Когда Ахматова узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и о приговоре - 5 лет тюрьмы, она воскликнула:
    “Какую биографию делают юноше!” В искаженном мире советского Зазеркалья благополучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты - знаменитая питерская тюрьма, в которой позже сидел “подследственный Бродский”. Тюрьма, высылка, “отеческие наказания в воспитательных целях”...
    Что мог ответить Бродский государству? “Почему ты не работаешь честно?” - “Я работаю. Я пишу стихи”.
    Бродский “отстраняется” от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, “не снисходя” до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык - его хлеб, воздух, вода. Русский язык и Питер: “Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река высовывалась из-под моста”.
    Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки:
    Полдень в комнате. Тот покой,
    Когда наяву, как во сне, пошевелив рукой,
     Не изменить ничего.
    Но он, если можно так сказать, насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи - это организация и наполнение смыслом времени, это ужас, и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться: “Мне все равно - где, имеет смысл - когда”. Было время, когда “где” имело остроту новизны или остроту ностальгии:
    Ни страны, ни погоста
    Не хочу выбирать,
    На Васильевский остров
     Я приду умирать.
    Но последовательность пространства, его плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали, побеждается объемностью времени. Бродский - поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение не спящей, не останавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, “когда” Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее.
    В его “Письмах римскому другу”, имеющих подзаголовок “Из Марциапа”, шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи - с Адриатикой:
    Нынче ветрено, и волны с перехлестом.
     Скоро осень. Все изменится в округе.
    Смена красок этих трогательней,
    Постум, Чем наряда перемена у подруги.
    Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину:
    Если выпало в империи родиться,
     Лучше жить в глухой провинции у моря.
    Отдельная тема - Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется - Вифлеем, Рождество:
    В Рождество все немного волхвы.
    Возле булочной -слякоть и давка.
    Из-за банки турецкой халвы
    Производят осаду прилавка...
    Богатые волхвы принесли чудесные дары Младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего? “...смотришь в небо - и видишь: звезда”. Бродский не вернулся на Васильевский. “Где” оказалось несущественным. Он вернулся во время, в наше “когда”, потому что “в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная”, как сказал поэт в Нобелевской лекции. В ней же поэт назвал тех, чьей “суммой я кажусь себе - но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности”. Это пять имен. Три - принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочу закончить сочинение:
    Ржавеет золото и истлевает сталь,
    Крошится мрамор. К смерти все готово.
    Всего прочнее на земле - печаль.
    И долговечней - царственное слово.