5.                «Мысль народная» составляет основу авторской позиции. В романе выражено многообразие точек зрения, согласие и несогласие с происходящим, философские раздумья над человеческой судьбой. В задачу автора входит изображение трагического в революции и гражданской войне, противоречий героев и самой жизни.
6.                В центре повествования эпический герой – Григорий Мелехов, в индивидуальной судьбе которого автор сумел воссоздать всю гамму противоречий, метаний, конфликтов, пережитых народом.
7.                Роману присущи черты различных жанров: исторического романа (точная датировка событий, реальные исторические лица, введение документов), семейно – бытового романа (сцены мирной жизни), черты публицистического романа, психологического, философского; введены элементы трагедии, драмы, лирического начала.
8.                Судьба человека «вписана» в историю, в судьбу народа, страны. История касается людей, принадлежащих к разным социальным слоям, и судьба каждого вливается в общую судьбу. Это соотношение передаёт и композиция романа, которая помогает показать взаимосвязь всего и утверждать вечные ценности жизни: дом, семья, сын.

III Основная часть.
Война – всенародное бедствие.
Не сохами – то славная землюшка наша распахана…
Распахана наша землюшка лошадиными копытами.
А засеяна славная землюшка казацкими головами,
Украшен – то наш тихий Дон молодыми вдовами,
Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.
1. Изображение войны в литературе.
Войны были разные, ими полна история народов с древности. По-разному они отражены и в литературе, живописи. Картины войны и военной среды — называем лишь некоторых писателей — есть в «Капитанской дочке» А. Пушкина, в «Тарасе Бульбе» Н. Гоголя, в произведениях М. Лермонтова, Л. Толстого, в рассказах В. Гаршина и К. Станюковича, «Поединке» А. Куприна, «Красном смехе» Л. Андреева, в «Рассказах о войне» и записках «На войне» В. Вересаева и т. д.
После 1914 года тема войны становится одной из главных у нас и в других странах.
Войны, как известно, делятся на справедливые, оборонительные, поднимающие весь народ на защиту своей Родины, рождающие массовый героизм, и несправедливые, захватнические. По мере развития гуманистических идей агрессивные войны признавались как явление противочеловечное, несовместимое с нормами морали, как пережиток варварства. Они калечат и уничтожают людей, приносят неисчислимые беды и страдания, огрубляют нравы. Правдой подобных войн, их «апофеозом» стали не парады, марши, генералы, гарцующие на красивых нетерпеливых конях, трубные звуки, а кровь и муки истерзанных людей. К примеру, Л. Толстой, В. Верещагин, про патриотизм и доблесть русского солдата, в то же время развенчивали политику насильственного вторжения в чужие страны, стремление подчинить силой оружия волю народов, разоблачали культ величия, воздвигаемого на трупах, романтику истребления людей.
Поскольку именно это все больше выдвигалось па первый план, то произведения о войне становились резко разоблачительными и подводили к проблемам социальным. В них правдиво показывалось не только то, что творилось на полях сражения, в лазаретах, на операционных столах и в семьях, потерявших близких,— но и то, что происходило в жизни общества, какие мощные катаклизмы созревали в его глубинах.
Толстовский метод— воспроизведение войны и мира в органическом единстве и взаимной обусловленности, точная реальность, историзм, батальная живопись и в центре всего — судьба человека — воспринимается как новый прогрессивный шаг в развитии реализма. Шолохов, унаследовав эту традицию, развил ее, обогатил новыми достижениями.
2. Первая мировая война в «Тихом Доне» М. А. Шолохова.
У Шолохова концепция войны точна и определенна. Причины войны — социальные. Война преступна от начала до конца, она растаптывает принципы гуманизма. Он смотрит на военные события глазами трудового народа, к нелегкой судьбе которого прибавились новые страдания.
Если героем военного романа был чаще всего интеллигент — честный, страдающий, растерявший всего себя в боях, то у Шолохова миллионное население страны, которое обладает силой, способной решить свою судьбу, это сыны «всевыносящего русского племени» из станиц и хуторов. Война у Шолохова – всенародное бедствие, поэтому ее картинам соответствует мрачная символика: «По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетел на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами.
-Худому быть, - пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски...
-Война пристигнет».
«Война пристигла» как раз как раз в то время, когда народ был занят уборкой хлеба и дорожил каждым часом. Но примчался вестовой, и пришлось выпрягать коней из косилок и мчаться в хутор. Надвигалось роковое.
«Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг него казакам:
-Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорил, что это для наглядности. Могите быть спокойными.
-Добриша! Как возвернусь домой, зараз же на поля.
-Да ить дело стоит!
-Скажи на милость, что начальство думает?..»
Захлебываются газеты. Торжественно говорят ораторы, а у мобилизованных казаков на митинге – «округленные глаза и квадратная чернота раскрытых ртов». Слова до них не доходят. Их думы – о другом:
«Полковник говорил еще, расстанавливая в необходимом порядке слова, пытался подпалить чувство национальной гордости, но перед глазами тысячи казаков - не шик чужих знамен, шурша, клонился к ногам, а свое буднее, кровное, разметавшись, кликало, голосило: жены, дети, любушки, не убранные хлеба, осиротелые хутора, станицы…»
«Через два часа погрузка в эшелоны. Единственное, что ворвалось в память каждому».
Шолоховские страницы резко обличены, их тон тревожен и не предвещает ничего, кроме страшного ожидания смерти: «Эшелоны…Эшелоны…Эшелоны несчетно! По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серо-шинельную кровь».
Передовая фронта – сплошной ад. И всюду в произведении Шолохова проступает боль за землю: «вызревшие хлеба – топтала конница», «Там, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали». А еще мучительнее была боль за людей. Русские волны трупами повисают на проволочных заграждениях. Немецкая артиллерия до корня выкашивает целые полка. Раненные ползают по жнивью. Глухо охает земля, «распятая множеством копыт», когда обезумевшие люди устремляются в кавалерийские атаки и плашмя падают вместе с конями. Не помогает казаку ни молитва от ружья, ни молитва при набеге. «Крепили их к гайтанам, к материнским благословениям, к узелкам со щепотью родимой земли, но смерть пятнила и тех, кто возил с собой молитвы».
Первые удары шашки, первые выстрелы – все это остается в памяти у тех, кто совершал убийства.
Всего лишь месяц войны, а как изменились люди: Егорка Жарков грязно ругался, похабничал, все проклинал, Григорий Мелехов «весь как–то обуглился, почернел». Война калечит души, опустошает до самого дна. Фронтовики грубеют, опускаются. «В головной колонне наяривали похабную песню; толстозадый, похожий на бабу солдат шел сбочь колонны задом, щелкая ладонями по куцым голенищам. Офицеры посмеивались».
Жители прифронтовых мест мечутся, бегут с домашним скарбом. «Беженцы, беженцы, беженцы…»
Казаки познают ту самую черту неизвестности между двумя неприятельскими войсками, о которой говорил Толстой и вспоминает в романе Шолохов, - черту, отделявшую живых от мертвых. Один из казаков записывает в своем дневнике, как он в то мгновение «слышал отчетливый хрипловатый шлепок немецких пулеметов, перерабатывающих этих живых людей в трупы. Два полка были сметены и бежали, бросая оружие. На плечах их шел полк немецких гусар».
Поле недавней сечи. На прогалине в лесу – длинная стежка трупов. «Лежали в накат, плечом к плечу, в различных позах, зачастую непристойных».
Пролетел самолет – сбросил бомбу. Из–под развороченного крыльца выползает Егорка Жарков – «дымились, отливая нежно розовым и голубым, выпущенные кишки».
На Владимиро-Волынском и Ковельском направлениях в сентябре 1916 года применили французский способ наступления — волнами. «Шестнадцать волн выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у безобразных комьев смявшейся колючей проволоки, накатывались серые волны людского прибоя... Из шестнадцати волн докатились три…».
Такова страшная правда о войне. И каким кощунством над моралью, разумом, сущностью человечности казалось прославление подвига. Потребовался герой — и он появился. Кузьма Крючков якобы один убил одиннадцать немцев.
Герой нужен штабу дивизии, влиятельным дама и господам офицерам, императору. О Крючкове писали газеты и журналы. Его портрет был на пачке папирос.
Шолохов пишет:
«А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались нравственно искалеченные.
Это назвали подвигом».
Критики говорили, что здесь подражание Толстому по мысли (антитеза) и синтаксису («разоблачительная» фраза, оформленная как периодическая речь). Да, сходство, несомненно, но шло оно не от внешнего подражания, а от совпадения во взглядах на ужасы, ложь, маскировку, парадные представления о войне. Но в то же время нельзя дело представлять себе так, будто, по мысли писателя, в той войне вообще не было подвигов. Они были. Значительной части народа казалось, что дело идет действительно о спасении Родины, славянства, что цель России — оказать помощь Сербии, укротить притязания германских милитаристов. Это вдохновляло фронтовиков и ставило их в очень противоречивое положение.
Главное внимание Шолохова сосредоточено на изображении неурядиц, которые принесла война России. Полуфеодальный режим, существовавший в стране, за время войны еще больше усилился, особенно в армии. Дикое обращение с солдатом, зуботычины, слежка... Фронтовиков кормят, чем придется. Грязь, вши... Бессилие генералов поправить дело. Бездарность и безответственность многих из командования. Стремление союзников выиграть кампанию за счет людских резервов России, на что охотно шло царское правительство.
Разваливался тыл. «Вместе со второй очередью ушла и третья. Станицы и хутора обезлюдели, будто на покое, на страду вышла вся Донщина».
Не лень, якобы свойственна русским, не анархизм, не безразличие к судьбе Родины, а более чуткое восприятие интернационалистических лозунгов, недоверие к правительству, протест против внутренней анархии, порожденной господствующими классами, вот что руководило русскими, когда они шли на братание, отказывались воевать.
«Близкий дыбился фронт. Армия дышала смертной лихорадкой, не хватало боевых припасов, продовольствия; армии многоруко тянулись к призрачному слову «мир»; армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались в июньском наступление; в армиях вызревший гнев плавился и вскипал как вода в роднике, выметываемая глубинными ключами...»
С исключительной выразительностью нарисованы картины народного бедствия в «Тихом Доне». Осенью 1917 года казаки стали возвращаться с фронтов империалистической войны. Радостно встречали их в семьях. Но это еще безжалостнее подчеркивало горе тех, кто потерял родных.
Надо было очень близко к сердцу принимать боль, муку мученическую всей земли русской, чтоб вот так торжественно-скорбно об этом:
«Многих недосчитывались казаков,— растеряли их на полях Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии, трупами легли они и истлели под орудийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом. И сколько ни будут простоволосые казачки выбегать на проулки и глядеть из-под ладоней,— не дождаться милых сердцу! Сколько ни будут из опухших и выцветших глаз ручьиться слез,— не замыть тоски! Сколько ни голосить в дни годовщины и поминок,— не донесет восточный ветер криков их до Галиции и Восточной Пруссии, до осевших холмиков братских могил!..
Травой зарастают могилы — давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших,— время залижет и кровяную боль и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы...
Билась головой о жесткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной пол зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, Мартин Шамиль, свою беременную жену, нянчит детей и раздает им подарки. Билась баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились дети, выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами.
Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь покусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих — отца, помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот, никто не избавит тебя от непосильной работы и нищеты, никто не прижмет к груди твою голову ночью, когда упадешь ты, раздавленная усталью, и ни кто не скажет тебе, как когда-то говорил он: «Не горюй, Аниська! Проживем!»
Строгие параллелизмы с единоначатием («И сколько ни будут...»), с нагнетанием отрицаний («не дождаться», «не замыть тоски») и идущие следом поэтические сопоставления («Травой зарастают могилы — давностью зарастает боль») придают повествованию траурную величавость. Это реквием.
Подчеркнуты интонационно глаголы («билась головой», «билась баба», «ползала в корчах», «гуртились детишки», «выли») которые сменяются потом рядом экспрессивных обращений («Рви ворот... Рви волосы... кусай свои в кровь искусанные губы...») и снова повторы с этими беспощадными «нет» и «никто» — все это возвышает тон повествования до трагического пафоса. В каждом слове— жестокая обнаженность правды: «простоволосые казачки», «ворот последней рубахи», «жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы...», «раздавленные уста лью...». Только писатель, переболевший болью за трудовой люд, мог так вот просто и выразительно сказать о страшном.
Войны обычно связаны в памяти народа с именами городов, сел, полей, рек. В древности были Дон, Куликово поле. Потом Бородино, Шипка, Цусима. Мировая война — это обагренные кровью трудового люда поля Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии. Все эти географические обозначения обросли новым страшным смыслом.
Галиция — символ неисчислимых народных бед, бессмысленно пролитой крови, это осевшие холмы могил, простоволосые казачка, выбегающие на проулки, раздирающий вопль матерей и детишек.
«Трупами легли». Из каких же далеких времен пришли эти слова! «Полегоша на землю русскую». Но тогда клали головы за свою землю, и утрата переносилась легче. А тут за что?..
Шолохов создал величественный скорбный плач о погибших под орудийный гул, проклял преступные войны. Всем памятен эпический образ: «Позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавало их дождями, позамело сыпучим снегом...»
Разоблачая карьеристов, а авантюристов, привыкших распоряжаться чужими судьбами, всех тех, кто во имя грабежа гонит свой народ на другие народы — прямо на минные поля и колючие заграждения, в сырые окопы, под пулеметный огонь, и страшные кавалерийские и штыковые атаки, решительно протестуя против любого посягательства на право человека жить свободно и радостно, Шолохов противопоставил преступлениям перед народом красоту человеческих чувств, счастье земного бытия, гуманизм, победное шествие нарождающейся жизни. Страницы романа, посвященные дружбе, родственным чувствам, любви, состраданию всему истинно человеческому, поразительны.
…Мелеховы получили известие с фронта, что Григорий «пал смертью храбрых». Эта весть сразила всю семью. Но вот на двенадцатый день после этого получили два письма от Петра. «Дуняшка еще на почте прочитала их и понеслась к дому, как былинка, захваченная вихрем, то, качаясь, прислонялась к плетням. Немало переполоху наделала она по хутору, и неописуемое волнение внесла в дом.
— Живой Гришка!.. Живой наш родненький!..— рыдающим голосом вопила она еще издали.— Петр пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!..»
И трудно сказать, где Шолохов добивается большей художественной силы: в описаниях фронтовых зрелищ ила этих эмоций, волнующих своей искренностью и человечностью.
Убивают друг друга люди на фронте. И что с Григорием — никто не знает. А в доме Мелеховых берет свои права неискоренимая жизнь. «Пантелей Прокофьевич, услышав на базу о том, что сноха разрешилась двойней, вначале руками развел, потом обрадовано, потурсучив бороду, заплакал и ни с того ни с сего накричал на подоспевшую бабку-повитуху:
— Брешешь, канунница! - он тряс перед носом старухи когтистым пальцем.— Брешешь! II не зараз переведется мелеховская порода! Казака с девкой подарила сноха. Вот сноха — так сноха! Господи, бож-же мой! За такую-то милость, чем я ей, душечке, отхвитаю?»
Неудержимо зрели в народе внутренние силы протеста, которые умножались со дня на день и нависли над царским строем грозовой тучей. Народ не хотел войны.
Гаранжа разъясняет: «Трэба, нэ лякаясь, повернуть винтовки. Трэба у того загнать пулю, кто посылае людэй’ у пекло».
Фронтовики стали смелее разговаривать с офицерами. Накалялся гнев. К концу 1916 года «коренным образом изменились казаки по сравнению с прошлыми годами»,— пишет Шолохов.
Когда есаул Листницкий запретил солдатам разводить костры, «во влажном взгляде бородатого дрожали огневые светлячки.
— Обидел, сука!
— Э-э-эх!..— протяжно вздохнул один, вскидывая на плечо ремень винтовки».
Валет отпускает пленного: «Беги, немец, у меня к тебе злобы нету». Дозорные на дорогах, вместо того чтоб задерживать беглецов, отпускают их.
Война обнажила классовые противоречия, еще больше отделила солдат от реакционных офицеров, а в деревне — трудовой народ от верхушки.
В «Тихом Доне» показан процесс постепенного пробуждения и роста народного сознания, движение масс, определившее весь ход истории. Царизм свергнут. События развиваются дальше. Разгорается классовая борьба. Идея мира, свободы, равенства овладевает всеми трудящимися, их невозможно повернуть назад. «Раз превзошла революция, к всему народу дадена свобода,— говорит казак Манжулов,— значится, должны войну прикончить, затем что народ и мы войну не хотим!» И станичники дружно поддерживают его.
Идея революции выношена и выстрадана «низами». Лагутин говорит Листницкому, что у его отца четыре тысячи десятины земли, а у других — нет ничего. Есаул озлился:
«— Вот чем начиняют тебя большевики из совдепа... Оказывается, недаром ты с ними якшаешься.
— Эх, господин есаул, пас, терпеливых, сама жизня начинила, а большевики только фитиль подожгут...»
Так народ искал и находил выход из трагического тупика истории, вставая под большевистское знамя. «Тихий Дон» резко отличается от тех книг о мировой войне, герои которых, проклиная действительность, не в силах найти выход и впадают в отчаяние или примиряются. Роман и по сей день остается непревзойденной книгой о той страшной мировой катастрофе.
3. Гражданская война.
Ой ты, наш батюшка тихий Дон!
Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?
Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!
Со дна меня. Тиха Дона, студены ключи бьют,
Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.
Вооруженное сопротивление свергнутых эксплуататорских классов привело к длительной и упорной гражданской войне. Ее сущность и причины определены в работах Ленина, документах партии и правительства.
После войны публикуются архивные материалы, исследования, воспоминание, создается «История гражданской войны». Эта тема интересовала многих писателей. Еще до «Тихого Дона» появились такое книги, как «Партизаны» «Бронепоезд» Вс. Иванова, «Падение Даира» А. Малышкина, «Неделя» Ю. Либединского, «Два мира» В. Зазубрина «Гуси-лебеди» и «Андрон Непутевый» А. Неверова, «Перегной» и «Виринея» Л. Сейфуллиной, «Чапаев» и «Мятеж» Д. Фурманова, «Города и годы» К- Федина, «Железный поток» А. Серафимовича, «Барсуки» Л. Леонова, «Ветер» и «Сорок первый» Б. Лавренева, «Разгром» А. Фадеева, и другие, которые отражали пафос революционного народа в борьбе с контрреволюцией, интервентам и одновременно разрешали сложную проблему — давали образ нового героя, который рос, приобретал опыт вместе с революцией и становился сознательным творцом истории.
Но в то же время писателей интересовал и внутренний мир людей, которые с трудом находили верный путь, ошибались, -даже совершали тяжкие преступления перед революцией.
Во многих названных книгах присутствуют и образы белогвардейцев — насильников, вешателей, хладнокровных истязателей.
Шолохов взял эту тему значительно шире. Он наблюдает белогвардейское движение изнутри, вскрывает причины его временного успеха и окончательного поражения. Шолохов обезоруживает белоэмигрантов — активных участников движения, печатавших свои мемуары и исследования в Париже, Берлине, Константинополе. Брюсселе. Все они, как известно, играли роль правозащитников России.
Шолохов выступил как художник и одновременно как историк, вооруженный всеми необходимыми документами. Огромная сила воображения совмещается в нем с умом вдумчивого аналитика. Иногда художникам прощался некоторый дилетантизм в подходе к точным знаниям, что, конечно, неверно, особенно в наш век усовершенствованных методов наблюдения и исследования. История часто входила в произведения искусства лишь внешне — общие приметы быта, моды, речь, вещи, анекдоты — или подгонялась насильственно. И дилетантизм, и субъективизм, и приблизительность, и самовольное от ношение к фактам начисто исключались Шолоховым. История предстала у него выверенной, документированной, научной. Но это не было простым переложением, копированием документов. Конкретное, фактическое служило лишь опорой художественного изображения.
Писатель воссоздает в романе подлинные факты, которые показывают, по чьей вине разгорелась гражданская война, прослеживает нити заговора, активную роль мятежных генералов, монархистов, кадетов, эсеров, националистов, буржуазных автономистов. Многие из них выведены под собственными именами; Керенский, Родзянко, Савинков, Корнилов, Алексеев, Каледин, Чернецов, Краснов, Деникин, Алферов, Попов, Кутепов, Назаров, Агеев и другие.
Московское совещание в августе 1917 года, корниловский путч, быховское заточение генералов, собрание Войскового круга в Новочеркасске в апреле 1918 года, избравшего атаманом Краснова, его переговоры с добровольческой армией в станице Манычской, совещание военных — все это нашло место в романе.
Страницы, посвященные этим событиям, подтверждены документами: воззвание Корнилова, его телеграмма Каледину, телеграмма Романовского штабу Северного фронта, письмо Корнилова Духонину ответ Войскового правительства на требования Военно-революционного комитета, постановление выборных от хуторов Каргинской и других станиц о смертной казни подтелковцев и приговор военно-полевого суда, письмо Краснова немецкому император Вильгельму.
Шолохов опирается на факты и в том случае, когда показывает, как организуется, набирает силы революционный лагерь.
Известно, обилие фактического материала приводит иногда к тому, что эмпирика подавляет главную мысль. Некоторые критики находили эти недостатки в «Тихом Доне» особенно во второй книге. Но согласиться с этим никак нельзя. Исторический материал органически включен в художественное повествование, очень важен для всей концепции книги, характеристики ситуаций.
Подстерегала здесь художника и другая опасность— увлечение односторонним наблюдением. Но Шолохову это тоже не грозило, он хорошо знает и революционный лагерь, и контрреволюционный. Но по мере того как разгорается внутренняя борьба, перемещается театр военных событий. Если раньше он был в Полесье, районе Владимира – Волынская и Ковеля, Румынии, Двинске, но теперь действие переноситься под Петроград и на Юг - В Каменскую, Новочеркасск, Ростов, Вешенскую, Ольгинскую, Сетраков, Пономарев, Каргинскую, на Кубань и в Новороссийск
Два мира, две силы, упорные в достижении своих целей победить, во что бы то ни стало,— действуют в эпопее, сталкиваются лицом к лицу. В смертельной схватке идет проверка, чья политическая программа жизненнее, ближе народу, проверялись на прочность идеологические, нравственные основы двух мировоззрений, тактические приемы и организаторские способности.
На подступах к Петрограду сталкиваются фронтовики и корниловцы. Силы оказались равными. На переднем плане — есаул Калмыков, истинный корниловец, и Бунчук. Есаул отличался незаурядной способностью агитатора, он, бледнея, говорил « о совместно пролитой крови». И смерть он принимает мужественно: «шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы». Бунчуку кричит: «Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские люди…».
Упорство врага отчаянное. Но все же оно было сломлено революционным народом, который начинает действовать по правилу: «Они нас или мы их!.. Середки нету... На кровь — кровью... Кто кого».
На Дону сталкиваются красногвардейцы и калединцы. У красногвардейцев не было военного опыта. Они шли на передовую в гражданской одежде, некоторые из них впервые взяли в руки винтовку часто палили мимо цели. Зато очень точно, как на ученье, стреляли вымуштрованные белогвардейцы, шли в наступление, редко ложась, цепи офицерского отряда текли «парадной перебежкой»
Но быстро мужала и крепла революционная армия, повышался ее боевой дух. Незаменимым в бою стал пулеметчик Крутогоров. Точно бьют с тральщиков черноморцы. Погибает героем около пулемета парнишка - красноармеец «в солдатских, измочаленных временем обмотках». Ожесточеннее становилась борьба. Так «шесть дней под Ростовом и в самом Ростове шли бои. Дрались на улицах и перекрестках. Два раза красногвардейцы сдавали ростовский вокзал и оба раза выбивали оттуда противника. За шесть дней не было пленных ни с той, ни с другой стороны».
Опасность реставрации старых порядков не ослабляет, а, наоборот, удесятеряет энергию красных бойцов, Они идут в бой с пением «Интернационала» дерзко, с вызовом держатся па допросах. Вспомним сцену, когда пленный красный командир отвечает полковнику: «Вы мне надоели, старый дурак, тупица!»
Продотрядник, парень из Псковской губернии, попавший в плен к Фомину, на предложение остаться в банде отвечает, кто они такие «По-вашему, значит, борцы за народ? Т-а-к. А по-нашему просто бандиты, да чтоб я вам служил? Ну и шутники же вы, право!»
Или взять тот эпизод, когда пленных музыкантов белые заставляют исполнить гимн «Боже, царя храни». Они заиграли пролетарский гимн. «И в наступившей тишине, в полуденном зное, словно зовя на бой, вдруг согласно и величаво загремели трубные негодующие звуки "Интернационала".
Солидарность, стойкость, классовое чувство, взаимная поддержка превращают красные отряды в несокрушимую силу. Вот в Вешенскую ведут пленных коммунистов. Начальник конвоя бьет плетью по лицу Котлярова. Другой пленный пробует заступиться: «Кого бьешь? Меня вдарь, папаша! Меня! Он же раненый, за что ты его,— с просящей улыбкой, с дрожь в голосе крикнул один из еланцев и, шагнув из толпы, выставил вперед крутую плотницкую грудь, заслонив Ивана Алексеевич».
Исполнение долга — священная обязанность красного бойца-коммуниста. Один из них, токарь по металлу, рассказывает о себе, как добровольно пошел подрывать мост. Страшно было ему не то, что полз в темноте, а то, что отсырели спички, не сразу зажег. «Пропало все, думаю. — Не взорву — застрелюсь!».
Воля и превосходство духа красных вызывают раздумья даже у казаков, они с любопытством и завистью смотрят, как простые люди из народа бьют опытных генералов. Все громче гремит слава о Буденном крупном полководце из простых казаков.
В народе издавна зрела ненависть к своим эксплуататорам. Пацифист многое не поймет и не примет из того, что вызывалось железной необходимостью. «Бунчук строил красногвардейцев, ронял чугунно - глухие слова:
— По врагам революции…»
Это давалось ему нелегко. «За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся». Но им руководило сознание революционного долга.
Шолохов правдиво изобразил картины напряженных боев, тот самоотверженный порыв, который помог красным дойти до Новороссийска, сбросить в море Деникина, разбить Врангеля и белополяков.
Я считаю, что у белогвардейцев отсутствовала та высокая идея, которая соответствовала бы запросам времени и получила поддержку в народе. Поэтому провал их планов был неминуем.
Сколько бы ни говорили они о своей преданности России, о кровной связи с народом, его историческими традициями, как бы не клялись в том, что именно они призваны спасти Родину и предотвратить междоусобную войну, все их замыслы на проверку оказались глубоко антинародными.
В те дни, когда революционные силы боролись за полную свободу, белогвардейские генералы вынашивали план – «перевешать весь Совет рабочих и солдатских депутатов» в Петербурге, усмирить «бунтующую чернь». «Милитаризация тыла, установление суровой карающей руки, беспощадное истребление всех большевиков, этих носителей маразма, - вот ближайшие наши задачи»,- определяет Корнилов.
В «Тихом Доне» показан тот порядок, который устанавливали белогвардейцы на Дону: переполненные беднотой и иногородними тюрьмы, куда бросали детей и женщин, пытки, порки, садизм, расстрелы, виселицы, кастовый дух среди военных, презрительное отношение к «низшим» сословиям. Это почувствовали и казаки, оказавшись под властью Каледина, Богаявского, Краснова, Деникина.
Мелехов говорит Копылову: «Господам генералам надо бы вот о чем подумать: народ другой стал с революции, как, скажи, заново народился. А они все старым аршином меряют. А аршин того и гляди сломается. Туговаты они на поворотах.… Все у них на старинку сбивается.… Не хотят они понять того, что все старое рухнулось к ядреной бабушке…. Они думают, что мы из другого теста деланные, что неученые человек какой из простых вроде скотины».
Но белогвардейцы не хотели принимать все это в расчет.
Народ не мог примириться и с предательской политикой белогвардейцев, когда те вступали в союз то с немцами, то с англичанами договариваясь о военной помощи, приглашали интервентов на нашу землю.
Белогвардейское движение не могло преодолеть внутренней распри и в собственной среде, где господствовали разложения падения дисциплины деморализация дезертирство беспросыпная пьянка. Все это воспринималось народом как призрак скорого праха: «Они допьются…. Они до своего допьются!».
Финал событий еще раз наглядно доказал чьи интересы отстаивали белогвардейцы: «В Новороссийске шла эвакуация. Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка. Юнкера работали в артелях, грузчиков заваливая трюмы пароходов военным имуществом чемоданами и ящиками сиятельных беженцев».
Всю первую мировую войну, революцию и гражданскую войну мы видим глазами Григория Мелехова. Именно этот герой воплощает в своем образе все Донское казачество. Чтобы понять то великое народное горе покажем Гражданскую войну глазами Григория Мелехова.
Григорий вначале принял революцию. Он стал другом Подтелкова. Вот он среди делегатов на съезде в Каменской. Как только заговорил оратор от рабочих шахтеров, «с первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого ». Говорил оратор о большевиках и рабочем классе, с которым казак должен составить единую силу в борьбе против Каледина и всей контрреволюции.
Мелехов геройски защищал Советскую власть, когда она только что устанавливалась. В бою под Глубокой он ведет за собой две сотни, бьет Чернецова. В споре с отцом стоит за то чтоб иногородних уравнять со всеми казаками. Это говорит о том, как высоко поднялось его сознание, как правильно он подходил к острой политической проблеме, волновавшей донскую бедноту.
Ведь Григорий такой же труженик человек от земли. Где бы он ни был, перед ним стоял родной Дон, хутор, ежедневные дела в поле, огороде, курене. «Хотелось убирать скотину, метать сено, дышать увядшим запахом донника, пырея, пряным душком навоза. Мира и тишины хотелось…»
Какие бы испытания ни переносил Мелехов, он всегда оставался человеком. И это главное чем он дорог читателю. Не может он быть отщепенцем по самому складу своего характера, нет у него ничего общего ни с Капариным, ни с Фоминым и прочими шкурниками и человеконенавистниками.
Мелехов – талантливый, умный казак самородок, с полководческим дарованием, человек с врожденным демократизмом, так располагающий к себе других простых казаков, враг угнетателей, тунеядствующих белоручек, больших и малых собственников, хапуг и насильников - стоит в борьбе двух начал на нашей стороне.
Но вот все пошло, как образно выражаются казаки, колесом под гору. В чем же причина?
Сводить причины, к какой – то одной – нельзя. Несомненно, мелкобуржуазные слои наиболее склонны к колебаниям, поскольку они занимают промежуточное положение и не имеют самостоятельной политической линии, независимой ни от пролетариата, ни от буржуазии.
Поворот Мелехова происходит в тот период, когда колебания захватили большую часть крестьянства. То были «сначала – за большевиков, - говорил Ленин, - когда они дали землю и демобилизованные солдаты принесли весть о мире. Потом – против большевиков, когда они, в интересах интернационального развития революции и сохранения ее очага в России, пошли на Брестский мир….Диктатура пролетариата не понравилась крестьянам особенно там, где больше всего излишков хлеба, когда большевики показали, что будут строго и властно добиваться передачи этих излишков государству по твердым ценам. Крестьянство Урала, Сибири, Украины поворачивается к Колчаку и Деникину».
После революции, пишет Шолохов, «казаки настороженно притихли. Многие радовались, ожидая прекращения войны…». Что же касается земли, то они не могли ощутить этого великого завоевания народа, потому что не нуждались в ней и больше думали о том, чтоб коренная ломка в этом случае не затронула интересы трудового казака.
В январе 1917 года Мелехов за боевые отличия был произведен в хорунжии. После Октябрьского переворота стал командиром сотни. «К этому времени, - читаем в романе, - можно приурочить и тот перелом в его настроениях, который произошел с ним вследствие происходивших вокруг событий и отчасти под влиянием знакомства с одним из офицеров – сотником Ефимом Извариным».
Это не значит, что настроение Григория стало определяться, в какой – то мере интересами кастовыми, офицерскими. Он хочет разобраться во всем именно как рядовой казак. А многие размышляли тогда так: русские цари уничтожили старые казачьи порядки, наказными атаманами стали всякие фон Таубе, фон Грабе. Не лучше ли сейчас, когда наступила революция, установить свою власть на Дону и «жить, как в старину наши прадеды жили»? Может, действительно прав Изварин, что если «большевики возьмут верх – рабочим будет хорошо, остальным плохо», особенно – казачеству со свои укладом? Такие сомнения беспокоили и Мелехова.
Мелехов сознается прямо: «ничего я не понимаю…Мне трудно в этом разобраться… Блукаю я, как метель в степи…»
Он проверяет изваринские идеи, беседуя с новым другом – Подтелковым, убеждается в правоте его доводов, что автономизм не спасет казаков: «Так же над народом, какой трудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всякими их благодением.…В старину прижали нас цари, и теперь не цари, так другие-прочие придавют, аж запишшим!.. Нам от старины подальше, а то в такую упряжку запрягут, что хуже царской обозначится». «Раз долой царя и контрреволюцию, - разъясняет Подтелков, - надо стараться, чтоб власть к народу перешла». Мелехов понял, что это ему куда ближе, «и после недолгих колебаний вновь перевесила в его душе прежняя правда», то есть правда революционно настроенного казака, ставшего красногвардейцем.
Что усиливало в Мелехове колебания? Первую заметную трещину дал случай под Глубокой. Мелехов пытался предотвратить самосуд над Чернецовым и сорока офицерами, взятыми в плен. Произошла стычка с Подтелковым. Важно, прежде всего, вот что: Мелехов только что вышел из боя, в котором отличился как красный командир, помог разгромить Чернецова и был ранен. Но как разговаривает с ним Подтелков?
«А ты, Мелехов, помолчи-ка!.. Понял? Ты с кем гутаришь? Так – то!.. Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая…»
Вот это – то определение «всякая», за которым обычно следует и еще что–нибудь не очень любезное, Мелехов переносить, не согласен.
Над этим «всякая», особенно «Ты с кем гутаришь?»- задумывается и автор. Иногда и такие люди, как Подтелков, могут приобретать черты властного самодовольства, неограниченной распорядительности, выйти из–под контроля.
Ведь в этом «Ты с кем гутаришь?» несомненно, есть нарушения принципа революции, явное расхождение с тем, как отвечал совсем недавно на вопрос Григория Подтелков:
« - А править нами кто будет?
 - Сами! – оживился Подтелков. – Заберем свою власть – вот и правило…»
и дело как раз в том что «еще до избрания его председателем ревкома он (Подтелков – Ф. Б.) заметно переменился в отношение к Григорию и остальным знакомым казакам, в голосе его уже тянули сквозняком нотки превосходства и некоторого высокомерия. Хмелем била власть в голову простого от природы казака».
Как только началась расправа над Чернецовым и казаками, Григорий заковылял к Подтелкову, не сводя с него «налитых мутью глаз». «Сзади его поперек схватил Минаев,- ломая, выворачивая руки, отнял наган; заглядывая в глаза померкшими глазами, задыхаясь, спросил:
 - А ты думал – как?».
Вопрос, обращенный к Мелехову, - не бесспорный. Страшен колорит всей сцены. И это, видимо, служит ответом: самосуд производит тяжкое впечатление. Мелехов имел основания не соглашаться, исходя из правил войны, тем более что происходит это в красногвардейской части.
Мелехов в растерянности. Он едет домой, но все же недоволен был, что «покидал свою часть в самый разгар борьбы за власть на Дону». Одолевают тяжкие и мрачные раздумья.
«Ломала и его усталость, нажитая на войне. Хотелось отвернуться от всего бурлившего ненавистью, враждебного и непонятного мира. Там, позади, все было путано, противоречиво. Трудно нащупывалась верная тропа; как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет. Тянуло к большевикам – шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем. «Неужто прав Изварин? К кому же прислониться?» Об этом невнятно думал Григорий, привалясь к задку кошелки». «А тут новое всучилось: не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и бессудный расстрел пленных офицеров».
Говорят, что Мелехов отстаивает некие всечеловеческие принципы, что это абстрактный гуманизм, проявление всех тех же сословных пережитков, которые опутали его целиком…
Дома отец восторгался умом Каледина, в Каменской, по его мнению, собрались «пустобрехи». Твердо определил свою линию и брат Петро. Но Григорий Мелехов сопротивляется. И лишь постепенно стихийный круговорот захватывает и его.
После случая с анархистами в Сетракове по хуторам и станицам спешно формируются отряды. Когда в Татарском, на майдане, выбирают командира отряда и предложили Григория, старики не согласились, потому что он был в Красной гвардии. «Нехай Гришка в табуне походит», - решают они. Мелехова это нисколько не обидело, он отвечает: «Я и сам не возьмусь, на черта вы мне сдались».
Вовсю верховодят контрреволюционеры вроде Коршунова. Круто атаманил, например, Лиховидов в Каргинской. Он заставил стариков постановление о выселение «мужиков», которые не принимаю участия в защите Дона. Не менее строго карают и казаков, предлагают меру воздействия и на Мелехова: «Своим судом его».
Так Мелехов попадает в контрреволюционный лагерь, но воюет без твердого убеждения. Вообще, «молодые ехали поневоле, старые – по ретивой охоте». Григорий мало активен. Даже тогда, когда кричит Подтелкову, стоявшему перед виселицей, Мелехов еще раздвоен. Что–то заставило же его содрогнуться, когда он узнал о предстоящей казни. Какая – то сила гонит его и Христоню галопом вон из хутора Пономарева. Он где–то на середине: не противодействует казни, но и не казнит. Только со злостью напоминает Подтелкову случай с Чернецовым и скачет прочь.
Вместе с другими пробирается он в Усть - Медведицкий округ, но и теперь не уверен в себе. Это чувствует Петро: «Мутишься ты.… Боюсь, переметнешься ты к красным… Ты, Гришатка, до се себя не нашел».
А когда начались беспрерывные бои, Григорий стал с острым любопытством всматриваться в тех, против кого воевал. Но и он все больше накалялся злобой к большевикам, считал, как и многие другие, что по их вине идет война они, дескать, напирают на область, чтоб отнять права тамбовские рязанские саратовские мужики идут, стремясь захватить казачьи земли и угодья. И только из-за этого, думалось ему, в пору горячих полевых работ приходиться держать фронт. Многие ожесточились, реже стали брать в плен, беспощадно грабили.
И хотя летом 1918 года перевес был на стороне казаков, это не радовало Григория, ему было ясно: все хотят мира. Казаки перестали верить белогвардейской пропаганде, союзникам и начали понимать: Россия огромна, и не за то воют мужики, чтобы землю отнять у казаков. Почуяв развязку, Григорий самовольно покидает фронт, возвращается домой.
Подходят красные. Мелеховы не идут в отступ: будь что будет. Некоторые исследователи здесь приходят к такому выводу: имущество спасали… собственники…. Но дело не в этом, конечно. И другие тоже были собственниками, а бросали все, убегали и на прощанье грозили Мелеховым: «Мы припомним, какие красным на Дон ворота отворяли, оставались им служить…». Решением Мелеховых остаться объясняется тем, что наступил поворот в настроении казачества, стремление к миру.
У Мелеховых на постой остановились красноармейцы. Ведут они себя по – разному. Есть понимающие свой революционный долг. Есть и анархисты. Таким предстает Тюрников из Луганска. Правда, у него на глазах офицеры расстреляли мать и сестру. Сдерживаться ему трудно, особенно когда чувствует, что перед ним офицер. А в этом доме их двое. Происходит стычка с Григорием.
Началась тревожная ночь: придирки, наскоки… Григорий урезонивает дебошира:
«- Я тебе вот что скажу, товарищ.… Негоже ты ведешь себя: будто вы хутор с бою взяли. Мы ить сами бросили фронт, пустили вас, а ты как в завоеванную страну пришел… Собак стрелять – это всякий сумеет, и безоружного убить тоже не хитро…
 - Ты мне не указывай! Знаем мы вас.… И разговаривать с тобой я могу по - всякому».
Григорий «в этот миг знал непреложно, что духом готов на любое испытание и унижение, лишь бы сберечь свою и родимых жизнь».
Да луганец пострадал от белых, стал, по словам, красноармейца, «вроде головой тронутый». И все–таки Шолохов в письме к горькому, говоря о том как «загибщики» озлобляли казаков, искажая идеи Советской власти, указывает, что виноват в этом «отчасти и обиженный белыми луганец».
Не мог не сказаться на настроении Мелехова и тот случай, когда его хотели убить на вечеринке как офицера. Григория вместе с соседями пригласили в дом Аникушки на пьяную вечеринку, устроенную анархистами из красноармейской части. Отец посоветовал: «Пойди, а то скажут: мо, за низкое считает. Ты иди, не помни зла».
Григорий пошел. Сидел рядом с сибирским пулеметчиком. Тот говорил, что вот разбили Колчака теперь надо убрать Краснова. «А там ступай пахать.… А кто поперек станет – убить. Нам вашего не надо. Лишь бы равными всех поделать…» Григорий с ним соглашался.
Но вдруг ему украдкой передают: убить сговариваются… (Кто – то доказал, что он офицер.) Посоветовали: «Беги…» И он убегает в степь, а вдогонку стреляют. «Как за зверем били!» - механически подумал он. Григорий зимой ночует в степи, в брошенной копне чакана. И стал он думать, не махнуть ли через фронт к казакам. После побега Григория его разыскивали. «Пришли домой, мое все дочиста забрали, - рассказывал он. – И шаровары и поддевки. Что на мне было, то и осталось».
Но вспомним и такое его признание: «Когда погнались, зачали стрелять – пожалел что не ушел, а теперь опять не жалею».
Пожалел о том, что не ушел в отступ, остался, рискнул,… но теперь, когда в хуторе устанавливалась советская власть, он доволен, что не ушел к тем, кто продолжал воевать против красных.
Нередко этот эпизод истолковывается так, что вроде бы виноват Мелехов…
Вскоре дошли до хутора мрачные слухи о трибуналах, судах и расстрелах. «Все Обдонье жило потаенной, подавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по Хопру, по Еланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых. Будто бы то обстоятельство что бросили верхнедонцы фронт, оправданием не служит, а суд до отказу прост: обвинение, пара вопросов, приговор – и под пулеметную очередь. Говорили, что в Казанской и Шумилинской вроде уже не одна казачья голова валяется в хворосте без призрения… Фронтовики только посмеивались: «Брехня! Офицерские сказочки! Кадеты давно нас Красной Армией пужают!»
Слухам верили и не верили. И до этого мало ли что брехали по хуторам. Слабых духом молва толкнула на отступление. Но когда фронт подошел, немало оказалось и таких, кто не спал ночами, кому подушка была горяча, постель жестка и родная жена немила.
Иные уж и жалковали о том, что не ушли за Донец, но сделанного не воротишь, уроненной слезы не поднимешь…».
Слух есть слух. Но вот когда дело дошло до хутора Татарского, как там проводилось решение трибунала «изъять все наиболее враждебное» - попов, атаманов, офицеров, богатеев? Список был составлен на десять человек. В графе «за что арестован» стоит: «» Пущал пропаганды, чтобы свергнули Советскую власть», «Надевал погоны, орал по улицам против власти», «Член Войскового округа», «Подъесаул, настроенный против. Опасный», «отказался сдать оружие. Ненадежный» и пр. Семерых из списка арестовали и отправили в Вешенскую, где они были расстреляны в тот же день. Председателем ревкома Иван Алексеевич Котляров возмущен: «Я думал им тюрьму дадут, а этак что ж.… Этак мы ничего тут не сделаем! Отойдет народ от нас.… Тут что–то не так. На что надо было сничтожать людей? Что теперь будет?». Тревога о последствиях у Котлярова законна, но, тем не менее, Штокман отвечает ему, что это «слюни интеллигентские… С врагами нечего церемониться… На фронтах гибнут лучшие сыны рабочего класса. Гибнут тысячами! О них — наша печаль, а не о тех, кто убивает или ждет случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их! Третьего не дано. В этом заключена большая, правда. Борьба есть борьба. С подстрекателем Коршуновым действительно не следовало церемониться. Но вот собрался сход. Он протестует. Оказалось, что многие попали в список случайно, это были люди темные, простые, всю жизнь держались за плуг. Казаки из этого и других фактов делали выводы: «И мы поняли, что, может, советская власть и хороша, но коммунисты, какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить!.. И мы так яро себя судим: хотят нас коммунисты изничтожить, перевесть вовзят. Чтоб и духу казачьего на дону не было».
Сход настроен мрачно. К концу Кошевой и Штокман остаются один. Народ разошелся...
Когда по хутору поползли недобрые слухи, Мелехов идет вечером на огонек в ревком рассказать, что в «грудях накипело». Из его разговора видно, как многое ему смущает середняка. Даст ли Советская власть что-нибудь трудовому казаку или, наоборот, отнимет из того, что есть? Не обман ли рассуждение о равенстве? А то ведь шла через хутор красноармейская часть. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмоточках. Комиссара видел, весь в кожу залез, и штаны, а тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они,— куда равенство денется».
Он размышляет и над тем, что вот, бывает, свой же брат, «а глядишь — вылез в люди и сделался от власти пьяный и готов шкуру с другого спускать, лишь бы усидеть на этой полочке».
Котляров рассказывает, как хорошо приветил его окружной председатель, поздоровался за руку. А у Мелехова свое на уме: «Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, какой тебя ручкой обрадовал?»
Если не так давно вопрос о перераспределении земли на равных началах ничуть не вызывал возражения, то теперь и это его смущает. Котляров говорит: «Нехай богатые казаки от сытого рта оторвут кусок и дадут голодному. А не дадут – с мясом вырвем. Будя пановать! Заграбили землю…
 - Не заграбили, а завоевали!».
Из рассуждений Мелехова видно, как за короткое время прибавилось много такого, что усиливало его колебания. Поэтому Котляров выговаривает ему: «А ты на холостом ходу работаешь, куда ветер, туда и ты, как флюгерек на крыше. Такие люди, как ты, жизню мутят»
Да, смутно на душе у Григория. Он даже запальчиво бросает: «А власть твоя - уж как хочешь — а поганая власть». Но все, что он откровенно высказал, конечно же, не демагогия врага, а неосведомленность о том, что такое Советская власть, как будут проводиться важнейшие мероприятия на Дону. Сама жизнь ставила эти вопросы. Они не легкие, но на них надо было отвечать. Земля, самоопределение трудового казачества, выборная власть, отрицательные стороны «назначенства» случаи карьеризма — все это волновало многих. Мужик насторожен, но присматривался к новому, хотел все проверить на фактах. Он знал по керенщине, какой расчет делают иные политики «на приваду», на заманчивые обещания. Задача сводилась к тому, чтоб разъяснить людям, успокоить их. В предписании Ленина В. А. Антонову-Овсеенко еще в январе 1918 года было сказано: «Относительно земельного вопроса на Дону советую иметь в виду текст принятой позавчера на съезде Советов резолюции о федерации Советских республик. Эта резолюция должна успокоить казаков в вполне»
Что же отвечают Мелехову на это в ревкоме? «Твои слова - контра», «Ты советской власти враг», «Такие думки при себе держи, «Стопчем! Несомненно, это нельзя считать ответом, и гораздо больше резона как раз в словах Григория: «Ежели я думаю за власть, так я— контра? Кадет?» Выходило именно так. Председатель ревкома дает зарок: «Ишо раз придет, буду гнать в шею! А начнет агитацию пущать— мы ему садилку найдем...».
Правда, у Мелехова в тоне, запальчивости, категоричности, обобщениях есть и перехлесты не только политически неосведомленного, шаткого, но и озлобленного человека. Но надо учитывать, что вызваны они, были и личными переживаниями.
Обстановка после этого осложняется еще больше. Григорий уходит из хутора. «Перегожу время на Сингином, у тетки… Что-то мне страшновато тут ждать...», то есть держится нейтралитета. А на него уже готовят материал, срочно разыскивают. Григорий попал в черный список, вместе с отцом, главным образом за тот разговор в ревкоме. Штокман убежден: «А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо было взять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых. Ты это учти. Тот разговор, который он вел с тобой в исполкоме,— разговор завтрашнего врага». А то, что Мелехов мог быть полезнее многих, это не интересовало.
И вот прямое распоряжение Котлярову и Кошевому: «А Григория взять сегодня же! Завтра мы его отправим в Вешенскую, а материал на него сегодня же пошли с конным милиционером на имя председателя ревтрибунала... Михаил, возьми двух человек и иди забери зараз же Гришку. Посадишь его отдельно».
Впрочем, некоторые критики отмечают дальнозоркость Штокмана, безошибочность его предвидения. Но так ли это? Не путают ли они причину и следствие? Вместо того чтоб изолировать контрреволюционеров, в Татарском ударили по колеблющимся и до предела накалили обстановку. Это оттолкнуло казаков.
Иногда все дело представляют так, что Мелехов был вдохновителем мятежа. На самом же деле он к нему лишь присоединился, подогретый всем тем, что происходило с ним во время скитаний. Он прятался в кизешнике у чужих людей, отец — в подвале. Когда Григорий отсиживался в логове, пришел хозяин, сообщил: «Дон поломало!..— И рассыпчато засмеялся». По улице мчатся верховые. Какой-то старик сзывает казаков на конь: «Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают...»
Началось волнение. «Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило все Обдонье, задонские степные края на четыреста верст в окружности. Двадцать пять тысяч казаков сели на конь». Понесла и завертела коловерть. Восстали еланские, вешенские, Казанская, Шумилинская, Мигулинская. Все это еще больше подхлестнуло Мелехова. Теперь и он становится повстанцем. Нейтралитет кончился.
«Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. Теперь ему уже казалось, что извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий, и, до края озлобленный, он думал: у каждого своя, правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жизнь кровь...
Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда. Биться с ними насмерть. Рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю. Гнать их, как татар, из пределов области! Тряхнуть Москвой, навязать ей по стыдный мир!»
Исследователи иногда указывают на эти слова как на откровенную философию злобного собственника, как на голос уходящего мира, где каждый думает только о себе одном, где человек человеку — волк. От крайнего эгоизма, индивидуализма, сословности, дескать, так клокочет в Мелехове ожесточенность и ненависть. И попробуй, убеди, что нельзя не учитывать ситуацию: ведь рассуждает приговоренный к смерти человек.
Да, в его словах есть то, что проповедовал Изварин. Но почему Мелехову пришли на ум эти мысли? По продуманной какой-то программе? Разумеется, нет. Сепаратизм, обособленность, враждебный тон определены особыми обстоятельствами.
К этим страницам романа Шолохов дал комментарий в письме Горькому от 6 июня 1931 года, когда требовалось отстоять третью книгу от рапповских ортодоксов. И хотя без комментариев все ситуации в романе вполне ясны, но для полноты аргументации приведем несколько строк из письма:
« 6-я часть почти целиком посвящена восстанию на Верхнем дону 1919 г...
Теперь несколько замечаний о восстании:
1) Возникло оно в результате перегибов по отношению к казаку-середняку.
2) Этим обстоятельством воспользовалась, эмиссары Деникина, работавшие в Верхне-Донском округе и превратившие разновременные повстанческие вспышки в поголовное организованное выступление,… Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию...
Наиболее мощная экономически верхушка станицы и хутора: купцы, попы, мельники, отделывались денежной контрибуцией, а под пулю шли казаки зачастую из низов социальной прослойки. И естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Советской власти, иногда даже врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество.
Но я же должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, так как, не давши этого, нельзя вскрыть причин восстания»
Шолохов говорит, что он вывел «шелкоперов от Советской власти», которые грубо искажали наши идеи. Таков — Малкин. Подводчик, который везет Штокмана и Кошевого, рассказывает им об этом деятеле: «Чужими жизнями, как бог, распоряжается». Фокусы он творит действительно чудовищные. Обычная команда: «По третьей категории его» «Это не смывание над народом?» — спрашивает подводчик. И сравнивает того деятеля с известным в истории Дона Долгоруким.
«Ваша власть справедливая, — говорит подводчик,— только вы трошки неправильно сделали... Потеснили вы казаков, надурили, а то бы вашей власти и износу не было. Дурастного народу у вас много, через это и восстание получилось...» Когда спросили о Малкине политкома (тоже упомянутым в письме Шолохова), то его, оказывается, не очень тревожило, что происходило рядом: «Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят... Сейчас он эвакуирует в глубь России мужское население станиц…».
«Изваринские» идеи Мелехова порождены этим нарушением классового принципа, а не тем, что они сами по себе, вне обстоятельств, стали его «символом веры».
А как обстоит дело с индивидуальными чертами характера Григория? Он горяч, несдержан, реагирует с повышенной страстью.
В обстановке, которая сложилась, это приводило к острым конфликтам, тяжелым осложнениям. Возьмем его стычки. Ведь мог же он промолчать, когда придрался луганец, и не ходить в ревком.
Вспомним, как поступает Петро. С луганцем он не пререкается ни одним словом, нависла опасность – он сразу в Вешенскую к Яшке Фомину, как-никак «окружным ревкомом заворачивает». «Вез и он подарок могущественному теперь сослуживцу: кроме самогона – отрез довоенного шевиота, сапоги и фунт дорогого чая с цветком». Расчувствовался председатель ревкома, заверил: «…Ты не бойся, тебя не тронут».
А Григорий не может так. Он стоит за справедливость, не терпит насилия, добивается ясности. Из Мелеховых он ближе всего к деду Прокофию, который привез из Туретчины жену, перенес насмешки, улюлюканье, но никому не дал ее в обиду. А когда хуторяне пришли убивать «ведьму» Прокофий раскидал шестерых казаков и развалил одного шашкой до пояса. Таковы и индивидуальные черты Григория. Но есть и другое. Слишком горяч, поспешен в решениях. Бурно реагировал он на обиды, не сумел вовремя остановиться, обуздать страсти, обдумать хорошенько, взвесить все обстоятельства. Справедливые судьи не могут не спросить, однако, и с тех, кому не дорога была судьба Григория. И не только его судьба. Предшествовавшая восстанию обстановка должна быть принята ими во внимание с большей серьезностью, чем это делалось.
Озлобленный до предела, Григорий становится вожаком повстанцев, ведет за собой тридцать двух татарцев, а через несколько дней даже три с половиной тысячи сабель. На позиции выходят старики, бабы подростки. Преступление одно страшнее другого совершают казаки и вместе со всеми Григорий. После гибели Петра еще беспощаднее разгорается в нем ярость. Будет мстить за себя, за отца, брата и метаться, тосковать, истерически рыдать над убитыми матросами: «Кого же рубил!— И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной заклубившейся на губах:- Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога… в бога мать… Смерти предайте!..» Он будет жить «с этим неразрешенным, саднящим противоречием, с восставшим чувством неправоты своего дела…» И где-то глубоко внутри осознавать: «А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли…».
Он самовольно выпустит из белогвардейской тюрьмы заключенных, помчится спасать Котлярова, Штокмана и Кошевого, будет присматриваться к красным — командирам и рядовым. И не раз охватит его палящая ненависть к Фицхалаурову, союзникам, белогвардейцам, мародерам, карьеристам. Осмыслит он и трагизм положения: «Наворошили мы делов... Спутали нас ученые люди... Господа спутали! Стреножили жизню и нашими руками вершают свои дела».
В разгар кровопролитной междоусобицы он пожалуется Наталье: «Вся жизня похитнулась... Людей убиваешь… Неизвестно для чего всю эту кашу... Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и—на кадетов. А как? Кто нас сведет с советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть?.. Война все из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал...»
Задолго до поражения он станет уклоняться от боя, возненавидит службу, погоны и даже казачью славу. Потянет его к детям, семье, родным полям, мирной жизни. Вихрь войны занесет Григория в Новороссийск. Тут, надеялся он, конец мукам. Повеселевший и как-то «весь подобравшийся», он встречает цепи красноармейцев, которые спускались с гор.
Вряд ли кто станет оправдывать тяжкие преступления, совершенные Григорием и другими казаками во время восстания, да и нет нужды: он сам не прощает их себе. И потому с такой искренностью Мелехов искупал свою вину перед новой властью. Он громил белых в Крыму, на Украине, в Польше, мужественно и честно отстаивал родину. Прохор рассказывает Аксинье: «Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый из себя стал... Говорит, буду служить до тех пор, пока прошлые грехи не замолю... Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах четырех ихних уланов срубил... После боя сам Буденный перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была».
Сам Григорий вспоминает, с каким «усердием навернул» в бою корниловского полковника: «...ажник сердце взыграло... Они, сволочи, и за человека меня сроду не считали, руку гребовали подавать, да чтобы я им после этого... Под разэтакую мамашу! И говорить-то об этом тошно! да чтоб я ихнюю власть опять устанавливал? Генералов Фицхалауровых приглашал? Я это дело спробовал раз, а потом год икал, хватит, ученый стал, на своем горбу все отпробовал!»
Так вел себя Григорий в то время, когда многие вожаки восстания отсиживались с врангелевцами в Крыму, готовились к новому походу на Дон, иные пробирались к туркам, бродили по Кубани, по степям за Манычем или возвращались в хутора, надеясь «перевоевать». Лучшие воспоминания у Григория и Прохора связаны со службой бой в Первой Конной, когда после сомнений, ошибок, роковых дорог они причалили к берегу.
Советское правительство доверяло прозревшим от заблуждений казакам, и доверие оправдывалось. Уже приводились исторические документы. Об этом говорит и сам Шолохов: «Большое количество людей с нехорошим прошлым служили в Красной Армии верой и правдой. Крестьянин-казак, человек практического склада ума, убедился в провале белых, старался замолить свои грехи. И подвиги совершал, кровишки не жалел — ни своей, ни чужой».
По мнению И. Лежнева, вполне правомерно, что «выпали из романа» восемь месяцев службы Мелехова в Красной Армии. Они опущены «без сколько-нибудь существенного ущерба в обрисовке фигуры главного героя романа». Но сам Шолохов объясняет все иначе: «Для того, чтобы показать должным образом Первую Конную, надо было написать еще книгу. Это нарушило бы архитектонику романа».
И пусть не была написана книга о службе Григория в Первой Конной, но нельзя вычеркивать этот период из биографии Мелехова. Что может быть несомненнее и честнее искупления своей вины кровью?
Правда, потом для Григория многое поломалось. Он «с величайшей душой служил советской власти», а ему не доверяли. «У белых, у командования ихнего я был чужой,- рассказывает Григорий, - на подозрении у них был всегда. Да и как могло быть иначе? Сын хлебороба, безграмотный казак, — какая я им родня? Не верили мне! А потом и у красных так же вышло... В бою с меня глаз не сводили, караулили каждый шаг... Остатнее время я этого недоверия уже терпеть не мог больше. От жару ить и камень лопается».
Мелехов вернулся после демобилизации в хутор. Кошевой ему никак не доверяет, «Как волка ни корми, он в лес глядит»,- роняет Михаил в ночном разговоре. Формально он вроде бы прав. А по существу?
Григорий отталкивает от себя на майдане Крамскова, когда тот, недовольный продразверсткой, предлагает: «Перевоевать надо! Скажем, как в прошлом годе: долой коммунию, да здравствует советская власть!» Григорий ответил: «Иди домой, пьяная сволочь! Ты сознаешь, что ты говоришь?!» А про себя решает: «Нет, надо уходить поскорее. Добра не будет...» Об опасениях Кошевого думает: «Боится, что восстание буду подымать, а на черта мне это нужно - он и сам дурак, не знает».
Григорий навоевался. Все мысли теперь только об одном: пожить возле детей в Аксиньи. Восьмой год не слезал он с коня, и даже сны видел одни и те же: или он убивает, или его убивают.
Народ трудился. Началось восстановление разрушенного войной хозяйства. Казаки, рассказывает Прохор, «сенов понавалили скирды, хлеб убрали весь до зерна, ажник хрипят, а пашут и сеют». Хотелось и Григорию заняться мирным трудом. Но он не рассчитался за прошлое. И понимает сам: вину до конца не искупил.
Возможную меру наказания обсуждают еще до его возвращения.
Кошевой: «Суд будет. Трибунал». Он полагает, что могут расстрелять.
Дуняшка: «Что же, по-твоему, кто в белых был, так им и сроду не простится это?.. Власть про это ничего не говорит... Он в Красной Армии заслужил себе прощение…»
Аксинья: «Брехня! Не будут его судить. Ничего он, твой Михаил не знает, тоже знахарь нашелся».
Прохор: «Об старом забывать надо».
В ночном разговоре Кошевой повторяет то же самое: «Раз проштрафился — получай свой паек с довеском». Это, конечно, от излишнего ожесточения.
Сам Мелехов готов принять наказание. Хочет, чтоб зачли службу в Красной Армии и ранения, какие там получил. Просит, по существу, о малом: разберитесь, не поступайте со мной как раньше (два раза ему угрожал расстрел), накажите, но справедливо и дайте возможность искупить вину.
Если Дуняшка, Аксинья, Прохор — близкие Григорию люди — естественно смягчают его вину, то Кошевой заостряет. Начать хотя бы с того, что « не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал» — речь идет о случае за пьяной вечеринке. Довод, к сожалению, не вызывает возражения и у некоторых критиков, хотя Григорий и красноармейцам, стоявшим на квартире, и Кошевому говорил: офицером стал на фронте, погоны получал за военные отличия. Но тут выходит, что, если человек побывал в белых офицерах, хотя бы даже на фронте, он никак не может рассчитывать на малейшее снисхождение. «Офицерская среда, которая несла тяжелую повинность, - разъяснял М. И. Калинин, - была так же задавлена высшим начальством, как и все солдаты. И если... солдат был задавлен только физически, то офицерство было невероятно задавлено и морально. Офицеру, у которого было хотя немного самолюбия, не было житья в старых царских армиях… Я не сомневаюсь, что красное знамя.., будет твердо держать не только красный офицер, но и те офицеры, которые с каждым днем все больше сливаются с Красной Армией».
И кто, как не Кошевой, должен был знать, что Мелехов не принадлежал к тем белым офицерам, которые, отстаивая свои дворянские привилегии, не на жизнь, а на смерть боролись с Советской властью: « Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество - так вроде как из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким от них холодом на меня попрет, что аж всей спиной его чую! — Григорий бешено сверкнул глазами и незаметно для себя повысил голос...-— Почему это так, спрашивается? — сбавив голос, продолжал Григорий.— Да потому! что я для них белая ворона. У них — руки, а у меня от старых музлей — копыто! Они ногами шаркают, а я, как ни повернусь, за все цепляюсь. От них личным мылом и разными бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и потом. Они все ученые, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток».