежды на выздоровление бюллетени о его здоровье до того момента, как Тиберий прибыл в Рим и смог подчинить его своему контролю18 . Подобие этих деталей замечательное. Хотя истинное положение дел не известно никому, предположим на минуту, что Ливию был известен пример Августа, когда он писал свой рассказ, если он вообще даже дожил до обнародования этого факта. Подозрения, существовавшие в отношении Ливии, ясно показывают, что общественное мнение было склонно верить в подобное поведение женщин из великих семейств современного им Рима, не нуждаясь в нашем прибегании к экстравагантным теориям о матриархальных пережитках у этрусков.

Если мы перейдем к рассмотрению вопроса о Туллии19 , то в одной из статей Бонфанте мы найдем утверждение, что "эта история ... показывает, что энергичная Танаквиль была скорее правилом, чем исключением".20 Таким образом, на основе этих двух мы беремся судить обо всех этрусских женщинах, невзирая на то обстоятельство, что Ливий не разу не дает своему читателю никаких указаний, что он рассматривает Туллию в качестве представительницы какой-то особой культурной группы. История младшей Туллии описана с достаточной изобразительной силой и ее характер нарисован со всем мастерством присущей Ливию драматической техники. Хотя будущий Тарквиний Суперб был по природе заносчив, дома он имел в жене Тулии стимулирующее воздействие для своих амбиций (uxore Tullia inquietum animum stimulante). Рим, однако, на некоторое время был избавлен от вредоносного действия их брака, поскольку каждый из них был женат на другом, Тарквиний на сестре Туллии, а Туллия замужем за братом Тарквиния. Тем не менее, в своем первом браке жестокая Туллия была в неистовстве от того, что ее муж лишен амбиций и смелости (angebat ferox Tullia nihil materiae in viro neque ad cupiditatem neque ad audaciam esse), в то же время презирая свою сестру за ее отказ вести себя с женской смелостью21 , несмотря на то, что она имела в Тарквинии настоящего мужчину. Свою досаду она выразила, пожаловавшись Тарквинию на их соответствующие браки и заразив его своей temeritas, имевшей результатом, что супруги обоих таинственно умерли. Как, мы никогда не узнаем. Устранив все препятствия, злосчастная пара поженилась, после чего Туллия стала трудиться над тем, чтобы направить действия своего мужа на убийство ее отца Сервия Туллия. Стимулированный ее бешеным натиском (his muliebribus instinctus furiis), он начал свою кампанию по подрыву авторитета Сервия и в конечном итоге осудил его в сенате. Там престарелый царь был сброшен с трона, изгнан из здания и прикончен убийцами, посланными его зятем. В этот переломный момент Туллия появляется на собственной колеснице, призывает своего мужа и приветствует его в качестве царя. Когда она была послана Тарквинием домой, она осуществляет свое заветное желание, заставив возничего семейной колесницы переехать через тело своего отца; foedus et inhumanum scelus – быть может, покажется слишком мягко сказанным. Таким образом, ненормальная психически Туллия, ведомая Фуриями ее умершей сестры и мужа, запятнав свою одежду и колесницу кровью собственного отца, возвращается домой и к богам этой фамилии. В начале столетия Х.Б.Райт видел в этом эпизоде реминисценцию трагедии и предполагал, что Ливий живописал его на основе пьесы Акция22 . Позднее было предположено, что вся история Тарквиниев читается как трагическая трилогия и что она могла быть списана с современной praetexta, в которой "исторический материал использовался чтобы представить трагедию на моральную тему"23 . Существование подобной трагедии современного автора, с работой которого Ливий был знаком, конечно же, не может быть установленным фактом. Однако, на что следует обратить большее внимание, так это что теория, что такая трагедия существовала, основывалась на актуальности того морального послания, в качестве которого история Туллии передавалась в современном обществе. И слухи о преступном поведении мужчин и женщин, но особенно женщин, в эпоху поздней республики и ранней империи также указывают на то, во что общественное мнение могло поверить. Действительно, эпизод с Туллией вполне вписался бы в повествование Тацита эпохи Юлиев-Клавдиев, хотя и написанное в другом стиле. И опять-таки нет необходимости прибегать к теориям об этрусском матриархате, которые только исказят смысл Ливиева повествования. Типичным примером такого искажения, видимо, является комментарий Бонфанте: "Осуждение Ливием поведения Туллии направлено как против ее выхода на публику ... так по поводу переезда ею тела собственного отца"24 . Даже если согласиться, что Ливий осуждал факт ее появления на публике (и было бы более разумно утверждать, что она не имела отношения к собранию мужчин, nec reverita coetum virorum, что относится к ее вызыванию своего мужа из сената), могла ли она действительно полагать, что это это было столь же плохо, сколь и foedus et inhumanum scelus, и разве Ливий действительно делает столь значительный акцент на ее публичном появлении?

Достоин рассмотрения другой пример того способа, каким Ливий ошибочно рассматривается как источник сведений о поведении этрусских женщин, хотя он явно не попадает в категорию тех, о которых можно сказать, что они были политической акцией. Это хорошо известный эпизод, демонстрирующий контраст между женами других членов царского дома и добродетельной Лукрецией, трагической героиней если таковая когда-нибудь существовала. Согласно рассказу Ливия, царские сыновья спокойно выпивали во время осады Ардеи, когда сам собой возник разговор о добродетельности их жен и было решено разрешить возникший спор, нанеся нежданный визит каждой леди25 . В то время как добродетельная Лукреция была найдена прядущей шерсть при вечерней лампе в компании своих служанок, другие были найдены своевольно бездельничающими на банкетах в компании своих друзей. Об этом пассаже Ергон пишет:

Это после того, как он посеял сомнения относительно печально известного пассажа Феопомпа! Причина недостатка деталей в описании занятий царских невесток состояла в том, что для рассказа историка была важна только чистая и трудолюбивая Лукреция, а остальные просто оттеняли ее. Однако, если критически подойти к вопросу, то нет ничего, чтобы позволило предположить, что царские невестки были этрусского происхождения; их мужья принадлежали к царскому дому, но это касается и мужа Лукреции Тарквиния Коллатина, а Лукреция была римлянкой. В то время как нет ни тени сомнения, что Ливий стремился противопоставить ленивое сладострастье и трудолюбивую чистоту, или дурное поведение и добродетель, нет ничего в его рассказе, что позволило бы предположить, что он имел в виду противопоставление разных культур, как это считается Ергоном и Бонфанте27 . К тому же образцы, вводимые Августом, предполагали то же самое. Мы знаем, например, что Август заставлял свою дочь и внучек изучать прядение и ткачество в качестве части их общего образования28 , предположительно из-за символизма этой деятельности, присущей хорошему дому, чистоте и трудолюбию29 . Понятно, благоприятный эффект шерстепрядения не отразился на дочери Августа Юлии, но можно предполагать, что наличие такого рода занятий в среде римской аристократии, с которой ассоциировалась Юлия, обеспечило Ливия образцом противоположным добродетельной Лукреции. Мы снова видим, что нет никакой необходимости указывать на этрусские общественные нормы как на модель, особенно когда Ливий не дает нам и намека, что имеет их в виду.

Таким образом, следует быть осторожным в стремлении использовать Ливия в качестве основы для предположений, что этрусские женщины играли активную политическую роль, особенно когда его рассказ является единственным источником и нет независимых свидетельств археологии или других литературных источников чтобы поддержать такое утверждение. Этрусские женщины действительно могли играть такую предполагаемую роль, но это еще не доказано. Что же до Ливия, то хорошо бы помнить, что он является продуктом своего века и что все явления, идентифицируемые Ергоном и другими как категории этрусского общества, лучше объяснимы как примеры, с которыми современный Ливию мир был знаком.

Список литературы

1. Athenaeus 12.517dff.; cf. Plautus Cistellaria 562f.

2. Das Mutterrecht (Basel 1948, orig. publ. 1861); Die Sage von Tanaquil (Heidelberg 1870).

3. J. Heurgon, Daily Life of the Etruscans (London 1964); L. Bonfante, "The Women of Etruria", Arethusa 6 (1973) 91-101; id. "Etruscan Couples and Their Aristocratic Society", from H. Foley (ed.), Reflections of Women in Antiquity; id. "Etruscan Women", Archaeology 26 (1973) 242-249.

4. Хотя археологические данные могут быть замечательно полными, к сожалению их трудно интерпретировать. Бонфанте признает это и в отношении себя в статье, где она утверждает: "Археологические данные ... говорят нам много меньше о этрусских городах и их общественной жизни, чем об их погребениях и частной жизни" (AJA 73 [1969] 252). Хотя мнение Д.Рэндэлл-МасИвер (D. Randall-MacIver, The Etruscans, [Oxford 1927] 6), что археология предоставляет единственный источник информации о этрусках, может быть несколько крайность, оно служит полезным напоминанием, что археология является единственной надежной отправной точкой. Об основополагающем противоречии между природой задаваемых вопросов и природой сведений, которые ожидаются быть полученными в ответах, см. A. Momigliano, "An Interim Report on the Origins of Rome", JRS 53 (1963) 95ff.

5. Op. cit., 80.

6. R.M. Ogilvie, A Commentary on Livy Books 1-5 (Oxford 1965) 19f.

7. Livy 1.34.4ff.

8. Livy 1.34.8ff.

9. Op. cit., 144.

10. Suetonius, Aug. 94.7. Как отмечает Огилви (Ogilvie, op. cit. 143), мы не знаем когда это произошло, но резонно предположить, что это было до достижения им величия. Эта история могла бы быть хорошей составной частью традиции о легенде о Танаквиль (D.H. 3.47.3ff.; Cic. Leg. 1.4), но тот факт, что она имела современную параллель, также добавляет ей дополнительную актуальность и интерес.

11. Livy 1.34.11ff.

12. Livy 1.39.1ff.

13. Можно также обратить внимание на то, что Тарквиний и Танаквиль действовали вместе как пара, совсем как Август и Ливия.

14. Virgil Aeneid 2.280ff.; 7.71ff. История о пламени вокруг головы Сервия или других частей его тела, однако, является частью традиции. (Cic. de Div. 1.121; D.H. 4.2; Ovid Fast. 6.631; Pliny, NH 2.241; Plut. de fort. Rom. 10; Servius, ad Aen. 2.683; [Victor], de Vir. Ill. 7.1).

15. Livy 1.41.1ff.

16. Op. cit. 82.

17. Смерть Птолемея Филопатера скрывалась Агафоклом и Сосибием, также как вдовы Антиоха II Береники Птолемеем Эвергетом.

18. Tac. Ann. 1.5.

19. Livy 1.46ff.

20. Arethusa 6 (1973) 96.

21. Насмешливую фразу muliebri . . . audacia я объясняю как субъективный взгляд младшей Тулии, "женщина должна обладать смелостью".

22. The Recovery of a Lost Roman Tragedy (New Haven 1910). Можно также отметить историческую параллель в действиях другой Береники, хотя контекст, очевидно, был иной. (Val. Max. 9.10 ext. 1).

23. A.K. Michels, Latomus 10 (1951) 13-24.

24. Etruscan Couples and their Aristocratic Society, 339, n.42; cf. Heurgon op. cit. 133; Bonfante, Archaeology 26 (1973) 247.

25. Livy 1.57.

26. Op. cit. 79f.

27. Ibid., Bonfante Arethusa 6 (1973) 94.

28. Suetonius Aug. 64.2.

29. Примечательна частота упоминания работ с шерстью в эпитафиях римских матрон и тот факт, что веретено и шерсть несли римские невесты, когда выходили замуж. См. G.W. Williams, JHS (1958) 21, n.20.