Глава 1. Мир в понимании М.В. Ломоносова

Классицизм создал обширную литературу, посвященную герои­ческой теме. Направление, представленное В. К. Тредиаковским, М. В. Ломоносовым, ставило перед собой общенациональные за­дачи, подчинило свой пафос идеям возвеличивания государства, укрепления его могущества, просвещения русского парода.

Ломоносова занимала проблема мира как необходимое усло­вие жизни человечества. С самого возникновения общества люди не переставали думать о мирном сосуществовании народов. В ан­тичном мире войне противопоставлялась любовь. Так, в комедии Аристофана «Ахарняне» крестьянин Дикеоноль просит Диониса дать ему без войны провести праздники: «...мир заключил я для себя. Довольно горя, хватит битв»[4,90]. Против воин выступали многие писатели эпохи Возрождения. Эразм Роттердамский осуждению войн посвятил трактат «Жалобы мира». Мир для Эразма—«ис­точник», умножитель и защитник всего самого лучшего, война — «первопричина всех бед и зол, бездонный океан, поглощающий все без различия. Из-за войны все цветущее загнивает, все здоро­вое гибнет, все прочное рушится, все прекрасное и полезное унич­тожается...»[4,96] Буало осуждал войны в восьмой сатире. Он писал, что источником их является честолюбие, и великий завоеватель Александр Македонский не больше как «безумец дерзновенный, пустою славою и кровью упоенный»[9,180].

Ломоносов внес в поэзию много нового в изображение мирного труда, вкладывал в свои оды заветные мысли о благе родины, о просвещении и преуспеянии своего народа.

В оде 1757 г. Ломоносов осудил захватнические устремления Фридриха II, его «желание чужих держав». Завоевательные войны осуждаются и в трагедии «Тамира и Селим». Ломоносов испыты­вает восторженное чувство по поводу «перунов», которые сотряс­ли «гордый Берлин», однако и здесь говорит, что русские обнажи­ли свой меч в интересах мира, чтобы «войнами укротить войны». Война, раскрывшая «смертну хлябь», когда головы людей валят­ся, «как листы», война с «окровавленными руками» и «гибельным стоном» противна природе:

В воину кипит с землею кровь,

И суша с морем негодует;

Владеет в мирны дни любовь,

И вся натура торжествует...

[VIII, 750]

В Надписи 1753 г. Ломоносов уподобил войну зиме, а мир-весне.

В оде 1759 г. на победы в Семилетней войне, исполненный фи­лософских раздумий, поэт элегически размышляет над бессмыс­лицей войн:

Иль мало смертны мы родились

И должны удвоять свой тлен?

Еще ль мы мало утомились

Житейских тягостью бремен?

Воззри на плачь осиротевших,

Воззри на слезы престаревших,

Воззри на кровь рабов твоих...

«Низвергни брань с концов земных»,[VIII, 657]

Россия представлялась Ломоносову той силой, которая сможет принести мир народам, измученным войнами:

Российска тишина пределы превосходит

И льет избыток свой в окрестные страны:

Воюет воинство твое против войны:

Оружие твое Европе мир приводит[VII,667]

В литературе о Ломоносове отмечалось своеобразие подхода этого энциклопедически образованного мыслителя и поэта к во­просам войны и мира. «Мощь России должна лишь обеспечить ее мирное развитие,— отмечает один из современных исследовате­лей тот угол зрения, под которым поэт рассматривал важнейшие общественно-политические события. — Ломоносов гордится рат­ными подвигами своего народа и часто приводит в своих одах «примеры храбрости россинской», но выше всего он ставит мир­ное преуспеяние отчизны. «Свирепой брани звук» для пего враж­дебен культуре, война—крушитель знания». Напротив, «мир-наук питатель». И он мечтает о временах, «когда пребудут все поля безбедны» и «на месте брани и раздора цветы свои расссыплет Флора»[8,152].

Ломоносовское понимание государственных задач, выдвига­емая и отстаиваемая им программа мирного развития страны объективно отвечали интересам широких слоев народа '.

Теме мира—«возлюбленной тишине»—посвящено одно из лучших произведений Ломоносова — «Ода на день восшествия па Всероссийский престол... Елизаветы Петровны», написанная в кон­це 1747 г. Ломоносов восхвалял Елизавету за то, что она, вступив в 1742 г. на престол, закончила русско-шведскую войну и дала русскому народу долгожданный мир. Ломоносов выступает здесь как поборник мирной политики, для него «возлюбленная тиши­на» — основа процветания сильного и культурного государства.

Мечтая о просвещенной России, которой мирное сосущество­вание даст возможность для развития ее далеко не исчерпанных гигантских возможностей, Ломоносов уверенно и взволнованно призывал молодые поколения к новой героике — дерзновенному полету мысли, научным открытиям и трудовым свершениям:

О вы, которых ожидает

Отечество от недр своих

И видеть таковых желает…

С темой науки тесно переплетается в одах Ломоносова другая очень близкая для него тема—мира. Ломоносов—поэт-патриот, он дорожит независимостью своей родины, гордится победами рус­ского оружия, радостно воспевает их, но захватнические войны ему ненавистны, он признает справедливой только войну оборонитель­ную. Об этом ясно говорится в оде 1747 года и еще более четко-заявлено в одах 1757—1762 годов, написанных в то время, когда Россия участвовала в Семилетней войне.

Война в Пруссии легла неисчислимыми тяготами на плечи на­селения России, блестящие победы, достигнутые кровью русские солдат, не приносили ощутимых результатов.

Поэт берет на себя смелость говорить за императрицу, вводя в стихи как бы произнесенную ею речь. Елизавета оправдывается в том, что России пришлось воевать, и объясняет причины:

Присяжны преступив союзы,

Поправши нагло святость прав,

Царям извергнуть тщится узы

Желание чужих держав.[VIII, 635]

Тут имеется в виду Англия, дальше упоминаются Саксония,. Австрия. Елизавета жалуется богу на сложность международной обстановки и просит:

Позволь для общего покою

Под сильною твоей рукою

Воздвигнуть против брани брань. [VIII, 635]

Формула «против брани брань» обозначает, «что вмешательство России в войну может быть оправдано только как средство поло­жить конец войне» [VIII, 1085]. Именно так заставляет Ломоно­сов в своих стихах сказать Елизавету: мы воюем для того, чтобы закончить эту войну.

Но он идет и дальше. Пользуясь правами поэта,— а их он впол­не научился ценить,—Ломоносов отвечает Елизавете от имени бога, подготовив его реплику полной библейского величия стро­фой:

Правители, судьи, внушите,

Услыши вся словесна плоть,

Народы с трепетом внемлите:

Сне глаголет вам господь Святым своим в пророках духом;

Впери всяк ум и вникни слухом... [VIII, 636]

Приняв на себя обличье пророка—этого требовали интересы идеи мира, за которую, не щадя сил, боролся Ломоносов,—он пе­редает заповеди бога: хранить праведные заслуги, миловать вдов и сирот, быть другом нелживым сердцам, покровом бедным, отво­рять дверь просящим и т. д. О продолжении войны не говорится ни слова, бог в передаче Ломоносова обходит эту тему, не желая противоречить императрице, но в его последующих указаниях на­чертаны планы мирных работ.

Итак, о войне—ни слова. Бог в оде предлагает Елизавете дей­ствовать по советам Ломоносова — стремиться «в море, в леса, в земное недро» — и обещает: «Врагов советы разорю»[5,81].

Смысл оды совершенно .ясен: она имела антивоенный характер и была сочувственно встречена читателями. За несколько дней ра­зошлось 300 экземпляров тиража ее отдельного издания, оду не­медленно отпечатали повторно, и новые 300 экземпляров также бы­ли раскуплены. Стихи Ломоносова воспринимались современниками как общественно-политические выступления, и они на самом деле ими являлись.

Ода как жанр в творчестве Ломоносова представляет собой сложное по композиции поэтически-ораторское сооружение, все элементы которого служат единой цели — с наибольшей силой убедительности разъяснить слушателю мысли автора, при­звать его к новым трудам на благо отечества. Словесные периоды Ломоносова обширны и отделаны с большой .тщательностью. Он пользуется многими риторическими фигурами, распространяет ос­новную мысль, увешивает ее стилистическими украшениями, поль­зуется «витиеватыми речами», аргументирует, воздействует на чувства и настойчиво пропагандирует то, что считает важным и- обязательным. Рядом с яркими художественными картинами Ломо­носов ставит серию логических доказательств, сравнение нередко» развертывает в целой десятистрочной строфе и заканчивает его энергичным афоризмом. Приемы его разнообразны и много­численны.

Оду 1748 г. Ломоносов построил на борьбе двух контрастных начал мира — спокойствия, тишины и огня, бури, разрушения. В последней строфе этой оды говорится о том, что огонь в руках русской императрицы как средство сдерживания агрессоров в ко­нечном итоге будет служить европейскому миру. Ломоносов под­черкивает факт влияния России на международные события. Он говорит, что «море нашей тишины» дает успокоение западным странам. Только мирная страна процветает и благоденствует, нот государства, которое не страдало бы от войны, лучшей защитой «города» являются не стены, а мир. Ломоносов больше всего же­лает именно мира. Через полгода после начала Семилетней вой­ны, когда русские войска перешли прусскую границу, выясни­лось, что из-за неподготовленности, отсутствия продовольствия и снаряжения русская армия после первых блистательных успехов вынуждена отступать. В русском обществе это породило уныние и тревогу. Война обещала быть долгой и изнурительной. Исполь­зуя «похвальную оду», Ломоносов вновь выразил свою привер­женность к мирной жизни: «Умолкни ныне, брань кровава... Все­го превыше было мне, чтоб род Российской и соседы в глубокой жили тишине» [VIII, 633, 634].

В оде « На день восшествия…»Ломоносов подходит к синонимам как поэт, для него различие между ними — это прежде всего и главным обра­зом различия стилистические, эмоционально-поэтические. Тем самым создавалась предпосылка для установления общности, а не раздельности синонимов. В оде автор часто употребляет слово «тишина» вместо «мир».

Упрекая Ломоносова в «неточности» словоупотребле­ния, Мерзляков в своем разборе оды 1747 г. отметил это характерное для Ломоносова отношение к синонимам: «... он начинает воззванием к тишине, обогащающей на­роды и царство.. . Если смею сделать свое замечание, то мне кажется, что слово тишина не выражает всего того, что хотел сказать поэт. Спокойствие, покой, тишина, без­молвие, благоденствие суть идеи частные, заключающиеся в общей идее мир, которая действительно и вполне изобра­жает мысль Ломоносова».[12,89] Мерзляков имеет в виду пер­вую строфу этой оды:

Царей и царств земных отрада,

Возлюбленная тишина,

Блаженство сел, градов ограда,

Коль ты полезна и красна!

Вокруг тебя цветы пестреют

И класы на полях желтеют;

Сокровищ полны корабли

Дерзают и морс за тобою:

Ты сыплешь щедрою рукою

Свое богатство по земли.

Здесь тишина соотнесена как частное понятие с об­щим—мир.

Так как слово, в своей единичности, в представле­нии Ломоносова не является однозначным «понятием», допускающим только одно-единственное, оправданное ло­гикой употребление. Слово для Ломоносова одновременно и уже и шире понятия; шире потому, что оно входит в ряд близких, подобных ему понятий; уже—так как оно не вмещает в себя всех оттенков значения данного понятия (или идеи) в основе синонимического ряда. Такое пони­мание связи между синонимами данного понятия органи­чески связано с поэтической практикой самого Ломоносова.

Отчасти предпочтение тишины миру может быть объяснено и тем, что слово мир заключало, с точки зре­ния Ломоносова, слишком много различных значений — омонимов. Об этом говорит запись Ломоносова, в которой он дифференцирует значения этого слова при помощи латинского перевода всех его значений: В пределах одной оды у него можно встре­тить мир в разных значениях:

Война и мир дают победы.

Война плоды свои растит,

Героев в мир рождает славных.

Владимир, превосходный верой,

Войной и миром исполин.

Но в сердце держит сей совет:

Размножить миром нашу славу,

И выше, как военный звук,

Поставить красоту наук!

(На день восшествия на престол Елизаветы Петровны, ноября 26, 1761)

Употребляя одно и то же слово в его различных омо­нимических значениях, сопоставляя его с другими словами, его синонимами, Ломоносов свою поэзию строил на свой­ствах, самому слову присущих, на его поэтико-стилистических возможностях.

Уже замена слова мир его синонимом тишина означала переход от прямого, понятийно-логического словоупотребления (которому не чужд был и сам Ломоносов) к пере­носно-метафорическому, к эмоционально-поэтическому.

Метафоризация поэтического стиля — бесспорно отли­чительная черта ломоносовской поэзии — опирается на ощущение внутренних связей между подобными, сходными и по значению, и по форме словами.

Также в оде Ломоносов поставил вопрос об истинном и мнимом героизме. Героизм у просветителей XVIII в. считался подлинным, когда человек стремился к общественному благу, и ложным, когда в основе его лежала эгоистическая жажда почес­тей и славы. Мирская слава эфемерна, преходяща. Ломоносов сравнивал Петра I и Карла XII: «Один нас просветить учениями тщился, другой в сражениях взять первенство стремился». В 1760 г. Ломоносов и Сумароков, каждый по своему, перевели оду Ж. Б. Руссо «На счастье». Позднее это сделал Тредиаковский. Тема «счастья» типична для классицизма. Ей отдали дань многие поэты-классики, в том числе Г. Р. Державин и В. В. Капнист. В оде Ж. Б. Руссо говорилось о том, что подлинными героями яв­ляются не завоеватели — «хищники чужих держав», не «герои с су­ровыми делами», пролившие потоки крови: Аттилы, Суллы, Александры—«герои люты и кровавы», а цари, которые следуют правде и содержат свой парод в покое[4,67]. Перевод этой оды явился одним из наиболее ярких поэтических созданий Ломоносова.

Глава 2. Образ А.В. Суворова в творчестве Державина как героического полководца

Во второй половине XVIII в. Россия прославила себя громкими военными победами. Среди них особенно примечательны покорение турецкого флота в Чесменской бухте, взятие Измаила, знаменитый переход через Альпийские горы. Выдвигаются талантливые полководцы: А. Г. Орлов, Г. А. Потемкин, П. А. Румянцев, А. В. Суворов. Слава русского оружия нашла свое отражение в таких патриотических одах Державина, как «Осень во время осады Очакова», «На взятие Измаила», «На победы в Италии», «На переход Альпийских гор». Они продолжали традицию знаменитой оды Ломоносова «На взятие Хотина» и в этом смысле последовательно классицистичны. В них обычно два героя — полководец и русское воинство, персонифицированное в образе богатыря Росса (русский). Образная система обильно насыщена мифологическими именами и аллегориями. Так, например, в оде «Осень во время осады Очакова» в одной строфе представлены и бог войны Марс, и российский герб — орел, и луна как символ магометанства. В оде «На взятие Измаила» Державин широко пользуется художественными средствами Ломоносова-одописца, в том числе нагнетанием гиперболизированных образов, создающих напряженную картину боя. Военные действия сравниваются с извержением вулкана, с бурей и даже с апокалипсическим концом мира.

Поэзия Державина представляет нам и положительных героев, к изображению которых поэт подходите большой ответственностью, желая как можно шире и точнее показать все их достоинства и превратить в пример для подражания. Такими героями для поэта были полководцы Румянцев и Суворов.

О Румянцеве поэт не раз с большой похвалой говорит в стихах, подчеркивая его превосходные качества как патриота, гражданина своего отечества, так и опытнейшего военачальника. Державин за­дается целью раскрыть читателю особенности военной тактики Ру­мянцева и с большим мастерством решает эту задачу. В оде «Во­допад» он такими стихами описывает боевые действия войск под командой Румянцева:

Что огнедышущи за перстом

Ограды вслед его идут;

Что в поле гладком, вкруг отверстом,

По слову одному растут

Полки его из скрытых станов,

Как холмы в море из туманов;

Что только по траве росистой

Ночные знать его шаги;

Что утром пыль, под твердью чистой

Уж поздно зрят его враги;

Что остротой своих зениц

Блюдет он их, как ястреб птиц..

.И вдруг решительным умом На тысячи бросает гром. [I, 468—469]

Это образное художественное описание полно глубокого смысла, и все элементы его заботливо взвешены поэтом. Известно, что Ру­мянцев отказался от линейной тактики, когда войска располагались на поле сражения в две линии, и стал применять рассыпной строй и тактику колонн. Румянцев создал легкие егерские батальоны и ввел атаки рассыпным строем в сочетании с колоннами. Вслед за Петром I он пришел к мысли о необходимости тактического резер­ва, который в его руках оказывал решающее влияние на ход боя, восстановил боевые традиции русской армии, поставив кавалерии задачу нанесения массированного удара холодным оружием — клин­ком — и освободив ее от ведения неприцельного огня и т. д. Именно об этом и говорит Державин в стихах своей оды. Он не только соз­дает внешний портрет человека, но изображает и дело, которому тот служит, причем не стремится обойтись общими словами, а в по­этических образах раскрывает сущность всего, совершенного его героем.

Но самое видное место в поэзии Державина занимает Суворов. Ему посвящено несколько стихотворений, в которых образ полко­водца освещается и характеризуется с разных сторон.

Личное знакомство Державина с Суворовым относится к 1774 году, когда они встретились в приволжских степях, участвуя в вой­не с Пугачевым. Новая встреча произошла лишь двадцать лет спустя, в 1795 году, во время приезда Суворова в Петербург по окончании войны с Польшей.

Суворов поселился в Таврическом дворце, но не изменил своих солдатских привычек: спал на полу на охапке сена, рано вставал, и спартанский образ жизни его в роскошном дворце Державин от­метил в особом стихотворении:

Когда увидит кто, что в царском пышном доме

По звучном громе Марс почиет на соломе,

Что шлем и меч его хоть в лаврах зеленеют,

Но гордость с роскошью повержены у ног...

[I, 709—710]

Державин кратко и выразительно воссоздает личный облик Су­ворова, индивидуальный портрет его. Это не просто полководец или герой вообще, это именно Суворов, со всеми особенностями его характера и поведения.

Поэт говорит о характерных чертах личности Суворова, о его системе физической закалки, необходимой военному человеку, о бытовом укладе полководца, о выработанной Суворовым манере прикрывать свой ум и проницательность шутками, чудачествами и т. д.

В своей характеристике Суворова Державин подчеркнул момент единения полководца с армией, стремление его довести боевую задачу до каждого солдата. Суворов всегда умел обеспечить созна­тельное выполнение своих приказаний. «Солдат должен знать свой маневр»,—любил говорить он. И эта замечательная черта военной педагогики Суворова была отражена Державиным в оде «На пе­реход Альпийских гор» (1799):

Идет в веселии геройском

И тихим манием руки,

Повелевая сильным войском,

Сзывает вкруг себя полки.

«Друзья! — он говорит, — известно,

Что Россам мужество совместно;

Что нет теперь надежды вам,

Кто вере, чести друг неложно,

Умреть иль победить здесь должно». —

«Умрем!»—крик вторит по горам. [II, 281]

Упоминание о чести имеет здесь особый смысл. В представлении дворянского общества XVIII века понятие чести было свойственно только ему. Крепостные крестьяне, из которых рекрутировалась ар­мия, якобы служили из страха, по обязанности, но честь мог за­щищать только офицер-дворянин. Мысль об этом содержится даже в рассуждениях Милона из «Недоросля».

Державин был одним из немногих деятелей XVIII века, кото­рый, подобно Суворову, всегда помнил о солдате и уважал его.

Во второй половине XVIII в. Россия прославила себя громкими военными победами. Среди них особенно примечательны покорение турецкого флота в Чесменской бухте, взятие Измаила, знаменитый переход через Альпийские горы. Выдвигаются талантливые полководцы: А. Г. Орлов, Г. А. Потемкин, П. А. Румянцев, А. В. Суворов. Слава русского оружия нашла свое отражение в таких патриотических одах Державина, как «Осень во время осады Очакова», «На взятие Измаила», «На победы в Италии», «На переход Альпийских гор». Они продолжали традицию знаменитой оды Ломоносова «На взятие Хотина» и в этом смысле последовательно классицистичны. В них обычно два героя — полководец и русское воинство, персонифицированное в образе богатыря Росса (русский). Образная система обильно насыщена мифологическими именами и аллегориями. Так, например, в оде «Осень во время осады Очакова» в одной строфе представлены и бог войны Марс, и российский герб — орел, и луна как символ магометанства. В оде «На взятие Измаила» Державин широко пользуется художественными средствами Ломоносова-одописца, в том числе нагнетанием гиперболизированных образов, создающих напряженную картину боя. Военные действия сравниваются с извержением вулкана, с бурей и даже с апокалипсическим концом мира.

Державин и в военно-патриотической лирике сумел сказать новое слово» Одним из таких явлений было его стихотворение «Снигирь» (1800) — поэтический отклик на смерть А. В. Суворова, последовавшую 6(19) мая 1800 г. Державин познакомился с Суворовым в первой половине 70х годов XVIII в. Знакомство перешло в дружбу, чему немало способствовало сходство характеров и убеждений.

Суворов одержал в Италии ряд блистательных побед при Нови, Треббии и очистил Северную Италию от французских войск. Вместо того чтобы закрепить эти успехи, Суворов получил приказание идти в Швей­царию. Австрийские войска уже ушли оттуда, и рус­ский корпус под командой генерала Римского-Корсакова оказался в одиночестве против превосходящих сил французской армии. Суворов бросился на помощь. Австрийское командование изменническим образом нарушило свои обязательства и оставило русскую армию без продовольствия, транспорта и боеприпасов. Но медлить было невозможно. Суворов, как всегда. выбрал наиболее короткий путь и двинулся в Швей­царию по горным тропинкам. Неукротимый духом се­мидесятилетний полководец провел армию через Аль­пы, сломив сопротивление французских войск, разбил их боях и успешно завершил кампанию. Горный поход Суворова многократно увековечен в русском искусстве. Первым это сделал Державин. Его ода «На переход Альпийских гор», написанная в ноябре — декабре 1799 года, основана на точных исторических фактах. Материалом поэту служили донесения Суворова, печатавшиеся в «Прибавлениях» к газете «Санкт-Петербургские ведомости».

Державин, выразив свою радость по поводу того, что ему вновь довелось говорить о славе Суворова, ставит себя на место участника похода и мощной кистью рисует картины альпийской природы и препят­ствия, которые приходилось преодолевать суворов­ским богатырям.

С большой верностью говорит он о единении Су­ворова с войском, о том, что, выступая в поход, пол­ководец постарался довести боевую задачу до каждого солдата, обеспечив сознательное выполнение своих приказаний. Эта черта военной педагогики Суворова была присуща ему, как никому другому из русских военачальников XVIII века.

Идет в веселии геройском

И тихим манием руки,

Повелевая сильным войском,

Сзывает вкруг себя полки.

«Друзья, — он говорит, — известно,

Что Россам мужество совместно;

Но нет теперь надежды вам,

Кто вере, чести друг неложно,

Умреть иль победить здесь должно». —

«Умрем!»—клик вторит по горам.[I,461]

Упоминание о чести имеет тут особый смысл. В представлении дворянского общества XVIII века понятие чести было свойственно только дворянам. Крепостные крестьяне, из которых рекрутировалась армия, якобы служили из страха, по обязанности, но честь мог защищать только офицер-дворянин. Мысль об этом содержится даже в рассуждениях Милона, выведенного в «Недоросле» Фонвизина.

За несколько дней до кончины Суворов спросил у Державина: «Какую же ты мне напишешь эпитафию?» — «По-моему, много слов не нужно, — отвечал Державин, — довольно сказать: «Здесь лежит Суворов». — «Помилуй бог, как хорошо! — произнес герой с живостью». [10,65] Суворов был похоронен в Александро-Невской лавре в церкви Благовещения. Эпитафия, сочиненная Державиным, до сего времени сохранилась на могильной плите. Своей простотой и краткостью она резко выделяется среда других надгробных надписей, пространных и напыщенных, с длинным перечнем титулов и наград.

Стихотворение «Снегирь» было создано, по словам самого Державина, при следующих обстоятельствах. «У автора в клетке был снегирь, выученный петь одно колено военного марша; когда автор по преставлении своего героя (т. е. Суворова.) возвратился в дом, то услыша, что сия птичка поет военную песню, написал сию оду в память столь славного мужа». [11,90]

История написания этого стихотворения, рассказанная самим Державиным в «Объяснениях…», давно стала ещё одной литературной легендой. Обратимся к каноническому тексту «Снегиря»:

Что ты заводишь песню военну,

Флейте подобно, милый снегирь?

С кем мы пойдем войной на гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, грызть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов

С горстью россиян все побеждать?

Быть везде первым в мужестве строгом;

Шутками зависть, злобу штыком,

Рок низлагать молитвой и Богом,

Скиптры давая, зваться рабом;

Доблестей быв страдалец единых,

Жить для царей, себя изнурять?

Нет теперь мужа в свете столь славна:

Полно петь песню военну, снегирь!

Бранна музыка днесь не забавна,

Слышен отвсюду томный вой лир;

Львиного сердца, крыльев орлиных

Нет уже с нами! – что воевать?

1800 год

Это стихотворение – лучший поэтический памятник великому Суворову. Державину здесь удалось создать почти обыденный и тем еще более трогательный образ умершего героя. Поэт использовал в «Снегире» приёмы, выработанные в русской анакреонтике, но сломал традицию, сделав анакреонтику не шуточной, а трагической. Стихотворение заслужило признание читателей двух веков: оно вошло во все учебники стиховедения и антологии русской поэзии. Державинский снегирь прытко перелетел и в поэзию Двадцатого века. Форму «Снегиря» в наше время попытался повторить И. А. Бродский в стихотворении «На смерть Жукова».

С кем мы пойдем войной на гиену? – Гиена –зверь, здесь разумеется враг против которой Суворов был послан.

Суворов, по обыкновению своему был неприхотлив в кушаньи и часто едал сухари; в стуже и в зной без всякого покрова так, как бы себя закаливал подобно стали; спал на соломе или на сене, вставал на заре, а когда надо было еще делать ночные экспедиции на неприятеля, то сам кричал петухом, чтобы показать, что скоро заря и что надо идти на марш; а в приказах своих отдавал, чтоб по первому крику петухов выступали. Он предводительствовал небольшим числом войск, и горстью россиян побеждал превосходное число неприятелей.

Быть везде первым в мужестве строгом. –Несмотря на известность в общении он был одинаков со всеми: и с солдатом и с генералом. Своей славой не гордился. Перед смертью, когда случился разговор о Наполеоне при нем, и когда называли его великим полководцем, то он слабым голосом сказал: «Тот не велик еще, кого таковым почитают».

Рок низлагать молитвой и Богом. – Он весьма был благочестивый человек и совершенно во всех своих делах уповал на Бога, почитая, что счастие не от кого другого происходит, как свыше».

Хотя Державин и называет «Снегиря» одой, но это слово утрачивает у него свой жанровый смысл. Высокую гражданскую тему Державин воплощает в форму глубоко личного, интимного произведения, вследствие чего в стихотворение вводятся подробности частной жизни поэта. Вот он, Державин, вернулся домой под гнетущим впечатлением от кончины. Суворова. А веселый снегирь встречает его, как всегда, военным маршем. Но как не подходит этот марш к скорбному настроению поэта! И именно поэтому Державин начинает свое стихотворение мягким укором:

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снегирь? [Ш,. 283].

Сравнение голоса снегиря с флейтой не случайно: в XVIII в. флейта была одним из основных инструментов военного оркестра, и флейтист часто шел впереди воинской части. В победно-патриотических одах поэты не стремились обрисовать образ воспеваемого ими полководца. Традиционные уподобления «Марсу», «Орлу» стирали индивидуальный облик героя. В стихотворении «Снегирь» Державин поставил перед собой принципиально иную задачу. Он пытался создать неповторимый облик своего покойного друга, излагая подробности его жизни. Державина не смущает соседство в его стихотворении слов «вождь», «богатырь» с такими словами, как «кляча», «солома», «сухарь». Он руководствовался не отвлеченными признаками жанра, а фактам самой действительности. «Суворов, — писал он в «Объяснениях», —воюя в Италии, в жаркие дам ездил в одной рубашке перед войском на казачьей лошади или кляче... был неприхотлив в кушаньи часто едал сухари; в стуже и в зное... себя закаливал подобно стали, спал на соломе или на сене, вставал на заре...» [11,80] Замечателен эпитет «быстрый» («быстрый Суворов»), передающий и живой, стремительный характер полководца, и его молниеносные, неожиданные для врага, решения, примером которых может послужить знаменитый переход через Альпы. Не скрыл Державин и печального положения своего, героя в самодержавной России: «Скиптры давая, зваться рабом» [III,. 283]. В этих словах — горькая ирония над участью русских полководцев, судьба которых полностью зависела от милости или гнева монарха. Гонения на Суворова со стороны Павла I — яркий тому пример.

Особого внимания заслуживает метрика «Снегиря». Вместо канонической десятистишной строфы, которую закрепил за одой Ломоносов, Державин пользуется шестистишной, им самим придуманной строфой. Первые четыре стиха имеют перекрестную рифмовку, два последних — рифмуются с аналогичными стихами следующей строфы. Вместо обычного для оды четырехстопного ямба в «Снегире» — четырехстопный дактиль. Полные дактилические стопы чередуются с усеченными. После второй, усеченной стопы образуется пауза, придающая речи поэта взволнованный характер.

Литература

1. Батюшков К. Н Сочинения./ К. Н. Батюшков- М., 1935, стр. 263.

2. Берков П.Н.. Ломоносов и литературная полемика его времени. М, — Л., Изд-во АН СССР, 1936, 263с.

3. Ломоносов. Сочинения. /Вступительная статья А. А Мо­розова.- М., ГИХЛ, 1957- 180с.

4. Г. Н. Поспелов, Проблемы исторического развития литературы. М., «Просвещение», 1972- 66c.

5. Макогоненко Г.П. Пути литературы века. //Русская лите­ратура XVIII века/ Макогоненко. Л., «Просвещение», 1970- 411с.

6. Державин //История русской литературы.. – М.,1947.-Т. XVIII -126с.

7. Кузьмин А.И. Героическая тема в русской литературе./ А. И.Кузьмин - М., 1974-304с.

8. Пумпянский Л.В.. Очерки по литературе первой половины XVIII в/В сб.cт.«XVIII век», т. I.- М- Л.: Изд-во АН СССР, 1935-118с

9. Ломоносов.М.В. Полн. собр. соч.: М.—Л., Изд-во АН СССР, 1959- 186с.

10. Моисеева Г. Н.. Ломоносов и древнерусская литература../ Г. Н. Моисеева. - Л.:Наука, 1971-119с.

11. Русская литература XVIII века/под ред. - Л., 1937-169с.