Содержание
  Релятивизм и рационализм
Культура и жизнь
Двойной императив
Две иронии, или Сократ и Дон Хуан
Оценки жизни
Жизненные ценности
Новые симптомы
Учение о точке зрения

Релятивизм и рационализм

За всей философией нашего времени скрывается предположение о наличии внутреннего родства между научными системами и поколениями или эпохами. Значит ли это, что наука и в особенности философия представляют собой набор убеждений, истинных только для определенного времени? Приняв, таким образом, преходящий характер всякой истины, мы встали бы под знамена "релятивизма" - одной из самых типичных эманаций XIX в. Говоря о преодолении этой эпохи, мы тем самым лишь вновь впали бы в ее заблуждения.
Этот вопрос об истине, внешне случайный, чисто "технический", выводит нас на прямой путь - к самым корням темы нашего времени.
Под словом "истина" сокрыта в высшей степени драматическая проблема. Адекватно отображая бытие вещей, истина обязана быть единой и неизменной. Но человеческая жизнь в своем многообразном развитии, т.е. в истории, постоянно меняла мнения, освящая в качестве "истины" принимаемое в каждом данном случае суждение. Как подверстать одно к другому? Как вселить истину, единую и неизменную, в человеческую жизненность, являющуюся по сути своей переменчивой и изменяющейся от индивида к индивиду, от расы к расе, от века к веку? Если мы хотим держаться полной жизни истории, плыть по ее увлекающим волнам, то нужно отказаться от идеи уловимости истины для человека. У каждого индивида свои собственные более или менее прочные убеждения - они "для него" истинны. В них он как бы зажигает внутренний очаг, жар которого поддерживается вязанками его собственного существования. "Одной единственной" истины тогда не существует, есть только "относительные истины по мерке каждого субъекта. Такова доктрина "релятивизма".
Но отказ от истины, так изящно осуществленный релятивизмом, доставляет намного больше хлопот, чем это может показаться на первый взгляд. Этим отказом хотят достичь утонченной непредвзятости по отношению к многообразию исторических феноменов. Но какой ценой это достигается? Прежде всего, если истина не существует, то нельзя принимать и сам релятивизм. Далее, вера в истину является радикальным фактом человеческой жизни: если мы ее ампутируем, то жизнь станет чем-то иллюзорным и абсурдным. Даже сама эта ампутация лишится смысла и ценности. Наконец, релятивизм это скептицизм, а скептицизм, оправданный как возражение всякой теории, является самоубийственной теорией. (стр.12)
Релятивистская тенденция, безусловно, вдохновляется благородным стремлением уважать изумительное непостоянство, свойственное всему живому. Но эта попытка обречена на крушение. Как говорил Гербарт: "Всякий хороший новичок - скептик, но всякий скептик - только новичок".
Куда глубже со времен Возрождения сокрыта в лоне европейской души другая тенденция, - антогонист скептицизма рационализм. Следуя противоположному методу, рационализм отрицает жизнь для спасения истины. Эти две тенденции встречаются в ситуации, которую народное двустишие относит к двум папам, седьмому и девятому по счету:
Pio, per conservar la sede, perde la fede.
Pio, per conservar la fede, perde la sede.
(Пий, чтобы сохранить престол, потерял веру.
Пий, чтобы сохранить веру, потерял престол)
Будучи единой, абсолютной и неизменной, истина не может быть свойством наших индивидуальностей, бренных и преходящих. За всеми различиями, существующими между людьми, пришлось предположить наличие абстрактного субъекта, общего для европейца и китайца, современника Перикла и придворного Людовика XIV. Это общее всем основание, лишенное вариаций и индивидуальных особенностей, Декарт назвал "разумом", а Кант - "рациональным существом".
Обратите внимание на тот раскол, который произошел в нашей личности. По одну сторону осталось все жизненное и конкретное, наша трепетная и историческая реальность. По другую - рациональное ядро, делающее нас способными постичь истину, однако лишенное жизни: ирреальный призрак, в своей неизменности скользящий во времени, чуждый всем превратностям, каковые являются симптомами нашей жизненности.
Непонятно одно - почему разум уже давным-давно не открыл универсум всех истин? Откуда такое запоздание? Как он позволил человечеству тысячелетиями забавляться в объятиях самых разнообразных заблуждений? Чем объяснить множество мнений и вкусов, господствовавших в истории вместе с веками, расами, индивидами? С точки зрения рационализма история со всеми ее бесконечными перипетиями лишена смысла и представляет, собственно говоря, историю помех разуму на пути его самообнаружения. Рационализм антиисторичен. В системе Декарта, отца современного рационализма, у истории нет собственного места; вернее сказать, она помещена на лобное место. "Все, что понимает разум, - говорил он в "Четвертом размышлении ", - он понимает правильно, и невозможно, чтобы он ошибался. Откуда же рождаются мои заблуждения? Очевидно, только из того, что воля, будучи более обширной, чем ум, не удерживается мною в границах, но распространяется также на вещи, которых я не постигаю. Относясь сама по себе к ним безразлично, она весьма легко впадает в заблуждение и выбирает ложь вместо истины и зло вместо добра; поэтому-то я ошибаюсь и грешу". (стр.13)
Так что ошибка - это грех воли, а не случайность. Не будь греховности воли, уже первый человек открыл бы все доступные ему истины; тогда не было бы и разнообразия мнений, законов, привычек; в итоге не было бы и истории. Она стала бы, по существу, историей человеческих заблуждений. Но сколь скоро она была, мы можем приписать ее лишь греху. Трудно придумать более антиисторическую, более антижизненную установку. История и жизнь отягощены негативностью и признаны виновными.
Случай Декарта представляет исключительный пример ранее упомянутой мною возможности предвидения будущего. Его современники поначалу тоже не видели в его трудах ничего, кроме нововведений, имеющих чисто научный интерес. Декарт предлагал вместо одних физических и философских учений другие, и его современники раздумывали лишь об одном считать эти доктрины верными или ложными. Нечто подобное происходит сегодня с теориями Эйнштейна. Но если бы эти раздумья были на время оставлены, если бы, воздерживаясь от суждений по поводу истинности или ложности картезианства, на них посмотрели бы как на начальный симптом нового мироощущения, как на зарождающееся проявление нового времени, то в них можно было бы различить очертания будущего.
В чем же заключалась в конечном итоге физическая и философская мысль Декарта? Объявить сомнительной, а тем самым и презренной всякую идею и всякое верование, которые не были бы сконструированы "чистым рассуждением". Чистое рассуждение, или разум, - это не что иное, как наш ум, функционирующий в пустоте, без каких либо помех, основывающийся на самом себе и направляемый своими собственными внутренними нормами. Например, для глаза и воображения точка есть наименьшее для нашего восприятия пятно. Для чистого интеллекта, напротив, точкой является радикально и абсолютно наименьшее, бесконечно малое. Чистый интеллект, la raison (разум - фр) имеет дело только с превосходными и абсолютными степенями. Начав мыслить точками, уже нельзя остановиться ни на одной величине, пока не дойдешь до предела. Таков геометрический способ мышления, more geometricus (геометрический ум, разум - лат) Спинозы, "чистый разум Канта.
Энтузиазм Декарта по поводу конструкций разума привел его к полному перевороту естественной для человека перспективы. Непосредственно данный и очевидный мир, созерцаемый нашими глазами, осязаемый нашими руками, слышимый нашими ушами, состоит из качеств: цветов, сопротивлений, звуков и т.д. Это мир, в котором всегда жил и будет жить человек. Но разум не способен управлять качествами. Цвет невозможно помыслить, определить. Его нужно видеть, и если мы хотим говорить о нем, то и опираться нужно на видение. Иначе говоря, цвет иррационален. Наоборот, число - даже именуемое математиками "иррациональным" - совпадает с разумом. Имея опору лишь в себе самом, разум способен создать этот универсум количеств посредством понятий с резкими и ясными гранями. (стр.14)
С героической отвагой Декарт решает, что истинный мир является количественным, геометрическим; иной мир качественный и непосредственно данный, окружающий нас, полный прелести и привлекательности - дисквалифицируется, рассматривается как нечто иллюзорное. Конечно, эта иллюзия столь основательно входит в нашу природу, что для освобождения от нее недостаточно одного распознания. Мир цвета и звука будет казаться нам столь же реальным и после раскрытия его обманчивости.
Этот парадокс картезианства служит основанием современной физики. Мы в нем воспитаны, и теперь нам нелегко заметить его колоссальную противоестественность, вернуться к существовавшей до Декарта расстановке терминов. Понятно, однако, что именно инверсия спонтанной перспективы не была для Декарта и последующих поколений неожиданным результатом, к которому вдруг приходят, получив определенные обязательства. Наоборот, сначала более или менее смутно желают, чтобы вещи были именно таковы, как мы того желаем. Этим я никоим образом не хочу объявить доказательства иллюзорными. Это просто констатация того, что не доказательства нас ищут и осаждают, но мы начинаем искать их, движимые различными стремлениями. Никто не поверит, будто Эйнштейн в один прекрасный день был захвачен необходимостью признать за миром четыре измерения. На протяжении тридцати лет многие люди неустанно вели поиски физики четырех измерений. Эйнштейн искал преднамеренно и нашел, поскольку это не было неисполнимым желанием.
Физика и философия Декарта были первым проявлением нового состояния духа, распространившегося век спустя на все формы жизни, господствовавшего и в салоне, и в гостиной, и на площади. Сводя воедино черты этого состояния духа, мы получаем специфическое мироощущение "нового времени". Подозрение и презрение ко всему спонтанному и непосредственному. Энтузиазм по поводу любой рациональной конструкции. Картезианскому человеку - человеку нового времени антипатично прошлое, поскольку тогда не поступали согласно more geometrico (геометрический закон - лат). Традиционные политические институты казались ему косными и несправедливыми. Он противопоставлял им окончательный социальный порядок, дедуктивно выведенный чистым разумом. Это схематически совершенная конструкция, полагающая людей исключительно "рациональными существами". Если эта предпосылка принимается - а "чистый разум" всегда исходит из предпосылок, как шахматист, - следствия точны и неизбежны. Построенное таким образом здание политических понятий это чудесная "логика" непревзойденной интеллектуальной строгости. Только картезианский человек обладает чувствительностью для постижения ее достоинств: чистым интеллектуальным совершенством. Он глух и слеп ко всему остальному. А потому ни прошлое, ни настоящее не заслуживают ни малейшего почтения. Напротив, с рационалистической точки зрения они приобретают даже какой-то преступный характер. Поэтому требуется уничтожить имеющие место погрешности и приступить к установлению окончательного социального порядка. Идеальное будущее, сконструированное чистым интеллектом, должно заменить и прошлое, и настоящее. Таков темперамент - разносчик революций. В приложении к политике рационализм есть революционаризм, и наоборот, эпоха не будет революционной, если она не рационалистична. Революционером человек является лишь в той мере, в какой он неспособен чувствовать историю, воспринимать в прошлом и настоящем действие разума иного рода - разума жизненного, а не чистого.
Учредительное собрание провозглашает "торжественную декларацию прав человека и гражданина", "чтобы действия законодательной и исполнительной власти могли почитаться при сравнении их с целью всякого политического установления, чтобы требования граждан впредь основывались на простых и бесспорных принципах" и т.д. Кажется, мы читаем трактат по геометрии. Люди 1790 г. не довольствовались установлением законов для себя: они не только декретировали ничтожность прошлого и настоящего, но и упраздняли будущую историю своим декретом о том, каким должно быть всякое политическое установление. Сегодня подобная позиция кажется нам тщеславной. Более того, она кажется узкой и грубой. Мир сделался на наших глазах более сложным и обширным. Мы начали подозревать, что история, жизнь не могут и не "должны" управляться принципами, подобно книгам по математике.
Непоследовательно гильотинировать принцип, чтобы заменить его принципом. Жизнь подчиняется режиму абсолютной власти под вторым не меньше, чем под первым. Это-то и невозможно - ни рационалистический абсолютизм, спасающий разум и уничтожающий жизнь, ни релятивизм, спасающий жизнь за счет испаряющегося разума.
Мироощущение начинающейся ныне эпохи сопротивляется этой дилемме. Мы не можем удовлетвориться ни одним из понятий. (стр.15)

Культура и жизнь

Мы видели, как истина разделяла предшествующие нашему поколения по двум антагонистическим установкам: релятивизм и рационализм. Каждая из них отрицает то, что сохраняет другая. Рационализм остается с истиной, но покидает жизнь. Релятивизм предпочитает подвижность существования спокойной и неизменной истине. Мы не можем вместить наш дух ни в одну из двух тенденций: любая попытка сделать это покажется нам самокалечением. мы видим со всей ясностью, что приемлемо в каждой, отдавая себе одновременно отчет и о недостатках. Тот факт, что в иные времена люди к ним безмятежно приспосабливались согласно своему темпераменту, указывает на отличное от нашего мироощущение. Мы принадлежим какой-то эпохе ровно настолько, насколько чувствуем себя в силах принять ее дилемму и сражаться по одну сторону прорытого ею рва. Ибо жить - значит в каком-то смысле становиться под определенный стяг и занимать боевую позицию... (стр.16)
У феномена мышления, таким образом, имеются две стороны: с одной, он рождается как жизненная необходимость индивида и управляется законом субъективной полезности, с другой - мышление заключается в точном соответствии вещам и им правит объективный закон истины.
То же самое происходит с нашими волнениями. Акт воли выстреливается из самого центра субъекта. Это энергичная эманация, импульс, поднимающийся из органических глубин. Хотеть, строго говоря, - значит хотеть сделать что-то. Любовь к чему либо, простое желание чего-то, конечно входят в подготовку волевого акта, но ему не тождественны. Мы хотим в собственном смысле слова, когда, помимо желания, чтобы вещи оставались такими-то, решаем реализовать наше желание, исполнить эффективные действия, которые преобразовали бы реальность. В волнениях известным образом заявляет о себе жизненный пульс индивида. Посредством волнений он удовлетворяет, исправляет, расширяет свои органические нужды... (стр.18)
... Эта двойственность, обнаруживаемая нами при рассмотрении интеллектуальных и волевых феноменов, столь же очевидно проявляется в эстетическом и религиозном чувстве. Существует целый ряд жизненных феноменов, наделенных двойственной динамикой, странным дуализмом. С одной стороны, они являются спонтанными продуктами живого субъекта, их причина и порядок заключены в органическом субъекте; с другой стороны, они несут в себе необходимость подчинения объективному порядку и закону. Обе инстанции - заметьте - нуждаются друг в друге. Я не могу мыслить с пользой для моих биологических целей, если не мыслю истинно. Мышление, которое все время давало бы нам отклоняющийся от истинного мир, вело бы нас к постоянным практическим ошибкам, а это имело бы следствием исчезновение человеческой жизни. Мне не удается приспособить интеллектуальную функцию к моим целям, сделать ее полезной, если я не приспосабливаюсь к иному - к вещам вокруг меня, к трансорганическому миру, к тому, что меня трансцендирует. Но и наоборот: нет истины, если она не мыслится субъектом, если ментальный акт, неотъемлемой гранью которого является внутренняя убежденность, не рождается в нашем органическом бытии. Для истинности мышлению необходимо совпадать с вещами, с тем, что меня трансцендирует; но чтобы это мышление существовало, оно должно быть помыслено мною, я должен прирасти к его истине, дать ему пристанище в моей жизни, сделать его имманентным тому биологическому микрокосму, каковым я являюсь... (стр. 19)

Двойной императив

Дело в том, что у феномена человеческой жизни есть два лика - биологическое и духовное - и он подчинен двум разным действующим на него силам, как бы двум противоположным полюсам притяжения. Интеллектуальная деятельность, с одной стороны, притягивается к центру биологической необходимости, а с другой - она затребована, ею властно повелевает сверхжизненный принцип законов логики. Точно так же эстетическое предстает, с одной стороны, как субъективное наслаждение, а с другой - как прекрасное. Красота картины не содержится в безразличном для нее факте нашего удовольствия; наоборот, картина кажется нам прекрасной, когда мы чувствуем, как на нас мягко нисходит настойчивое требование наслаждаться ею.

Существенной чертой нового мироощущения является именно решимость никогда и нигде не предавать забвению то, что духовные функции, или культура, являются одновременно биологическими функциями. культура не может руководствоваться исключительно своими объективными, или трансвитальными, законами, она в то же время подчиняется и законам жизни. Нами управляют два противоположных императива. Человек, живое существо, должен быть благ - приказывает один из них, императив культуры. Благо должно быть человечным, жизненным, следовательно, совместимым с жизнью и необходимым ей говорит другой, жизненный императив, обобщив их, мы приходим к такому двухстороннему предписанию: жизнь должна быть культурной, но и культура должна быть жизненной. Речь идет, таким образом, о двух инстанциях, которые регулируют и направляют друг друга. Любой перевес в сторону одной из них неизбежно приводит к вырождению. Бескультурная жизнь - это варварство; безжизненная культура - византизм... (стр.21)
Наша деятельность, следовательно, требует, чтобы ею управляли два ряда императивов, каковые можно было бы обозначить следующим образом: культурный и жизненный (мышление, истина, искренность, воля, доброта, порыв, чувство, красота, наслаждение).
На протяжении времени, не слишком удачно названного "новым временем", начавшегося с Возрождения и длящегося доныне, с возрастающей исключительностью господствовала односторонне культуралистическая тенденция. Эта односторонность имеет и тяжкие последствия. Если мы тем только и занимаемся, что приспосабливаем наши убеждения к тому, что разум объявляет истиной, мы рискуем уверовать в то, во что мы верим, до такой степени, что наши убеждения оказываются плодами наших желаний. Но тем самым культура не реализуется в нас, оставаясь поверхностным вымыслом над действительной жизнью... (стр.23)
Восточный человек, привыкший не отделять культуру от жизни, всегда требующий от первой жизненности, видит в поведении человека Запада радикальное, всеобъемлющее лицемерие, и не может удержаться от презрения, вступая в контакт с европейцем... (стр.24)
Культура вырастает из жизненных корней субъекта и является - повторяю это намеренно еще раз жизнью sensu stricto, спонтанностью, "субъективностью". Мало-помалу наука, этика, искусство, религиозная вера, юридическая норма отрывались от субъекта и обретали собственную плотность, независимую значимость, престиж, авторитет. Приходит момент, когда сама всесозидающая жизнь преклоняется перед своим творением, подчиняется ему и служит ему. Культура объективировалась, противопоставила себя той субъективности, которая ее породила. Объект - objetctum, Gegen-stand - означает именно противостояние, то, что утверждается независимо и стоит перед субъектом как его закон, его правило, как то, что им правит. В этой точке движения культура торжествует. Но такое противостояние жизни, эта дистанция по отношению к субъекту должны удерживаться в неких пределах. Культура жива, пока она получает приток жизни от субъектов. Когда он прерывается, культура отдаляется и незамедлительно засыхает, становясь священнодействием. У культуры есть и свой час рождения, и час священства; час лирический и час начинающегося окостенения, час завершения. В эпохи реформ, вроде нашей, нужно отказать в доверии завершенной культуре и содействовать культуре нарождающейся. А это значит, что культурные императивы откладываются в сторону и с неизбежностью становятся императивы жизненные. Верность, спонтанность, жизненность - против культуры. (стр.25)

Две иронии, или Сократ и Дон Хуан

Человеческой жизни всегда были присущи два ее измерения, культура и спонтанность, но только в Европе дело дошло до полного их разведения, до раскола - вплоть до образования двух антагонистических полюсов... (стр.25)
Существующее по традиции отличается от существующего от имени культуры. Традиционализм есть лишь одна из форм спонтанности...
Вся прелесть и вся мука европейской истории вытекают, быть может, из доведенной до предела дизъюнкции, противоречия, к которому пришли оба термина. Культура, разум стали до такой степени "чистыми", что дошли до почти полного разрыва коммуникации со спонтанной жизнью, оставшейся, в свою очередь, свободной, отважной и как бы первобытной. Высочайшее напряжение породило ни с чем не сравнимый динамизм, неисчислимые перипетии и постоянные колебания нашей континентальной истории. История Азии кажется нам каким-то растительным процессом, инертным существованием, лишенным той пружины, которая требуется для борьбы с силами Судьбы. Эта мощная пружина постоянно разжималась благодаря разности уровней между двумя полюсами жизни - на протяжении эволюции Запада. Поэтому наилучшее объяснение европейского исторического процесса дает фиксация различных этапов соотношения культуры и спонтанности.
Нельзя забывать, что культура, разум не всегда существовали на Земле. Хронологически точно установлен момент, когда был открыт объективный полюс жизни - разум. Можно сказать, что в тот день и родилась Европа. До этого существование на нашем континенте не отличалось от существования в Азии или Египте. Но однажды на афинской площади Сократ открыл разум...
Размышляли и до Сократа; собственно говоря, в размышлениях прошли два века мира эллинов. Для открытия чего бы то ни было требуется, чтобы оно уже существовало. Парменид и Гераклит размышляли, сами того не ведая. Сократ первым дал себе отчет в том, что разум - это новый универсум, более совершенный, превосходящий тот, который мы спонтанно обнаруживаем вокруг нас. Видимые и осязаемые вещи непрестанно изменяются, появляются и чахнут, превращаются друг в друга: белое чернеет, вода испаряется, человек умирает; кажущееся большим по отношению к одной вещи оказывается малым в сравнении с другой. То же самое происходит и во внутреннем мире человека: желания и стремления меняются и вступают в противоречия; уменьшаясь, боль становится удовольствием, а удовольствие, повторяясь, делается скукой или страданием. Ни наше окружение, ни наш внутренний мир не дают той надежной точки, которая могла бы стать опорой нашему уму. Напротив, чистые понятия, logoi, образуют класс неподвижных сущих, совершенных и точных. Идея белизны не содержит ничего, кроме белого; движение никогда не станет покоем; единица неизменно единица, а двоица всегда двоица. Эти понятия соотносятся без всякой смуты, без колебаний: великое неумолимо отвергает малое, справедливость же заключается в единстве. Действительно, справедливость всегда одна и та же. (стр.26)
Чувство радости испытанное, этими людьми, должно быть ни с чем не сравнимым - они первыми увидели строгие очертания разумных идей, вырисовывающиеся перед их умственным взором. Будь сколь угодно непроницаемыми тела - их не сравнить с непроницаемостью двух понятий. Тождество, например, оказывает абсолютное сопротивление при попытках смешать его с Различием. Добродетельный человек всегда одновременно более или менее порочен; зато Добродетель всегда свободна от Порока. Чистые понятия поэтому яснее, недвусмысленнее, крепче вещей нашего жизненного окружения, они подчинены точным и неизменным законам.
Энтузиазм, вызванный внезапным открытием этого образцового мира в поколении Сократа, дошел до нас в потрясающих диалогах Платона. Не вызывало сомнений открытие подлинной реальности, в столкновении с которой автоматически дисквалифицировалась другая реальность, дар нашей спонтанной жизни. Этот опыт принуждал Сократа и его эпоху занять вполне ясную позицию, согласно которой миссия человека заключается в замене спонтанного рациональным. Так, в интеллектуальной области индивид должен был подавлять свои спонтанные убеждения, оказывающиеся лишь "мнениями" - doxa, и поставить на место мысли чистого разума, подлинное "знание" - episteme. Точно так же от него требовалось отвергнуть и оставить все естественные желания и склонности в практическом поведении, послушно следуя приказам разума.
Тема времен Сократа заключалась, таким образом, в попытке вытеснить спонтанную жизнь, заменив ее чистым разумом. Но такое предприятие привносило в наше существование дуализм, ибо спонтанность неуничтожима. Можно было сдерживать ее, обуздывая и прикрывая второй жизнью, основанной на механизме рефлексии, - рациональностью. Вопреки Копернику, мы по-прежнему видим Солнце заходящим на западе, но эта спонтанная очевидность нашего зрения как бы заключается в скобки и остается без последствий. На нее налагается рефлексивное убеждение, предоставленное нам чистым разумом астронома. Сократизм, или рационализм, порождает тем самым двойную жизнь, в которой то, чем мы не являемся спонтанно чистый разум, - подменяет то, что мы поистине собой представляем, спонтанность. В этом смысл сократовской иронии. Ибо ироническим является любое действие, которым мы ставим на место первичного движения другое, вторичное, и вместо того, чтобы говорить то, что думаем, мы притворяемся, будто думаем то, что говорим. (стр.27)
Рационализм - это гигантская попытка иронизировать над спонтанной жизнью, смотря на нее с точки зрения чистого разума.
Насколько это возможно? Самодостаточен ли разум? Способен ли он вытеснить всю остальную, иррациональную жизнь, и жить сам по себе? Конечно, в то время ответа на этот вопрос не было, требовалось осуществить этот грандиозный эксперимент. Были открыты лишь очертания берегов разума, но еще не были известны ни их протяженность, ни весь континент. Потребовались века и века фанатичного рационалистического поиска. Каждое новое открытие чистых идей увеличивало веру в неограниченные возможности новообретенного мира. В последние века Греции был начат безмерный труд. Едва унялась волна германского нашествия, как искра сократовского рационализма занялась в рождающихся душах Франции, Италии, Англии, Германии, Испании. Несколько столетий спустя, в промежутке между Возрождением и 1700 г., конструируются великие рационалистические системы. Чистый разум занимает в них обширнейшие территории. Было время, когда у людей могла возникнуть иллюзия, будто сбываются надежды Сократа и вся жизнь подчиняется принципам чистого интеллекта.
Но по мере овладения универсумом рационального, уже на другой день после триумфальных систематизаций Декарта, Спинозы, Лейбница, - к удивлению, обнаружилась ограниченность его территории. С 1700 г. сам рационализм начинает уже открывать не новые разумные основания, но границы разума, его пограничье с бесконечным пространством иррационального. Наступает век философской критики, брызги могучих волн которого достигают и последнего столетия, чтобы в наши дни окончательно установить эти границы.
Сегодня мы ясно видим, в чем состояла ошибка пусть плодотворная - Сократа и последующих веков. Чистому разуму не подменить жизни: культура абстрактного интеллекта не является некой самодостаточной жизнью, способной вытеснить жизнь спонтанную. Это лишь небольшой островок в море первичной жизненности. Не имея ни малейшей возможности заменить ее, чистый разум должен на нее опираться, получать от жизни питательные соки подобно тому, как каждый член организма живет жизнью целого... (стр.28)
Наше время совершило противоположное открытие. С Сократа начиналось всевластие разума; нам видно, напротив, окончание этой власти. Наша миссия, таким образом, противоположна сократовской. За рациональностью мы открыли спонтанность.
Это не означает поворота к первобытной наивности, вроде той, на каковую притязал Руссо. Разум, культура more geometrico суть вечные приобретения. Но нужно внести поправки в сократовский мистицизм, рационалистический и культуралистический, игнорирующий собственные пределы либо не делающий из этой ограниченности должных выводов. Разум только одна форма и функция жизни. Культура является биологическим инструментом, не более. В своем противостоянии жизни она занята подрывной деятельностью части против целого. Ей должно указать ее место.
Тема нашего времени заключается в придании разуму жизненности, в биологической локализации разума, подчинении его спонтанному. Через несколько лет требование ставить жизнь на службу культуре будет казаться абсурдным. Миссия нового времени состоит как раз в том, чтобы перевернуть отношение, указать на то, что культура разум, искусство, этика должны служить жизни.
Наша позиция предполагает, таким образом, новую иронию - с обратным знаком по сравнению с сократовской. Если Сократ не доверял спонтанному и смотрел на него сквозь призму норм рациональности, современный человек не доверяет разуму и судит его с позиций спонтанности. Он не отрицает разума, но усмиряет его, высмеивает его претензии на верховную власть...
... Чистый разум должен передать свою власть жизненному разуму. (стр.29)

Оценки жизни

... Речь идет о новой направленности культуры. Речь идет об освящении жизни, являвшейся до сих пор лишь ничтожным фактором, как бы космической случайностью, о возведении ее в принцип и в право. Восстановление жизни в ее правах вряд ли покажется удивительным, но ранее жизнь возводила в принцип самые различные сущие и никогда не пыталась сама сделаться принципом. Она жила для религии, для науки, для морали, для экономики; вплоть до того, что прислуживала фантазии искусства или наслаждения. Единственное, что она не пробовала делать, - сознательно жить ради жизни. По счастью, это происходило в большей или меньшей мере всегда, но не осознанно. Стоило человеку осознать это, как он испытывал стыд, чувствовал странные угрызения совести.
Этот феномен человеческой истории слишком удивителен, чтобы не поразмышлять о нем.
Причина возведения какого-либо сущего в достоинство принципа состоит в том, что мы обнаруживаем в нем высшую ценность. Поскольку оно нам кажется более ценным, чем другие вещи, мы предпочитаем его и подчиняем ему все остальные. Помимо реальных элементов, объект обладает и рядом ирреальных - составляющих его ценность. Холст, линии, цвета, формы представляют собой реальные ингредиенты картины; красота, гармония, изящество, простота являются ее ценностями. Вещь - это не ценность, она имеет ценность, является ценной. И эти пребывающие в вещах ценности суть ирреальные качества. Видны линии картины, а не ее красота; прекрасное "чувствуется", оценивается. По отношению к ценностям оценка то же, что видение по отношению к цветам, слух - к звукам.
Каждый объект, таким образом, ведет как бы двойное существование. С одной стороны, это структура реальных качеств, доступных нашему восприятию; с другой - это структура ценностей, которые предстают лишь перед нашей способностью оценивать... (стр.30)
... Новое время было крестовым походом против христианства. Наука, разум постепенно ломали это занебесное царство, воздвигнутое христианством на границе с загробным миром. К середине XVIII в. божественная потусторонность испаряется. Людям осталась лишь эта жизнь. Казалось, пришел час жизненных ценностей. Но этого не произошло. Мышление двух последних веков, будучи антихристианским, заняло по отношению к жизни весьма сходную с христианством позицию. Каковы главные ценности "современного человека"? Наука, мораль, искусство, справедливость - то, что называется культурой. Разве это не виды жизнедеятельности? Безусловно, и в этом смысле можно было бы подумать, что настал момент открытия имманентных жизни ценностей. Но небольшой анализ показывает неточность такой интерпретации.
Наука - это ум, ищущий истину ради самой истины. Это не биологическая функция интеллекта, который, подобно всем остальным жизненным потенциям, подчинен целостности живого организма и получает от него свои правила и свой образ. Точно так же чувство справедливости и побуждаемые им действия рождаются в индивиде. Но они не вращаются вокруг него как вокруг своего центра, но заключаются в сверхжизненной ценности справедливого. Формула pereat mundus fiat justitia (Пусть погибнет мир, но да свершится правосудие - лат) с неистовым радикализмом выражает презрение к жизни и современный апофеоз культурных норм... (стр34)

Жизненные ценности

... Жизни, чтобы иметь ценность и смысл, не требуется какого-либо определенного содержания, ей не нужны ни аскетизм, ни культура. Она самоценна не менее справедливости, красоты или блаженства. Гете первым ясно осознал это, когда, подводя итоги собственной жизни, сказал: "Чем больше я думаю об этом, тем отчетливее мне представляется, что жизнь существует просто для того, чтобы ее прожить." Эта самодостаточность жизненного в мире оценок освобождает его от рабства, в котором его ошибочно держали, полагая, будто жизнь ценна только на службе у чего-либо иного. "... (стр.38)

Новые симптомы

Открытие имманентных жизни ценностей, совершенное Гете и Ницше (несмотря на чрезмерно зоологический язык последнего) было гениальным предвидением будущего, событием огромного значения - открытием этих ценностей мироощущением целой эпохи.
Провиденная, возвещенная гениальными авгурами эпоха наступила - это наша эпоха... (стр.40)
... Ценности культуры не умерли, но изменился их категориальный статус. В любой перспективе при введении нового термина изменяется иерархия всех остальных.
В спонтанной системе оценок, которую несет с собою новый человек, которой он сам является, возникла новая ценность - жизненная - и одним своим присутствием она подавляет все остальные. Предшествующая эпоха предавалась исключительной и односторонней ценности культуры, забыв о жизни.
Стоит ощутить жизнь как независимую ценность, каким бы ни было ее содержание, то даже при сохранении ценности науки, искусства и политики в целостной перспективе нашего сердца их сравнительная ценность уменьшится. (стр.44)

Учение о точке зрения

... Припомним начало нашего исследования. Традиция нового времени предлагает два противоположных способа решения антиномии жизни и культуры. Один из них, рационализм, отрицает всякое значение жизни ради спасения культуры. Другой способ, релятивизм, осуществляет противоположную операцию: объективная ценность культуры устраняется, чтобы дать место жизни. Оба этих решения, считавшиеся предшествующими поколениями достаточными, не находят отклика в нашем жизненном чувстве. Они живут за счет взаимной слепоты. Так как наше время не терпит блужданий в тумане и ему ясен смысл обеих тяжущихся сторон, то оно не приемлет ни утверждений о том, что истина, справедливость и красота не существуют, ни забвения того, что для существования они нуждаются в жизненной опоре.
Поясним это на конкретном примере лучше всего определимой части культуры - познании.
Познание есть приобретение истин, в которых нам явлен трансцендентный (транссубъективный) универсум реальности. Истины вечны, единственны и неизменны. Но как они проникают внутрь субъекта? Ответ у рационализма вполне определенный: познание возможно лишь в том случае, если реальность способна входить в него без малейшей деформации. Поэтому субъект должен быть как бы прозрачной средой, лишенной своеобразия, собственной окраски. Вчера он был таким же, как сегодня, каким будет завтра - сверхжизненным и внеисторичным. Жизнь представляет собой своеобразие, перемену, развитие, одним словом, - историю.
Ответ релятивизма не менее ограничен. Познание невозможно, нет трансцендентной реальности, ибо каждый субъект является некоим особым образом сформированным пространством. Входя в него, реальность неизбежно деформируется, и эту индивидуальную деформацию он всякий раз принимает за искомую реальность.
Было бы интересно проследить, как без всякой предварительной договоренности психология, биология и теория познания самого последнего времени, проверив фактическое основание двух этих позиций, вынуждены были внести поправки, ведущие к новой постановке вопроса.
Субъект не является прозрачной средой, ни самотождественным и неизменно "чистым Я", ни деформирующим реальность при ее восприятии. факты предлагают третью позицию, примерный синтез двух других. Опустим сеть в поток: она пропустит одни предметы и задержит другие. Можно сказать, что она проводит отбор, но не деформирует предметы. Такова и функция субъекта, живого существа перед лицом окружающей его космической реальности. Субъект не настолько проницаем, чтобы пропускать сквозь себя реальность, как это происходило бы с воображаемым разумным существом, созданным дефинициями рационалистов. Но он и не измышляет иллюзорной реальности. Его функция - селекция. из бесконечности элементов, составляющих реальность, индивид, этот аппарат восприятия, пропускает определенное их число - чья форма и содержание совпадают с клетками его чувствительной сети. Все остальное - феномены, факты, истины - остаются вовне, игнорируются, не воспринимаются. (стр.45)
... С истинами происходит то же, что и с цветами и звуками. Психическая структура каждого индивида есть воспринимающий орган, наделенный некой формой, позволяющий понимать одни истины и осужденной на неумолимую слепоту к другим. Точно так же каждый народ и всякая эпоха обладают своим типом души, т.е. сетью с определенными по размеру и конфигурации ячейками, которые задают близость одним истинам и неискоренимую неспособность к достижению других. Это означает, что все эпохи и все народы довольствовались соответствующими частными истинами, и нет смысла противопоставлять себя другим народам и эпохам, словно им одним выпало владение всею полнотою истины. У всех свое место в ряду истории, никому не дано его покинуть, поскольку это было бы равнозначно превращению в нечто абстрактное, полному отказу от существования.
Два человека смотрят на один и тот же пейзаж с различных точек зрения. Они видят, однако, не одно и тоже. Разница в местоположении приводит к тому, что пейзаж организуется различным образом перед взором каждого из них. То, что для одного стоит на первом плане и предстает во всех своих деталях, для другого находится на заднем плане, затемнено, смутно. Кроме того, одни вещи частично или целиком заслоняют друг друга. Каждому даны части пейзажа, которые не доходят до другого. Есть ли смысл одному из них, объявлять пейзаж другого ложным. Конечно, нет - один пейзаж столь же реален, как и другой. Но не менее бессмысленным был бы вывод об иллюзорности обоих пейзажей на том основании, что они не совпадают. (стр.46)
... Это предполагало бы наличие третьего - подлинного пейзажа, который не подпадал бы под те же условия, что и первые два. Но такой пейзаж-архетип не существует и не может существовать. Космическую реальность можно видеть лишь в определенной перспективе. Перспектива - это один из компонентов реальности. Не будучи ее деформацией, она является ее организацией. Остающаяся тождественной самой себе реальность, с какой бы точки зрения на нее не смотрели, является абсурдным понятием.
Сказанное о телесном видении подходит и ко всему остальному. Любое познание есть познание с определенной точки зрения. Species aeternitatis (точка зрения вечности – лат.) Спинозы, вездесущей, абсолютной точки зрения как таковой не существует: это фиктивная и абстрактная точка зрения. Мы не ставим под сомнение ее инструментальной полезности для тех или иных нужд познания, но нельзя забывать, что реальности нам с нее не увидать. Абстрактной точке зрения соответствуют одни лишь абстракции.
Такой способ мышления ведет к коренной реформе философии и, что важнее, к реформе нашего космического восприятия.
Для интеллектуальной традиции последних времен индивидуальность всякого реального субъекта была неустранимой помехой для притязаний познания на достижимость истины. Считалось, что два разных субъекта придут к различным истинам. Теперь мы видим, что расхождение между мирами двух субъектов не предполагает ложности одного из них. Напротив, именно потому, что видимое каждым из них - это реальность, а не фикция, одно восприятие должно отличаться от другого. Это расхождение не есть противоречие, это дополнение. Если бы вселенная представала одним и тем же ликом глазам грека-сократика и янки, то нам пришлось бы признать, что у вселенной нет истинной реальности, независимой от субъектов. Ибо совпадение аспектов видения двух людей, помещенных в столь различные точки, как Афины V века до нашей эры и Нью-Йорк XX века, указывало бы на то, что речь идет ни о внешней для них реальности, а о фантазии, случайным образом оказавшейся тождественной у двух субъектов.
Каждая жизнь есть точка зрения на вселенную. Строго говоря, каждая видит то, что видит она и не может видеть другая. Каждый индивид - человек, народ, эпоха - есть незаменимый орган постижения истины. Вот почему наличная истина, сама по себе чуждая историческим переменам, обретает жизненное измерение. Вселенная, всеобъемлющая истина оставались бы неведомыми без развития, без постоянных изменений, без неисчерпаемости тех событий, которые конституируют жизнь.
Предположение, будто реальность как таковая независимо от точки зрения на нее обладает какой-то собственной физиономией, - укоренившееся заблуждение. Тогда всякий взгляд на реальность с определенной точки зрения не совпадал бы с этим абсолютным ликом и считался бы ложным. Но дело в том, что реальность, подобно пейзажу, обладает бесконечностью перспектив, и все они равно правдивы и достоверны. Единственной ложной перспективой является та, что претендует на уникальность.
Иначе говоря, ложна утопия истина без местоимения, видимая с "никакого" места. Утопист - а сущностью рационализма является утопизм - это тот, кто блуждает больше всех остальных, ибо является человеком, который не хранит верности своей точке зрения, дезертирует со своего поста. (стр.47)
Философия доныне было утопической. Каждая система поэтому претендовала на значимость для всех людей. Освободившись от жизненного, исторического измерения, от перспективы, она всякий раз заносчиво вершила свои жесты-дефиниции. Доктрина точки зрения, напротив, требует, чтобы жизненная перспектива артикулировалась внутри системы, из которой она проистекает; это позволяет соединить ее с другими, будущими или чужеземными системами. Чистый разум необходимо заменить жизненным разумом, в котором он находит свое место, обретает подвижность и силу изменчивости. (стр.48)
Итак, сведение мира к горизонту ничуть не уменьшает его реальности. Мир соотносится с живым субъектом, принадлежит ему, локализуется в жизненном потоке, текущем от народа к народу, от поколения к поколению, от индивида к индивиду в процессе овладения универсальной реальностью.
Своеобразие бытия каждого, его индивидуальные особенности, таким образом, вовсе не препятствуют уловлению им истины. они представляют орган видения той части реальности, которая ему соответствует. Каждый индивид, поколение, эпоха выступают незаменимыми аппаратами познания. Целостная истина может быть получена только путем соединения того, что видит мой ближний, и того, что вижу я, - и так далее. Каждый индивид представляет существенную точку зрения. Сопоставив все частичные картины, можно соткать всеобъемлющую и абсолютную истину. Эта сумма индивидуальных перспектив, познание того, что видели и знали все и каждый, это всезнание, этот поистине "абсолютный разум" и есть то высокое место, которое мы приписываем Богу. Бог также есть точка зрения; но не потому, что у него есть наблюдательный пункт за пределами человеческой плоскости видения, позволяющий ему прямо видеть универсальную реальность, словно Бог является старым рационалистом. Бог не рационалист. Его точка зрения это точка зрения каждого из нас; наша частная истина также является божественной истиной. Насколько достоверна наша перспектива, настолько аутентична наша реальность! С той разницей, что Бог, как говорит нам катехизис, пребывает повсеместно, а поэтому наслаждается всеми точками зрения и в своей безграничной жизненности сдвигает и гармонизирует все наши горизонты. Бог - символ жизненного потока; сквозь его бесконечные сети протекает капля за каплей весь универсум, являющийся столь жизненным, священным, то есть видимым, любимым, ненавидимым, принимаемым в страдании или в наслаждении. (стр.49)
Мальбранш полагал, что мы познаем какую-либо истину только потому, что видим вещи в Боге, с божественной точки зрения. Мне кажется более правдоподобным обратное: Бог видит вещи сквозь людей, люди суть органы зрения божества.
Поэтому нужно не препятствовать возвышенной необходимости, а утвердившись в занимаемом нами месте, сохраняя глубокую верность нашему организму, тому, чем мы жизненно являемся, открыть глаза на окружающий нас мир и принять предложенную нам судьбой тему нашего времени. (стр.50)