Тот, кто не может думать без грусти о конфигурации общества, кто научился понимать его как длящееся болезненное рождение того привелегированного культурного человека, в службе которому должно исчахнуть все остальное,- тот не будет обманут тем ложным блеском, которым наши современники окружили происхождение и значение государства. Чем именно может являться для нас государство, как не средством возникновения и продолжения только что описанного социального процесса? Как бы ни было сильно в отдельном человеке стремление к общению,- только железные тиски государства могут сплотить друг с другом большие массы настолько, чтобы могло начаться то химическое разложение общества и образование его новой пирамидальной надстройки. Но каково происхождение этой неожиданной власти государства, цель которой лежит так далеко вне рассудка и эгоизма единичной личности? Как произошел раб, слепой крот культуры? Греки проговорились об этом в своем правовом инстинкте, который и в здравой полноте цивилизации и гуманности не переставал возвещать из медных уст следующие слова: ”Победителю принадлежит побежденный с женой, детьми, всем имуществом. Сила дает первое право, и нет права, которое в своей основе не являлось бы присвоением, узурпацией, насилием”. Здесь мы опять видим, с какой настойчивостью природа, чтобы создать общество, кует суровое орудие государства - именно того победителя с железной рукой, который - ничто другое, как объективация выше упомянутого инстинкта. По неопределимой величине и могущетсве таких завоевателей наблюдатель чувствует, что они являются лишь средством обнаруживающейся в них и тем не менее скрытой в них цели. От них - будто исходит магическая воля; так загадочно быстро примыкают к ним слабые силы, так чудесно превращаются они при неожиданном росте этой могучей лавины, под обоянием того творческого ядра, приобретая небывалую дотоле силу химической реакции.

Если мы теперь посмотрим, как мало покоренные вскоре затем думают об ужасном происхождении своего государства - в сущности говоря, нет такого рода события, о котором история осведомляла нас хуже, нежели о возникновении тех неожиданных, насильственных, кровавых и, по крайней мере, в одном пункте необъяснимых узурпаций; если, напротив того, сердца невольно стремятся к заманчивости возникающего государства, предчувствуя невидимо глубокую цель там, где расчетливый разум способен видеть лишь сложение сил; если даже теперь государство ревностно считается целью и вершиной жертвования и долга единиц - то из всего этого видна огромная потребность в государстве, без которой природе не удалось бы достигнуть “освобождения иллюзией“ в зеркале гения. Какие только познания не преодолевает инстинктивное стремление к государству! Можно было бы думать, что существо, заглянувшее в происхождение государства, впредь будет искать своего спасения в пугливом отдалении от него. И где не видны памятники его происхождения - опустошенные страны, разрушенные города, одичавшие люди, всеистребляющая ненависть народов! Государство с его позорным происхождением для большинства людей - постоянный источник бедствий, в часто повторяющихся периодах пожирающее пламя рода человеческого - и при всем этом это звук, при котором мы забываемся, военный клич, воодушививший к бесчисленным и действительно героическим поступкам, может быть, высшее и достойнейшее явление для слепой эгоистичной массы, которая только в страшные моменты государственной жизни несет на своем лице удивительный отпечаток величия.

Греков же, ввиду единственной солнечной высоты их искусства, мы уже a priori представляем себе как “политических людей в себе“; и действительно, история не знает второго примера такого ужасного разнуздания политического стремления, такого полного приношения в жертву инстинкту государственности всех других интересов - в крайнем случае можно сравнить и по тем же причинам выделить таким же титулом людей Ренессанса в Италии. Выше упомянутое стремление у греков так обострено, что оно постоянно начинает свирепствовать против самого себя и кусает свое собственное тело. Кровавое соперничество города с городом, партии с партией, страсть к кровопролитию в тех маленьких войнах, достойный тигра триумф над телом низложенного врага, короче говоря, непрерывное возобновление троянских сцен борьбы и ужасов, в созерцание которых Гомер, как истый эллин, радостно погружается,- на что указывает это наивное варварство греческого государства, в чем его оправдание перед судом вечной справедливости? Гордо и спокойно выступает перед ним государство; оно ведет за руку прекрасную, цветущую женщину,- греческое общество. За эту Елену вело оно ту войну - какой седобородый судья дерзнет его осудить?

При той таинственной связи, которую мы предполагаем между государством и искусством, политической страстностью и художественным творчеством, полем битвы и произведением искусства,- мы понимаем под государством, как сказано, лишь железные тиски, которые насильственно создают социальный процесс, в от время, как без государства в естественном bellum omniun contra omnes общество в большей своей части и вне области семьи не может пустить корней.

Теперь, когда всюду образовались госудапрства, стремление bellum omniun contra omnes время от времени концентрируется в страшных народных бурях и разряжается редкими, но зато более грозными ударами и молниями. Но в промежутках, под сосредоточенным действием того bellum’а, направленного внутрь, обществу дается время расти, зеленеть и, как только настанет несколько теплых дней, дать распуститься блестящим цветам гения.

Говоря о политическом мире эллинов, я не буду скрывать, в каких именно явлениях действительности я вижу для искусства и общества одинаково опасные вырождения политических начал. Если б существовали люди, которые самим рождением были бы поставлены как бы вне народных и государственных инстинктов и которые, таким образом, постольку считались бы государством, поскольку оно касалось бы их личных интересов; то подобные люди необходимо должны были бы представить себе как последнюю государственную цель - ненарушимое сосуществование больших политических совокупностей, в которых им самим будет предоставлено следовать собственным побуждениям прежде всех и безо всяких ограничений. С этим представлением в голове они будут содействовать той политике, которая наиболее обеспечивает эти намерения; в то же время немыслимо, чтобы они, действуя против своих намерений, руководились бессознательным инстинктом и приносили бы себя в жертву государственной тенденции, потому что им недостает именно того инстинкта. Все остальные граждане государства находятся в неизвестности относительно того, что имеет в виду природа с ее инстинктом государственности, и поэтому повинуются слепо; только стоящие вне этого инстинкта знают, чего они хотят от государства и что оно может им дать. Вот почему совершенно неизбежно, что такие люди приобретают большое влияние в государстве; они могут смотреть на государство как на средство в то время, как остальные, находящиеся под властью неизвестных намерений государства, сами являются лишь средством государственной цели. Чтобы наилучше использовать государство для своих корыстолюбивых целей, необходимо, чтобы государство совершенно освободилось от тех страшно нерасчетливых военных конвульсий; поэтому они домогаются совершенно сознательно такого положения, в котором война была бы невозможностью. Для этого надо прежде всего по возможности ограничить и ослабить политические исключительные стремления и довести благоприятный исход наступательной войны и войны вообще до полной невозможности при помощи больших, равновесящих государственных групп со взаимным обеспечением последних; а с другой стороны, они стараются отнять от единоличных носителей решение вопроса войны и мира, чтобы иметь возможность апеллировать к эгоизму массы и ее представителей; для этого им опять - таки необходимо медленно разложить монархические инстинкты народов. К этой цели они подходят при помощи всеобщего распространения либерально-оптимистического мировоззрения, имеющего свои корни в учениях французского просвещения и революции, следовательно, в совершенно негерманской, а чисто романской, плоской и не метафизической философии. Я не могу не видеть в настоящем национальном движении и в одновременном распространении всеобщего права голоса прежде всего действия страха войны. Я не могу не заметить на фоне этих движений, как действительных носителей страха, тех интернациональных безродных финансовых отшельников, которые при естественном отстутствии инстинкта государственности научились злоупотреблять политикой как биржевым орудием, а государством и обществом - как средством обогощения самих себя. Единственным противоядием против этого опасного отклонения государственной тенденции к денежной тенденции - является война и опять-таки война: в ее возбуждениях станет по крайней мере ясно, что государство не основано на страхе перед демоном войны, как убежихе для эгоистичных единиц, но дает этический размах в любви к родине и к государям. И если я указываю на это использование революционных мыслей для выгод корыстолюбивой негосударственной денежной аристократии как на опасное свойство политической деятельности; если я понимаю огромное распространение либерального оптимизма как результат попавшего в странные руки современного денежного хозяйства и признаю весь вред социальных положений вместе с необходимым упадком искусств, выросшим из этого корня или сросшегося с ним, - то пусть простят мне прислучае мое прославление войны.

Тот, кто войну и ее орудие, военное сословие, будет рассматривать в их отношении к вышеописанной сущности государства, - должен прийти к тому убеждению, что в войне и в военном сословии мы имеем перед глазами образ или, вернее, праобраз государства.